Русская фантастика / Книжная полка WIN | KOI | DOS | LAT
Предыдущая                         Части                         Следующая
много зато времени! И еще мне нравится, что здесь так почтительно  сохраняют
обломок мраморной ноги, какую-то каменную подошву с кусочком пятки. Как осел
из Иллинойса, я совершенно не понимаю, что в ней хорошего, но уже верю,  что
это хорошо, и меня трогает твоя осторожная бережливость,  человече.  Береги!
Ломай живые ноги, это ничего, но эти  ты  должен  сохранять.  Очень  хорошо,
когда две тысячи лет живые, умирающие,  постоянно  меняющиеся  люди  берегут
холодный осколочек мраморной ноги.
     Когда с римской улицы, где  каждый  камешек  залит  светом  апрельского
солнца, я вхожу в тенистый музей, его прозрачная и ровная тень  мне  кажется
особенным светом, более прочным, нежели слишком экспансивные солнечные лучи.
Насколько помню, именно так должна светиться вечность. И  эти  мраморы!  Они
столько поглотили солнца, как англичанин виски, прежде чем их загнали  сюда,
что теперь им не  страшна  никакая  ночь...  и  мне  возле  них  не  страшно
проклятой ночи. Береги их, человече!
     Если это  называется  искусство,  то  какой  же  ты,  Вандергуд,  осел!
Конечно, ты культурен, ты почтительно смотрел на искусство, но как на  чужую
религию и понимал в ней не больше, чем тот осел, на котором мессия вступал в
Иepycaлим. А вдруг пожар? Вчера эта мысль весь  день  тревожила  меня,  и  я
пошел с нею к Магнусу. Но он слишком занят чем-то другим и долго не  понимал
меня.
     - В чем дело, Вандергуд? Вы хотите  застраховать  Ватикан  -  или  что?
Скажите яснее.
     - О! Застраховать! - воскликнул я с негодованием.  -  Вы  варвар,  Фома
Магнус!
     Наконец он понял. Улыбнувшись весьма добродушно, он потянулся, зевнул и
положил перед моим носом какую-то бумажку.
     - А вы действительно господин с Марса, милый Вандергуд. Не возражайте и
лучше подпишите эту бумажку. Последняя.
     - Подпишу, но с одним условием. Ваш взрыв не коснется Ватикана?
     Он снова усмехнулся:
     - А вам жаль? Тогда лучше не подписывайте. Вообще, если вам чего-нибудь
жаль - чего бы то ни было, Вандергуд, - он нахмурился и сурово посмотрел  на
меня, - то лучше расстанемся, пока не поздно. В  моей  игре  нет  места  для
жалости, и моя пьеса не для сентиментальных американских мисс.
     - Если вам угодно...- Я подписал бумагу и отбросил ее. -  Но,  кажется,
вы не на шутку вступили в обязанности Сатаны, дорогой Магнус!
     - А разве у Сатаны есть обязанности? Жалкий Сатана.  Тогда  я  не  хочу
быть Сатаною.
     - Ни жалости, ни обязанностей?
     - Ни жалости, ни обязанностей.
     - А что же тогда?
     Он быстро взглянул на меня блестящими глазами и ответил одним  коротким
словом, рассекшим воздух перед моим лицом:
     - Воля.
     - И... и ток высокого напряжения?
     Магнус снисходительно улыбнулся:
     - Я очень рад, что вы так хорошо запомнили мои  слова,  Вандергуд.  Это
может вам пригодиться в свое время.
     Проклятая собака! Мне так захотелось ударить его, что  я  -  поклонился
особенно вежливо и низко. Но он удержал меня, радушным  жестом  указывая  на
кресло:
     - Куда же вы, Вандергуд? Посидите. Последнее время мы так мало видимся.
Как ваше здоровье?
     - Благодарю вас, чудесно. А как здоровье синьорины Марии?
     - Все еще неважно. Но это пустяки. Еще несколько дней ожидания, и вы...
Так вам понравились музеи, Вандергуд? Когда-то и я отдал им много времени  и
чувства. Да, помню, помню... Вы не находите, Вандергуд, что человек в  массе
своей существо отвратительное?
     Я удивленно поднял глаза:
     - Я не вполне понимаю этот переход, Магнус. Наоборот, музеи открыли мне
человека с новой и довольно приятной стороны...
     Он засмеялся:
     - Любовь к людям?.. Ну, ну, не сердитесь на  шутку,  Вандергуд.  Видите
ли: все, что делает человек,  прекрасно  в  наброске  -  и  отвратительно  в
картине. Возьмите эскиз христианства с его Нагорной  проповедью,  лилиями  и
колосьями, как он чудесен!  И  как  безобразна  его  картина  с  пономарями,
кострами и кардиналом X.! Начинает гений, а продолжает  и  кончает  идиот  и
животное. Чистая и свежая волна морского прибоя ударяет в грязный берег - и,
грязная, возвращается назад, неся пробки и скорлупу.  Начало  любви,  начало
жизни, начало Римской империи и великой революции - как хороши все начала! А
конец их? И если отдельному человеку удавалось умереть так же хорошо, как он
родился, то массы, массы, Вандергуд, всякую литургию кончают бесстыдством!
     - О! А причины, Магнус?
     - Причины? По-видимому,  здесь  сказывается  самое  существо  человека,
животного, в массе своей злого и ограниченного, склонного к  безумию,  легко
заражаемого всеми болезнями и самую  широкую  дорогу  кончающего  неизбежным
тупиком. И оттого так высоко над жизнью человека стоит его искусство!..
     - Я не понимаю.
     - Что же здесь непонятного? В искусстве гений начинает и гений кончает.
Вы понимаете: гений! Болван,  подражатель  или  критик  бессилен  что-нибудь
изменить или испортить в картинах Веласкеса, скульптуре Анджело  или  стихах
Гомера. Он может их уничтожить, разбить, сжечь, сломать, но принизить их  до
себя не в  силах  -  и  оттого  он  так  ненавидит  истинное  искусство.  Вы
понимаете, Вандергуд? Его лапа бессильна!
     Магнус помотал в воздухе белой рукой и рассмеялся.
     - Но почему же он так тщательно охраняет и бережет?..
     - Это не он охраняет и  бережет.  Это  делает  особая  порода  верующих
сторожей. - Магнус снова рассмеялся. - А  вы  заметили,  как  им  неловко  в
музее?
     - Кому им?
     - Ах, ну этим, которые приходят  смотреть!  Но  самое  смешное  в  этой
истории не то, что дурак - дурак, а то, что гений неуклонно  обожает  дурака
под именем ближнего и страстно ищет  его  убийственной  любви.  Самым  диким
образом гений не понимает, что его настоящий ближний - такой же гений, как и
он, и вечно раскрывает свои  объятия  человекоподобному...  который  туда  и
лезет охотно, чтобы вытащить часы из жилетного кармана! Да, милый Вандергуд,
это очень смешная история, и я боюсь...
     Он умолк и задумался, тяжело глядя в пол: так, вероятно, смотрят люди в
глубину собственной могилы. И я понял, чего боялся этот  гений,  и  еще  раз
преклонился перед этим сатанинским умом, знавшим в мире только себя  и  свою
волю. Вот Бог, который даже с Олимпом не пожелает разделить своей власти!  И
сколько презрения к человечеству! И какое открытое пренебрежение ко мне! Вот
проклятая щепотка земли, от которой способен расчихаться даже дьявол!
     И ты знаешь,  чем  кончил  я  этот  вечер?  Я  взял  за  шиворот  моего
благочестивого Топпи и пригрозил его застрелить, если он не напьется  вместе
со мною, - и мы напились! Началось это в каком-то грязненьком "Гамбринусе" и
продолжалось в ночных темных тавернах, где я щедро поил каких-то черноглазых
бандитов, мандолинистов и певцов, певших мне про Марию: я пил,  как  ковбой,
попавший в город после годичной трезвой работы. Долой музеи! Помню, я  много
кричал и размахивал руками, но еще никогда я не любил мою чистую  Марию  так
нежно, так сладко и больно, как в этом угарном  чаду,  пропитанном  запахами
вина, апельсинов и какого-то горящего сала, в этом диком кругу чернобородых,
вороватых  лиц  и  жадно  сверкающих  глаз,  среди  мелодичного   треньканья
мандолин, открывшего мне самую преисподнюю рая и ада!
     Смутно помню каких-то  ласковых,  но  торжественных  убийц,  которых  я
целовал и прощал во имя Марии. Помню, что я предлагал всем идти пьянствовать
в Колизей, на то самое место, где когда-то умирали  мученики,  но  не  знаю,
почему это не вышло, - кажется, по техническим затруднениям.  Но  как  хорош
был Топпи! Вначале он напивался долго и молча, как архиепископ. Потом  вдруг
стал показывать интересные фокусы. Поставил  себе  на  нос  огромную  фляжку
кианти и весь облился красным вином. Пробовал передергивать  карты,  но  был
немедленно уличен ласковыми убийцами, с блеском исполнившими тот  же  фокус.
Ходил на четвереньках, пел в нос какие-то духовные  стихи,  плакал  и  вдруг
откровенно заявил, что он - Черт.
     Домой мы шли пешком, шатаясь по всей улице, стукаясь о стены и фонари и
блаженствуя, как два  студента.  Топпи  пробовал  задирать  полисменов,  но,
тронутый их вежливостью, кончал суровым благословением, мрачно говоря:
     - Иди и больше не греши!
     Потом со слезами сознался, что он влюблен в  одну  синьору,  пользуется
взаимностью и потому должен отказаться от духовного звания. Сказав это,  лег
на чей-то каменный порог и упрямо заснул, там его я и оставил.
     Мария, Мария, как испытуешь ты меня! Я еще ни  разу  не  касался  твоих
уст, вчера я целовал только красное вино... но откуда же на моих  губах  эти
жгучие следы? Только вчера я коленопреклоненно венчал тебя цветами, Мадонна,
только вчера я с робостью касался края твоих  одежд,  а  сегодня  ты  только
женщина и я хочу тебя! Мои руки дрожат;  с  тяжелым  бешенством  я  думаю  о
препятствиях, о комнатах, шагах и порогах, разделяющих нас, - я хочу тебя! В
зеркало я не узнал мои глаза: на них лежит какая-то странная пленка, и  дышу
я тяжело и неровно, и весь день моя мысль  похотливо  блуждает  около  твоей
обнаженной груди. Я все забыл.
     В чьей я власти? Она  гнет  меня,  как  мягкое  раскаленное  железо,  я
оглушен, я слеп от собственного жара и искр. Что ты делаешь, человече, когда
это случается с тобою? Идешь и берешь женщину? Насилуешь ее? Подумай: сейчас
ночь, и Мария так близко,  я  могу  совсем,  совсем  неслышно  дойди  до  ее
комнаты... И я хочу ее крика!  А  если  Магнус  закроет  мне  путь?  Я  убью
Магнуса.
     Вздор.
     Нет, скажи, в чьей я власти? Ты  это  должен  знать,  человек.  Сегодня
перед вечером, убегая от себя и Марии, я бродил по улицам, но там еще  хуже:
везде я видел мужчин и женщин, мужчин и женщин. Как будто  прежде  я  их  не
видал! Мне все они казались голыми. Я долго стоял на Монте-Пинчио и старался
понять, что такое закат солнца,  и  не  мог  понять:  предо  мною  двигались
бесконечно мужчины и женщины и  смотрели  друг  другу  в  глаза.  Что  такое
женщина, объясни мне! Одна, очень красивая, сидела в автомобиле, ее  бледное
лицо розовело от заката, а в ушах горели две искры брильянтов. Она  смотрела
на закат, и закат смотрел на нее, и больше  ничего,  но  я  не  мог  вынести
этого: мое сердце охватила такая тоска и любовь, такая любовь и  тоска,  как
будто я умираю. Там, сзади нее, были еще деревья, зеленые, почти черные.
     Мария! Мария!

                                                         19 апреля, о. Капри
