единственной мерой событий.
Он замер, потерянно прижавшись к мелкому, колючему, холодному и
плотному от влаги песку бывшей отмели. На песке подрагивали неверные тени
нависших ветвей. Расширившимися глазами он какое-то время бездумно глядел на
тонкие стебельки травы возле крепких коротких сапог мертвого немца. Вот так
лежать, как этот?.. Постепенно разваливаться на смердящие куски... Его
затошнило. Ослабевшие руки отказывались поднять его с земли. Всем телом
ощущал он, как каратели приближаются к их позициям с тыла. Остальные чувства
в эти невероятно длинные секунды пытались бороться с неосознаваемым,
безотчетным страхом, но страх был уже неуправляем. Он превосходил и подавлял
другие чувства, нащупывал слабые места и пробирался во все уголки сознания,
затуманивая, ослепляя разум. Маликову непреодолимо захотелось спастись. Во
что бы то ни стало! Он не думал о Сосновском, не думал ни о чем. Он хотел
только одного. Жить.
"Жить! Жить! Жить!.."- застучало в затылке и висках. В глазах померкло.
До звона заложило уши. Расстегнутый воротник начал давить шею. И наступил
миг, когда страх победил, когда он опрокинул и смел последние преграды,
когда он заполнил все существо Маликова.
Маликов больше ничего не соображал, подчинившись беззвучной команде
страха. Раздирая в кровь руки и колени, он торопливо пополз вдоль русла к
близкой ложбинке, потом, цепляясь за скрывший его кустарник, полез вверх, к
спасительным деревьям, а потом, оказавшись среди деревьев, побежал изо всех
сил, сипло задыхаясь, постанывая и матерясь. Он бежал с поля боя. Отныне он
был предателем и трусом.
Но он еще не осознавал этого.
Остановился он возле ручья. С удивлением обнаружил, что во время
бегства не бросил и теперь держит в руках автомат. Прислушался. Стрельбы уже
не было слышно. Куда теперь идти, где прятаться, Маликов не знал. Чувствуя
себя пустым, как вытряхнутый вещмешок, он медленно побрел вдоль ручья,
против течения.
Ручей оборвался в нескольких километрах от места боя, в гуще деревьев
под скалой, которая одиноко торчала из травы нелепым мертвым наростом.
Маликов обошел скалу кругом. Из узкой вертикальной расщелины била,
прорываясь сквозь колючий жесткий кустарник, прозрачная тугая струя
источника. Радостно ударило сердце: расщелина эта, достаточно высокая и
глубокая, чтобы в ней мог спрятаться человек, могла сейчас стать
единственным надежным укрытием, сулящим спасение.
Хлюпая сапогами по воде, свирепо и скверно ругаясь и шипя от боли,
Маликов продрался сквозь кустарник и втиснулся между гранитными стенками в
темноту грота, в мягкую липучую паутину. С омерзением почувствовал, как по
щеке, от виска ко рту, быстро побежал ошалелый паук, зло наотмашь прихлопнул
его и вытерся рукавом.
Он надежно спрятался, замерев в полусогнутой, неудобной позе, стоя
ногами в ледяной воде источника. Автомат повернул дулом к выходу, опасливо
выглянул - не осталось ли следов? Ручей уносил замутненную воду, упругая
трава быстро распрямлялась, густой кустарник по-прежнему неприступно
заслонял вход.
Маликов успокоенно закрыл глаза.
Все это время ему некогда было думать о своем поступке. Осознание
совершенного пришло позже, когда он понял, что действительно спасся. За
мучительную ночь, проведенную в расщелине, он, забываясь иногда в чуткой
дреме, передумал многое.
Действительно, никто не знал о его бегстве, кроме него самого, и вряд
ли когда-нибудь узнает. Однако это обстоятельство не помешало ему к утру
возненавидеть себя. Память о Панкратове, Селиванове, Гавриленко,
Сосновском, - оставалась с ним. Память о непобежавших. Однако он был слишком
молод, чтобы помышлять о самоубийстве. Отныне он был обречен жить и помнить,
помнить и жить.
Дальнейшее было таким, как он рассказывал Лукьянцевой...
Подошел троллейбус, его "пятерка". Маликов поднялся в салон. Несколько
мест были свободными. Он сел на ближайшее, рядом с полной накрашенной
женщиной в коричневом пальто и вязаной шапочке, обтягивающей голову.
Маликов медленно сунул руку за полу расстегнутого пальто, прижал
ослабевшую ладонь к груди и ощутил частые неровные толчки. Его продолжала
беспокоить непроходящая боль в сердце. Он закрыл глаза и остался наедине с
болью.
Троллейбус неторопливо катил от остановки к остановке, а боль все
усиливалась. Маликов стискивал зубы, чтобы не застонать. Скорей бы попасть
домой. Ему казалось, что дома боль сразу пройдет. Левая рука казалась чужой,
непослушной. Хотелось подвигать ею, но на это не было сил. Боль согнула
спину. На лбу проступила холодная испарина. Маликов задыхался. Ему казалось,
что от следующего усилия вздохнуть глубже грудная клетка не выдержит
напряжения и лопнет.
Обрывки мыслей мешались в голове. Сквозь пелену болезненного забытья он
понимал только, что необходимо еще принять нитроглицерин и - немедленно на
воздух. На следующей же остановке.
Он распрямился, чтобы достать пробирку с таблетками. Все поплыло перед
глазами, слабость не дала удержаться прямо, и он медленно повалился на
дородное плечо соседки. Троллейбус покачивало, и в такт ему, то приближаясь,
то удаляясь, весь мир быстро уплывал в темноту, а на черном фоне все четче
проявлялись, мелко дрожали разноцветные неправильные пятна с четкими краями,
как в детском калейдоскопе.
Женщина скорчила брезгливую гримасу и раздраженно отпихнула его.
Маликов словно издалека услышал ее презрительные слова:
- Нажрался, черт старый!
- Не пил, нет, - сдавленно пробормотал он, пытаясь удержаться ровно. -
Сердце... Больно... Жжет...
Мужской голос произнес над ним:
- А ведь верно, плохо человеку. Смотрите, какой бледный. Эй, держись,
не падай, дед... - И - встревоженно: - Водитель! Останови троллейбус!
Человеку плохо! "Скорую" надо!.,
В этот миг Маликов перестал сопротивляться боли, расслабился и с
облегчением исчез в темноте беспамятства.
Очнулся он в машине "Скорой помощи". Он лежал на носилках. Рот и нос
закрывала упругая треугольная маска. Маликов вдыхал прохладный, пахнущий
резиной и пылью газ. Боль отпустила, чувствовался даже некоторый прилив сил.
Голова была ясной. Он видел, как над ним то появлялись, то пропадали женская
и мужская фигуры в белых халатах. Левую руку выше локтя сжимала манжетка -
измеряли давление. Медики, занимавшиеся Маликовым, были собраны, деловиты и
немногословны.
Машина неслась по улицам, иногда притормаживая и круто поворачивая, и
при этом кренилась, как катер на волнах. Изредка на крыше предупреждающе
завывала сирена.
Маликов смотрел в потолок с круглым отверстием вентилятора и поручнем
вдоль салона и представлял, как на крыше "Скорой" кружится мигалка.
На поручне в зажиме закреплена была бутылка с прозрачной жидкостью,
трубка от нее протянулась к правой руке Маликова. Прислушиваясь к коротким
фразам разговора, он спокойно подумал: "Наверняка инфаркт..."
- Пришел в себя, - сказала фельдшер.
- Давление? - спросил врач.
- Сто на пятьдесят.
- Уже лучше. Есть еще преднизолон?
- Одна ампула.
- Добавь в раствор.
Фельдшер склонилась над правой рукой.
- Капает нормально? - спросил врач. - Из вены не вышли?
- Все хорошо.
Врач снял маску с лица Маликова. Тот хотел приподнять голову, но
твердая теплая рука врача легла на влажный лоб, прижала голову к подушке на
носилках.
- Лежите, вам нельзя двигаться!
- Куда меня?.. - спросил Маликов натужно.
- В больницу, разумеется.
- Инфаркт?
- Ммм... Разберемся. Лежите спокойно.
"Не хотите пугать... как будто и так не ясно, - подумал Маликов
равнодушно. Мысли тянулись плавно, одна за другой, словно бусины на низке. -
Ладно, целители, не говорите, коли у вас так положено".
Машина еще раз круто повернула и остановилась.
- Приехали, - сказал врач с облегчением.
Когда носилки выдвинули из машины, Маликов увидел серые стены
больничного двора, ряды неярко освещенных окон. Потом его начали
перекладывать на каталку, боль снова усилилась, и окружающее опять начало
появляться перед Маликовым отрывочно, не складываясь в единую цепь событий.
А затем он опять потерял ориентировку. По тем бессвязным фрагментам, что
вторгались в беспамятство старика, наподобие фотографий, перемешанных чужой
безразличной рукой, он не мог больше определить, что происходит на самом
деле, а что чудится в полубредовых видениях. Да и что можно отнести к
видениям, а что - нет? Не разобрать, да и сил на это не хватает...
Приемный покой... Резкий голубой свет старых ртутных ламп. Врачи
переговариваются негромко. Потом его везут по длинному пустому коридору.
Рядом идет фельдшер и держит в поднятой руке бутылку с жидкостью, а
прозрачная пластиковая трубка все еще тянется к правой руке Маликова. Перед
глазами его проплывают казенные одинаковые плафоны... Остановка. Гремят
металлические двери лифта, гулко и резко, как беспорядочные выстрелы,
Маликова вкатывают в лес... Он просыпается с тяжелой головой и пересохшим
ртом. Дико оглядывается. Где он? Что это?.. Он скрючился в каменном холодном
гроте. Заледенели ноги в сапогах, за ночь набухших от воды. Затекшие руки
вцепились в автомат. Он вспомнил, как бежал вчера с позиций, как забился в
грот у источника... Бежал. Трус... Бежал и жив. Опозорен,.. Иуда... За его
поступок полагается расстрел. Пусть. Заслужил. Предназначенная ему пуля
ждала его еще вчера, там, в русле. Хуже другое. Хуже и страшнее. Позор.
Вечный позор предателя и труса... Вернуться туда? Поздно! Он передвинул
автомат на спину, нагнулся и зачерпнул воды. Сделал два глотка шершавыми
губами. Остаток выплеснул в лицо. Утерся рукавом. Продрался сквозь колючки
кустарника и сел на траву возле ручья. Что же теперь? Он посмотрел на свое
отражение в лужице у скалы, провел рукой по кристально прозрачной воде. Со
дна памяти медленно всплыло одно слово: искупление. Искупить. Ценой жизни.
Но чтобы фашисты дорого заплатили. Своими жизнями... В листве глухо и
неприятно поскрипывала птица. Маликов закрыл глаза и вспомнил тяжелый,
кошмарный сон в гроте... Его везут по длинному коридору больницы.
Поскрипывает резиновое колесо каталки. Перед глазами проплывает потолок с
плафонами. Они освещают коридор тусклым желтым светом. Он, Маликов, болен,
сердце, инфаркт... Но откуда он все это знает? Он никогда не имел отношения
к медицине. Врачей только на комиссиях в военкомате да в госпитале видел...
Коридор закончился. Лифт. Гремят металлические крашеные двери. Он смотрит на
размалеванный под дерево потолок кабины и думает, что надо идти к сторожке
лесника. Если немцев там нет и древний, как сторожка, лесник еще жив, он
поможет Маликову найти своих. Нет, не свой отряд. Другой... По ту сторону
гор действует отряд Иванченко. К ним и надо присоединиться. И жизни больше
не жалеть, не щадить. Ни к чему она теперь. Он открыл глаза. Лифт дернулся и
остановился. Врач, сопровождавший Маликова, склонился над стариком.
- Как вы себя чувствуете?
- Плохо, - слабым голосом сказал Маликов. - Болит.
- Потерпите. Сейчас будем на месте...
Снова коридор... нет, лес... деревья, кустарник. Живые зеленые стены,
пронизанные яркими солнечными лучами, в расплывчатых пятнах света, плавно
качались по сторонам под лесным слабым ветерком... Скоро должна показаться
сторожка. Надо быть начеку... собранным быть, но так, чтобы сердце не
заболело снова. Свет в коридоре притушен. Слева темные окна, справа
нумерованные двери палат. Мимо быстро проплывает пост дежурной медсестры,
освещенный настольной лампой. Стеклянный шкафчик с медикаментами.
Специфический больничный запах здесь сильней. "Теперь я пропитаюсь им
насквозь...". Поворот, двери, люди в халатах. Его вкатывают в комнату.
Кровать здесь одна, посередине. Вокруг много всяких аппаратов. Маликова
раздевают, перекладывают на кровать, натягивают казенное белье... Новые
лица... "Быстро кардиограмму, - командует врач из отделения. - Готовьте
смесь". Маликова опутывают проводами кардиографа. В штатив у изголовья
вставляют новую бутылку с жидкостью. Пластиковая трубка свисает вниз. Укол в
сгиб левой руки. Врач просматривает кардиограмму, бормочет непонятное:
"Трансмуральный. - Потом приказывает: - Подключите кардиомонитор. Запишите
его в журнал. Вот паспорт..." А вокруг сторожки ничего подозрительного. Из
покосившихся дверей показывается тощий сутулый старик - лесник, ополаскивает
миску и выплескивает из нее воду под бревенчатую стену. Маликов выходит
из-за дерева и решительно идет к дому..,
- Выпивали сегодня или вчера? - спрашивает дотошный врач.
- Нет.
- Волновались?
- Немного, - отвечает Маликов, поколебавшись. - Встретил знакомую юных
лет.
- Что, по-вашему, могло послужить причиной болезни? Эта встреча,
например? Или вы перенесли более сильные стрессы?
-Встреча, наверное, - бормочет Маликов нехотя. - Да и вообще - жизнь.
И снова вопросы, вопросы. Наконец врач говорит мягко:
- Ну, ладно, вот звонок. Если понадобится что-то или хуже станет -
нажмите. Придет медсестра и сделает, что нужно.
Маликов наконец остался в палате один.
"Как он сказал? Что могло послужить причиной вашей болезни?.. Что? -
подавленно думал он. - Одно. Одно-единственное: несостоявшаяся сделка... с
совестью, - как еще это назвать? За молчание. И жив остался, и не повинился
никому, даже жене. А уж ей-то, наверное, можно было. Хотя, кто знает?,. Да и
не сделка даже, а переговоры о сделке, которые длились столько лет и
закончились инфарктом. Впрочем, это старые долги, мои личные. И знать о них
кому-то еще - незачем".
Позже в палату зашла медсестра, молодая, коротко стриженная, в белом
колпачке, заглаженном под пилотку. Она увидела напряженный взгляд старика и
предложила:
- Дать снотворного?
- Не надо.
- Тогда постарайтесь уснуть сами.
- А вы где будете? - с некоторым испугом спросил Маликов.
- Я - за дверью... И вот еще что. Нужно сообщить кому-то о том, что вы
здесь, в больнице?
- Некому сообщать... Хотя, подождите. Если я умру... Там, в кармане
пальто, остался адрес... Бумажка такая скомканная. Туда и сообщите.
- Ну, что за разговоры? - укоризненно сказала медсестра. - Вас привезли
сюда не умирать, а лечиться.
Боль постепенно затихает. Маликов некоторое время бездумно наблюдает,
как из большой медицинской бутылки бежит по пластиковой трубке к руке
прозрачная жидкость. Потом он утомленно закрывает глаза.
Темно... Нет, это не просто ночная темнота, это плотная, осязаемая
тьма. И он лежал в ней, как в упаковке, неподвижно, вытянувшись во весь
рост, а впрочем, может быть, он стоял? Он утратил все ориентиры и не мог
определить даже, где верх и где низ. В этой пространственной
неопределенности его связывало с окружающим только ощущение времени - его
времени. Но вот, в некий неуловимый, незамеченный миг пелена, державшая его,
начала постепенно, по мгновениям, расползаться, подаваться под ним... или
над ним... или как-то еще... Однако он по-прежнему не мог заставить себя
двигаться. Он ло-прежнему чувствовал, как неотвратимо погружается в эту
похожую на желе массу. Ощущения пространства и времени странно нарушились.
Теперь его ничто не связывало с окружающим. Он не знал больше, кто он есть,
где и когда находится. Он был некто... где-то... когда-либо... Во вчера,
сегодня, завтра... позапрошлом тысячелетии или в никогда... Невыносимый
полет в ничто, сопровождаемый мучительным распылением личности, был
нескончаем... И - кончился... Все было, как вначале. Плотная, осязаемая тьма
пространства и времени окутывала его коконом бытия, в котором время
двигалось, как ему положено: от начала к концу. Но ему, В. П. Маликову, было
по-прежнему темно и неуютно.
Почему темно? Что произошло?..
И вдруг Маликов понял - у него закрыты глаза. И он открыл их.
И замер, ошеломленный.
Он стоял на пологом горном склоне между деревьями. Перед ним была та
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг