убрала руку с его груди.
После этого ее жеста Маликову сразу стало горько и тоскливо. И тотчас
перехватило дыхание, застучало, заломило в затылке. Ноющая боль в сердце
начала быстро нарастать и, будто клинком, навылет проткнула грудь. Маликов
зажмурился, глубоко вдохнув сырой воздух, сглотнул, не дыша, ком в горле и
шумно выдохнул. Иногда это помогало. И сейчас боль чуть-чуть притупилась,
хотя в левом плече словно бы застрял, мешая двигаться, острый кол. С
тревогой вспоминая, куда сунул нитроглицерин, Маликов поспешно зашарил по
карманам. Нервно дергая за петли с торчащими нитками, расстегнул, пальто.
Нашел, сжал в кулаке тонкую, как карандашик, пробирку. Чувствуя озноб,
запахнулся. При Зине решил таблетки не принимать. Подумал: "Неудобно. Решит,
что совсем развалиной стал".
- Что с тобой? - встревоженно спросила Зина.
- Ерунда, - пробормотал он сдавленным голосом, - Старость, что еще?
- Может, тебя домой проводить?
Маликов насупился и сквозь зубы отрезал:
- Еще чего! Меня в расход рано списывать.
Лукьянцева немного помолчала, потом просительно сказала:
- Ну что, Володенька, побегу я?
- Да, конечно, пора... - согласился он, прислушиваясь к боли в груди.
Лукьянцева порылась в сумочке, достала записную книжку и шариковую
ручку, затем, щурясь в ранних сумерках и отставив книжку подальше от глаз,
торопливо написала адрес. Неровно вырвало листок и отдала Маликову.
- Захода завтра.
- Завтра не смогу. - Маликов повел саднившим плечом. - В поликлинику
надо. А пока там всех пройдешь - устанешь как собака.
- Тогда послезавтра. Со своим познакомлю. Все же... не так скучно
будет.
- Н-не знаю, право... - протянул Маликов озабоченным тоном. - Но на
днях буду непременно, - пообещал он, твердо веря, что визит его не состоится
никогда.
На остановке уже почти никого не осталось. Полупустой троллейбус с
освещенными в сером сумраке окнами, тяжело покачиваясь и мигая огоньком
поворота, подруливал к остановке.
- Тебе на какую марку? - спросила Лукьянцева.
Маликов видел, что это, к счастью, не его маршрут.
- Мне на "пятый".
- Тогда я убегаю. Мне на этот... Ждем! - Лукьянцева быстро пошла к
дверям троллейбуса.
Маликов бездумно смотрел ей вслед. Когда она вошла в салон и глянула в
окно, он помахал ей на прощание рукой.
Едва троллейбус тронулся, как Маликов почувствовал облегчение и даже
что-то похожее на радость. Живое напоминание о давнем постыдном,
отвратительном поступке безвозвратно, как он надеялся, удалялось в
троллейбусе.
Он избегал подобных встреч, потому что они усиливали его мучительное
сознание вины и еще более мучительное сознание того, что он не в состоянии
изменить что-либо. Годы, прошедшие с той поры, не принесли облегчения.
Маликов убедился: поговорка о том, что время излечивает самые глубокие раны
и стирает самые острые углы, далеко не для всех оказывается верной. С
возрастом память ослабевала, многие события постепенно становились
размытыми, многое напрочь забылось. Но память хранила по-прежнему не
затуманенным, чистым и четким тот эпизод, о котором знал только Маликов. Не
помогало забыть и то, что он постоянно твердил себе: ведь он ни до, ни после
ничего подобного не совершал. Одним из первых поднимался в атаку, не щадил
себя, тысячу раз мог быть убит, но ни разу не дрогнул. Честно заслужил
немногочисленные боевые награды. И все же память хоть нечасто, но упорно
возвращалась к тому дню, и он опять переживал происшедшее. И переживания
эти, особенно потому, что не мог он поделиться ни с кем своей тайной, стали
для него жгучим укором, тяжким и бесконечным наказанием. И снисхождения
просить было не у кого...
В гости к Лукьянцевой он, разумеется, не собирался. Не хотел греться
подле чужого счастья. Греться и завидовать, травить душу. "И не только
себе, - подумал он вдруг, - но и Зине, кажется, тоже. На старости-то лет. Да
и тот случай... Нет, не поеду". Он скомкал в кармане бумажку с адресом,
достал из пиджака начатую пачку "Примы", дешевую зажигалку, размял сигарету,
закурил. Но, не докурив до половины, почувствовал, что боль в сердце снова
усиливается, лоб покрылся испариной, ноги ослабли, и он слегка пошатывается.
Он бросил сигарету под ноги, вынул пробирку, откупорил, заметив, что у него
сильно дрожат руки, принял сразу две таблетки нитроглицерина.
Таблетки быстро растаяли на языке. Боль опять немного отступила. Но
теперь начала дрожать нижняя челюсть. Озноб волнами пробегал по телу.
Холодные ладони с ледяными пальцами сделались неприятно мокрыми. Такое
бывало с ним, когда он сильно замерзал или сильно волновался. Так же он
чувствовал себя в тот день в партизанском лесу, когда они остались
прикрывать отступление отряда.
Они тихо лежали в русле пересохшей горной речки, напротив невысокого
обрывчика, бывшего некогда берегом. Они устроились между белыми,
отшлифованными водой, нагревшимися за день валунами, покрытыми кое-где
пятнами грязно-зеленого мха. Была ранняя южная осень, и в темной зелени
деревьев над обрывчиком проглядывали пока еще редкие багряные и желтые
пятна. А над деревьями на фоне синего неба торчали отчетливые сизые вершины
гор. Слабый летний ветерок, пробираясь между ветвями, шуршал листвой. В лесу
оживленно и громко перекликались пичуги, не потревоженные еще стрельбой и
взрывами.
Партизаны ждали, когда фашисты подойдут ближе, чтобы бить по ним
прицельно, не тратя попусту патроны. Позади них был пологий лесистый склон,
и укрытие за камнями в русле было прочнее и надежнее, чем за деревьями.
Однако, несмотря на удобную позицию, все пятеро знали, что ни один из них
живым отсюда не уйдет. Приказано было хоть ненадолго задержать карателей,
пока отряд спешно отступает глубже в горы. Какой ценой задержать врага - не
имело значения.
Они лежали вдоль русла цепью. В центре разместились трое. Один - с
пулеметом, спрятанным до поры в разломе валуна. У остальных были трофейные
автоматы. Двое по краям должны были простреливать фланги: каменное дно было
здесь почти прямым и разрезало лес естественной просекой довольно далеко -
до массивной серой скалы, где когда-то речка поворачивала крутым изгибом.
Володя Маликов занимал левый фланг. Правый фланг прикрывал Андрей
Гавриленко, человек в отряде новый, пожилой крестьянин, бравший в
семнадцатом Зимний и, по его словам, видевший Ленина, о чем он любил
рассказывать всем подряд - часто и подолгу, причем каждый раз с новыми
подробностями. Неподалеку от Маликова, во мшистой ложбинке между двумя
вросшими в землю валунами, застыл Женя Сосновский, студент университета,
отличник ГТО, тайный любитель врагов народа Мандельштама и Пильняка, человек
утонченный, добряк и умник. За ним облокотился на плоский камень Степан
Панкратов, желчный худой мужик из бывших середняков, никогда ни с кем не
соглашавшийся без долгих споров и возражений, ни с кем и ни с чем, кроме
приказов - да и то с неразборчивым ворчанием. Большими грубыми пальцами
поглаживал он ствол пулемета. Дальше - Михаил Селиванов покусывал,
сплевывая, зеленый стебелек. До войны он работал слесарем на одном из
заводов Харькова. Этот белесый полнеющий человек, флегматичный на привале
или во время перехода, становился в бою бешеным до безрассудства.
Рассказывали, что на его глазах немецкие летчики забросали зажигательными
бомбами эшелон с детьми. Почти никого не удалось спасти... Разговорить
молчуна Селиванова было делом безнадежным.
Они знали, что немцы близко. Лежали неподвижно, не переговаривались -
терпеливо ждали. Потом услышали, как всполошились птицы, загалдели
вразнобой, забили крыльями, закружились над верхушками деревьев.
Вскоре Маликов услышал, как Сосновский глухо проворчал: "Вот они.
Появились, красавчики. Идут". Он продвинулся немного вперед и осторожно
выглянул в узкий промежуток между камнями. Сначала увидел одного, а затем и
всю цепь прочесывавших лес немецких солдат в касках, с автоматами поперек
груди, с расстегнутыми воротниками и небрежно подвернутыми до локтей
рукавами - жарко. Они шли неторопливо, не скрываясь, без опаски, словно по
какому-нибудь ухоженному берлинскому парку. Негромко переговаривались,
лениво подфутболивали слежавшиеся листья. Засады не ждали. Вероятно,
надеялись захватить лагерь врасплох. За первой цепью шла вторая, за ней
третья, четвертая...
Первая цепь немцев вышла из-под деревьев, солдаты начали спрыгивать с
обрывчика, пошли по руслу, перескакивая с камня на камень. Один оступился и
едва не упал, издав дурашливый возглас. Старший по чину, ефрейтор, сердито
гаркнул на него.
- Сейчас мы посмеемся, - недобро пробормотал Сосновский.
И тут среди камней мерно заработал пулемет, затрещали в поддержку ему
трофейные "шмайсеры".
Первая цепь только что беззаботно смеявшихся солдат была полностью
уничтожена. Остальные залегли - кто в камнях на краю русла, кто над
обрывчиком и дальше за деревьями.
Птицы смолкли, разлетелись кто куда. Эхо разносило по оцепеневшему лесу
только треск очередей, гулкий ритмичный стук пулемета и яростный визг
рикошетных пуль. Временами рядом с Маликовым взметывались фонтанчики
каменной пыли и обрывки мха, и тогда он инстинктивно закрывал коротко
стриженый затылок ладонями.
Потом на стороне немцев раздались резкие команды, они прекратили
стрельбу, и тогда все расслышали новый звук, низкий, рокочущий, ровный, -
работал двигатель. Звук приближался, плыл над обрывчиком.
- Та-ак. Плохо дело, - процедил Сосновский. - Кажется, бронетранспортер
пожаловал.
- Как они умудрились его сюда притащить? - спросил Маликов с
недоумением.
- Умудрились, как видишь, - ответил Сосновский. - У них ведь тоже
голова на плечах, а не кочан капусты.
- Ну, держись, ребятки! - громко сказал Панкратов. - Сейчас хреново
будет!
Маликов осторожно повернулся на бок и оглядел лес. Деревья, которые
бронетранспортер, продвигаясь, задевал, вздрагивали, мелко трясли
верхушками. Вскоре он сам, угловатый, тяжелый, неуклюжий, размалеванный
серо-зелеными маскировочными пятнами, выкатил в редколесье, описал
замысловатую кривую, выбирая удобную позицию, и замер на краю обрывчика.
- Прячьтесь лучше! - крикнул Панкратов.
"Куда - лучше? - с раздражением подумал Маликов. - Под землю, что ли?"
Он плотнее прижался к холодной гладкой поверхности валуна, пытаясь при
этом разглядеть, что делается у него на фланге.
Басовито, с металлическим отзвуком, загремел пулемет бронетранспортера.
Пули густо щелкали о камни вокруг. Казалось - следующая достанется
непременно ему, Маликову. Он с силой сдавливал голову руками, вжимался лицом
в клочья мха на валуне и мысленно молил: "Только пронеси!.. Пусть мимо!.. Не
меня... Нет! Не хочу!..".
Непрерывный обстрел длился долго. Немцы патронов не жалели. Потом
пулемет на бронетранспортере оборвал стрельбу, словно решил перевести дух.
Послышался голос Селиванова:
- У кого есть гранаты?
Две немецкие гранаты были у Маликова. Одну он протянул Сосновскому:
"Передай".
И вновь забарабанил пулемет с бронетранспортера. В ответ затрещал
автомат Сосновского, подал голос пулемет Панкратова, длинной очередью
разразился автомат Гавриленко. Только автомата Селиванова не слышал Маликов.
А немного погодя бухнул взрыв, эхом раскатился по лесу. Пулемет
бронетранспортера смолк.
Сосновский сказал сквозь зубы:
- Жаль. Помянем Селиванова. - И снова ударили короткие очереди его
автомата.
Вскоре Сосновский закричал надсадно:
- Маликов, черт побери, что спишь? Обходят!
Маликов очнулся от безумного оцепенения, поднял голову, сжал автомат.
Теперь он неотрывно просматривал нагромождение камней по ходу русла.
Переползти его незамеченным было невозможно. И тут он увидел мелькнувшую
среди глыб спину в немецком мундире. Когда спина вынырнула снова, Маликов
мгновенно нажал спуск. Зазвенели о камень отработанные гильзы. Спина
дернулась и пропала.
- Есть один! - ликующе гаркнул он срывающимся от азарта юношеским
баском.
Немцы бросили несколько гранат - одну за другой. Две из них накрыли
пулемет Панкратова, оглушив и осыпав остальных партизан каменной крошкой и
пылью.
Несколько секунд Маликов ничего не соображал, только чувствовал
саднящую боль в спине от вонзившихся мелких острых осколков камня,
пропоровших пиджак и рубашку. Он почувствовал, как в одном месте рубашка
намокает теплым и липким. Придя в себя, оглянулся. На месте Панкратова -
бесформенное, рваное, красно-черное, страшное. Белые, обкатанные водой камни
вокруг были в кровавых брызгах. Искореженный пулемет взрывами отбросило к
лесу.
Сосновский был жив, он тяжело завозился рядом, чертыхаясь и постанывая.
Автомат Гавриленко после короткого перерыва снова дал о себе знать.
Маликов увидел еще двух ползущих среди камней немцев и с ненавистью,
свирепо ругаясь, длинной очередью срубил обоих. Потом заметил, что четверо
пробрались-таки в тыл к ним и теперь копошатся у подножия склона позади них.
Он убил двоих, а двое других поползли к деревьям на пологом склоне. Выждав,
пока они объявятся на склоне, Маликов хладнокровно расстрелял обоих.
"Шмайсер" Маликова защелкал вхолостую - закончились патроны. Уронив
опустевший рожок в скопище медных гильз, Маликов нащупал за поясом другой и
рядом - холодную ребристую поверхность гранаты. Это - для себя и для них.
"Прощальный привет", - мелькнуло в голове Маликова, и он отдернул руку.
Торопливо вставил обойму в автомат и дал две очереди по каскам на краю
обрыва. Третья захлебнулась... Осечка. Он подергал затвор. Заклинило пулю.
Автомат стал бесполезным куском железа. Исправлять некогда. Только заменить!
Где взять другой автомат, Маликов неожиданно понял. Он отбросил неисправный
автомат в сторону и окликнул Сосновского. Надсаживаясь в треске очередей,
объяснил, что случилось. Взять новый автомат можно только у карателей.
Позади, возле деревьев на краю русла, лежат четверо только что убитых им
немцев.
- Я пойду туда за оружием.
- Давай! - Сосновский кивнул. - Быстро! И патроны забери!
Маликов неуклюже пополз, огибая крупные камни...
На краю русла, где между камнями пробивалась травка и торчали прутики
молодого подлеска, лежал на животе немецкий солдат в сползшей набекрень
каске. Голова повернута к Маликову, рот приоткрыт. Убитый безучастно смотрел
из-под приспущенных век тусклыми, неподвижными - мертвыми - глазами. Очередь
прошлась наискосок по спине. Поодаль в неловких позах застыли еще трое.
Маликов, брезгливо морщась, перевернул солдата, тяжелого и вялого, на
спину. Голова убитого откинулась, каска брякнула по камню. От него, еще
теплого, шел запах одеколона и крови. Маликов стащил с его шеи автомат,
забрал запасные обоймы, затем приподнялся на локте и осторожно огляделся.
На противоположном склоне, прямо над обрывчиком, стоял, накренившись и
сильно дымя, взорванный бронетранспортер. Рядом нелепо скорчился человек. По
одежде Маликов догадался, что это Селиванов. А в русле, среди камней,
безвольно распластался, уронив автомат, Гавриленко. Один только Сосновский
по-прежнему отстреливался - метко и коротко.
Вперед немцы не продвинулись. Они как будто не торопились подавить
сопротивление партизан и идти дальше. Они лишь время от времени давали
беспорядочные очереди из-за деревьев.
Маликов поглядел по сторонам и тотчас испуганно напрягся. Сердце
лихорадочно заколотилось. С флангов, далеко, на излете пули, перебегали
русло, низко пригибаясь, крохотные фигурки в ненавистных мундирах. Еще
немного, и он с Сосновским окажется в кольце. Ему стало ясно, почему
каратели так спокойны...
Сейчас Маликов был в стороне от боя. Там, в горячечной перестрелке,
некогда было размышлять о чем-либо ином, кроме сиюминутных обстоятельств
самого боя. Теперь к Маликову первыми, как всегда бывает, вернулись чувства.
Только чувства - без какого-либо участия рассудка и хладнокровных
размышлений. И самым сильным оказался стремительно нарастающий страх. Питало
его инстинктивное, животное желание выжить, отбросить ощущение близкой и
неотвратимой смерти, избежать ее - любым путем. Кровавая реальность ужасного
места, где до взрыва стоял пулемет Панкратова, была для Маликова
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг