Олег Азарьев
ДОЛЖНИК
"И прости, нам грехи наши, ибо и мы
прощаем всякому должнику нашему".
Евангелие от Луки, гл. II - 4
"Ты дал ему, чего желало сердце
его..."
Псалтирь, псалом 20
Старик понуро стоял на троллейбусной остановке. Чтобы хоть немного
согреться, он поднял воротник, глубже надвинул старую шляпу, зарылся
подбородком в поношенный шарф, зябко нахохлился. Стынущие руки прятал в
карманах неопрятного потертого пальто из черного драпа. Было мокро и
холодно, как и должно быть поздней осенью. Пасмурное небо быстро темнело.
Клочья тумана медленно плыли вдоль улицы. По слякотному асфальту проносились
автомобили - веером расплескивали лужи, тянули за собой мутный шлейф брызг.
По ту сторону улицы сквозь черные каркасы голых деревьев и кустов
проглядывали затянутые пеленой мелкой мороси грязные пятиэтажки. Высокие
стены их с рядами окон и выступами балконов были в темных разводах и потеках
влаги. Верхние этажи терялись в густой мути.
Продрогшему, переступавшему отсыревшими ботинками человеку здания
казались такими же заброшенными, как и он сам.
Почти весь день старик, Владимир Маликов, потратил на то, чтобы
терпеливо высидеть в очереди в таком враждебном к пенсионерам, да и вообще к
гражданам, государственном учреждении, как Собес. Его вызвали туда
извещением по поводу какого-то нового пересчета - то ли пенсии, то ли
квартплаты... Старик в этом совершенно ничего не понимал и каждый раз, когда
чиновницы, обычно толстые тетки с противными и часто надменными
физиономиями, подсовывали ему очередные документы, покорно нацарапывал свою
подпись дрожащей от болезни Паркинсона рукой на бланках из дешевой газетной
бумаги. Все эти циркуляры и постановления он, со своей подслеповатостью,
даже в очках не в силах был толком прочитать, не говоря уж о том, чтобы
вникнуть в заумь канцелярских оборотов, достойных безнадежного шизофреника.
"Раз надо, значит надо, - считал он, - хуже не будет, хуже некуда".
Сегодня Маликову не повезло. Очередь была длинная - всех вызвали, как
всегда, на один день, и, разумеется, всем за один день попасть в кабинет к
чиновнице было невозможно и нереально. За полчаса до конца рабочего дня
некрасивая прыщавая и накрашенная девица вышла в коридор и объявила, что
сегодня никого больше не примет, пусть остальные приходят завтра. А на
возгласы недовольства откликнулась в том смысле, что пенсионеров как собак,
а она одна, ей и так тяжело с ними, а им все равно торопиться некуда. Кто-то
из толпы отправился жаловаться, а старик, зная, что в госучреждении подавать
жалобу вышестоящим убогим на нижестоящих убогих бессмысленно, поплелся на
остановку, чтобы поскорее вернуться домой.
Он жил в одной из панельных девятиэтажек на окраине города. Ему как
ветерану повезло получить однокомнатную квартиру в самом начале так
называемой перестройки. Квартира теперь была неприбранная, запущенная, давно
не ремонтированная, с застоявшимся запахом грязного белья, немытого тела и
мочи, с пыльными стеклами в окнах, с наглыми коричневыми тараканами на
кухне, - квартира одинокого старого человека, вдовца. Шесть лет минуло с той
поры, как он овдовел, потерял единственного близкого человека, от которого
никогда ничего не таил. Ничего! Кроме одной застарелой, запрятанной на самые
задворки памяти занозы...
Маршрутки были Маликову не по карману, троллейбуса долго не было, а
остановка, между тем, постепенно заполнялась людьми, в том числе и
пенсионерами моложе Маликова, из тех, с кем он терпеливо ожидал своей
очереди в Собесе и кто ни за что не пропустит его в троллейбус раньше себя.
Маликов, близоруко сощурившись, посмотрел на часы. Плохо дело, скоро
конец рабочего дня. Толпы народа запрудят улицы, и тогда ему наверняка еще
около часа не удастся уехать. Человек, угрюмый и необщительный, он терпеть
не мог столпотворения и давки. Да и стар был, чтобы наравне с другими
штурмовать троллейбус. К тому же сегодня с самого утра тупая боль сдавливала
ему грудь, ноющей ломотой отдавала под левую лопатку и в плечо. За день
Маликов успел принять несколько мелких, как просо, быстро таявших на языке
таблеток нитроглицерина. Но боль не утихала, - лишь ослабевала на время. Вот
и сейчас сердце непрестанно и тупо саднило.
А дома предстоял очередной томительно-бесцельный вечер, который Маликов
обычно коротал перед стареньким цветным телевизором с пыльным экраном. Потом
приходила ночь, а с ней - тягостная бессонница с медленными утомительными
размышлениями, которая только под утро сменялась недолгим чутким забытьем. А
затем наступало утро, когда на время сумрачные мысли рассеивались, и Маликов
отправлялся в сквер неподалеку или в магазин за самыми необходимыми
съестными запасами, или, как сегодня, в Собес.
Зайти в гости было не к кому: родственников в городе не имел,
сослуживцы поумирали, друзей не искал, соседей не жаловал. Единственный сын
скончался от менингита в пятьдесят девятом - перед самым своим двенадцатым
днем рождения...
Сторониться людей Маликов начал после войны. Крепко сидела в тайниках
памяти только ему известная крепкая колючка, не оставляла в покое, бередила
душу, принуждала помнить... А после смерти сына они, вдвоем с женой,
окончательно замкнулись в собственном мирке, напрочь закрыв окружающим
доступ к своим заботам, печалям и маленьким радостям. При всем желании,
детей они больше не имели...
Маликов подошел к кромке тротуара, посмотрел вдоль улицы -
троллейбусных огоньков не видно. Старик удрученно покачал головой: теперь в
ближайший троллейбус ему точно не попасть. Ждать надоело, и он прикидывал,
хватит ли сил на набольшую прогулку через городской парк до центра, откуда
быстрее можно добраться домой.
Он безучастно повернул голову и неожиданно наткнулся на пристальный
взгляд.
Его в упор напряженно разглядывала пожилая женщина в старой черной шубе
и вязаном платке. Она морщила лоб, словно силилась припомнить нечто очень
давнее, размытое временем, но чрезвычайно важное. Под прицелом ее твердого
взгляда Маликов вдруг встревожился, почувствовал себя неловко, словно
виноват был перед ней в чем-то позорном и непростительном. Хотя внешность
ее - поблекшие глаза, обвисшая кожа щек, морщинистый лоб - не разбудила
памяти Маликова.
Тогда почему она так смотрит?.. Нет, она, без сомнения, обозналась.
Лицо женщины выражало крайнюю неуверенность, однако взгляд она не
отводила. Ее назойливое внимание все сильнее беспокоило Маликова, и тогда,
чтобы избавиться от этого неудобства, старик решил идти пешком. Он
направился было к подземному переходу, но тут женщина, должно быть тоже
решившись, порывисто подошла к нему. Старик выжидательно уставился на нее
исподлобья.
- Из-звините, - молвила она, запинаясь от волнения и теребя пуговицу на
шубе. - Ваша фамилия случайно не... не Маликов?
Брови старика поползли вверх. Обескураженно помедлив, он подтвердил ее
догадку.
- Володя? - сказала она.
- Владимир Петрович, - с достоинством сообщил он и даже постарался для
солидности развернуть давно ссутуленные плечи. - Только, простите, я не
припоминаю вас что-то...
- Неудивительно. - Женщина с огорчением покивала головой. - После войны
столько лет уж прошло... Я - Зина, Зина Лукъянцева. Партизанский госпиталь
помните? Медсестричку Зиночку... Я почти девочкой тогда была... Помните? -
растроганно спрашивала она. - Шустрая, говорят, была тогда... - Тут она
осеклась и грустно вздохнула. - Сейчас уже не то, конечно...
В глубоких казематах памяти Маликова, не выдержав, начали рассыпаться
ржавые засовы, рушиться пыльные преграды, - после длительного заточения
рвались на волю воспоминания, которые он давно постарался заблокировать,
запечатать: воспоминания о партизанском отряде Верещака, куда он попал,
выходя из окружения. Теперь он вынужден был вспомнить. И он вспомнил...
Маликов так реально представил подвижную медсестричку Зиночку, как
будто лишь вчера она осторожно меняла повязку на его воспаленной ране. В
одной из вылазок пуля от "шмайсера" рикошетом задела правую руку выше локтя,
рана загноилась, и он попал в лесной госпиталь. Он тогда тоже был юнцом, не
намного старше Зиночки. И увлечение было у него юношеское, возвышенное,
сильное и... короткое. Пробыл он в госпитале около месяца. Когда ушел
обратно в отряд и начал участвовать в новых операциях, увлечение быстро
забылось. А она долго еще передавала приветы через партизан, возвращавшихся
из госпиталя после лечения. Его смущали лукавые взгляды, добродушное
похохатывание товарищей по отряду. Он злился, уходил в землянку...
Встретившись теперь на остановке, они, как водится в подобных случаях,
обменялись множеством обязательных и необязательных фраз. А затем Лукьянцева
задала неизбежный вопрос, которого Маликов одновременно ждал и боялся. Он
был уверен, что Зина непременно задаст его. Иначе и быть не могло.
- Володенька, жив-то ты как остался? - спросила она с радостным
удивлением. - Мы вас всех погибшими считали. Все прикрытие.
"Так оно и должно было случиться на самом деле, - подумал Маликов
мрачно. - Но я все-таки остался жив. Только я. А остальные, верно, погибли".
- Неужели то, что я остался жив - плохо? - спросил он с ноткой вызова.
В нем пробудилось отчаяние человека, загнанного обстоятельствами в угол,
человека, который не видит достойного выхода из сложившегося положения.
Лукьянцева всплеснула руками, укоризненно возразила:
- Володенька! Что ты! Что говоришь-то? Нарочно обидеть хочешь? Я,
наоборот, так рада!.. Это, может быть, самый счастливый день в моей жизни.
Если бы ты знал, что это для меня значит - увидеть тебя снова. Живого и
невредимого. Через столько-то лет после того, как отгоревала я по тебе
сполна. - Лукьянцева шумно потянула воздух острым коротким носиком, часто
заморгала. Ресницы, по-прежнему длинные, намокли, слиплись - не от мороси,
от набежавших слез.
"Твой самый лучший день и мой - самый худший, - подумал с угрюмой
усмешкой Маликов. - Вот уж верно: ирония судьбы".
- Как же все-таки, Володенька? Как удалось-то? А? - переспросила она с
настойчивым любопытством.
- Как? - вымолвил Маликов, напряженно глядя на ее вязаный платок в
бисеринках влаги. - Так получилось. Можно сказать, чудом. - И пожалел, что
на самом деле никакого чуда не было.
К остановке грузно подкатил разрисованный рекламой старый троллейбус.
Люди на остановке нетерпеливо столпились у передних дверей. Маликов
предупредительным тоном поспешно спросил:
- Зиночка, это - твой? Ты торопишься, наверное... - Он очень надеялся
угадать. Ему вовсе не хотелось продолжать опасную беседу. Он боялся, что
продолжение беседы может сложиться совсем не так, как ему хотелось бы.
Лукьянцева с сомнением посмотрела на толкотню у дверей.
- Куда мне! Можно и не соваться. Подожду еще.
- Это хорошо, - покривил душой Маликов и постарался изобразить улыбку.
- Ну, что ты молчишь, расскажи, как все-таки у вас там... тогда
сложилось? - с мольбой протянула Лукьянцева. - Ой, а может, еще кто-то в
живых остался?
"Черт бы побрал неистребимое женское любопытство!" - досадливо
выругался про себя Маликов, внимательно разглядывая газон, полный грязной
воды, окурков и палых листьев.
Что рассказывать, он придумал давно. Свидетелей, которые могли бы
уличить его во лжи, не осталось. В этом он твердо был уверен. Но проблема
была еще и в том, как говорить. И тут он больше всего боялся выдать себя.
Люди бывают хорошими или плохими актерами. Маликов был плохим или вовсе
никаким. От волнения у него так свело живот, что захотелось согнуться в
поясном поклоне. Весь запас сил потребовался ему сейчас, чтобы говорить
уверенно и спокойно.
- Многие подробности уже забылись, - начал он заученно. - Собственно,
на войне как на войне. Ну, отбивались мы долго, как мне казалось. Но
карателей было - не сосчитать. К тому же был у них бронетранспортер. Прижали
они нас к земле пулеметом с этой железяки, начали закидывать гранатами.
Сзади меня взорвалось... меня швырнуло... Дальше - ничего не помню. Пришел в
себя вечером. Когда открыл глаза, показалось - похоронили меня. Живого! Ну,
испугался, конечно. И тут обнаружил, что лежу в щели между валунами.
Взрывом, значит, закинуло. Вокруг сыро, тихо, только вдалеке то ли лес
шумит, то ли речка журчит... Потом сообразил, что это в ушах у меня шумит.
Контузило меня - голова болит, трясется, а левая рука занемела и не
слушается. Думал, там, в щели, и помру. Но понемногу очухался, выбрался из
щели. Немцев, конечно, давно нет. Меня они, вероятно, не заметили. Подполз я
к позиции нашей. Смотрю: лежат ребята...- Маликов помедлил и глухо
добавил: - Все - убиты.
Брови Лукьяыцевой приподнялись, морща лоб, по щекам протянулись мокрые
полоски, губы дрожали. Ока жалостливо закивала.
Маликов горестно вздохнул и продолжал:
- Кругом камни взрывами разворочены, искрошены. Страшная картина!..
Поковылял я глубже в лес, а там - куда глаза глядят, лишь бы подальше от
этого места. Шел, пока сознание не выключилось. А на следующий день набрел
на сторожку лесника. Помнишь, старичок был? Помогал нам иногда. Он укрыл
меня. Выходил. Немцы у него почти не появлялись. Потом через него я наладил
связь с другим отрядом. Иванченко.
- Иванченко? Слышала, как же, - подтвердила Зина. - У них база была с
той стороны... этого... хребта горного. На яйле...
- Да, там я и партизанил, пока наши не пришли. А дальше с регулярными
частями дотопал рядовым до Берлина.
- А почему к нам, обратно, не подался?
Маликов пожал плечами.
- Ну... это... В общем, получилось так. Лесник потом долго связи не
имел. А тут как раз пришел человек от Иванченко... Вот я и пошел в его
отряд... Не мог больше сидеть так вот, без дела.
- Ну да, конечно, - с пониманием закивала Лукьянцева.
Маликов ощущал, как громко стучит его сердце, словно кто-то размеренно
бьет кулаком по столу. Неприятный давящий ком в животе медленно
рассасывался. Главное было позади. Озноб стихал. Маликов согрелся.
Захотелось даже расстегнуть пальто и стиснувший шею воротничок рубашки. К
вспотевшей спине прилипла майка, и это его раздражало...
Рассказ был правдив во всем, кроме самого спасения. Даже контузия была,
но - под Краковом. Однако о том, как в действительности он спасся, Маликов
не поведал бы никому и ни при каких обстоятельствах.
- Лучше расскажи, что было потом с отрядом, с тобой, -попросил он,
предусмотрительно уводя разговор от лишних вопросов.
Лукьянцева достала из сумочки скомканный платочек, промокнула щеки. На
Маликова дохнуло сложным запахом духов, пудры и Бог знает какой еще
косметики - чисто женским запахом, от которого он основательно успел
отвыкнуть.
Она живо, но путано рассказала о судьбе отряда, о спасении от
карателей. Он с интересом слушал, глядя на белый уголок платочка, зажатый
между пальцами ее подвижного сухонького кулачка. "Ну вот и лады, -
умиротворенно думал он при этом. - Вот и совсем объяснились..,"
- Ой! - вдруг всполошилась она. - У меня ведь старый мой, муж, дома
голодный! Пора бежать.
- Погоди, - промолвил Маликов, беря ее за локоть. - Как у тебя самой-то
дальше... сложилось?
Лукьянцева грустно усмехнулась.
- Жизнь-то? Вроде ничего. Нормально вроде. Ну, замуж вышла. Муж у меня
городской, так что в город перебралась. Вскоре после войны. Совсем городской
стала за столько-то лет. Двоих детишек нарожала. Они уже своих имеют... Мы с
мужем на пенсии, но работаем. Так и живем... - Она помедлила, подбирая
слово. - Выживаем. Как все нынче. - Потом неопределенно пожала плечами. -
Жаловаться не умею. Мужа под старость, вишь ли, в родные места потянуло.
Поменяли города. Уж одиннадцать лет, как тут живем. И только сейчас судьба
столкнула... Вот ведь как бывает... - Лукьянцева вздохнула коротко. - А
ты-то, Володенька?..
Маликов скупо сообщил о своем вдовстве, о смерти сына.
- Так вот сложилось. - Он подвигал старческими губами, мелко потряс
головой.
Лукьянцева протянула руку, коснулась его плеча и провела морщинистой
ладошкой по лацкану пальто, будто погладила, успокаивая. Лицо ее напряглось,
рот приоткрылся, она хотела сказать что-то, но только вздохнула и смущенно
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг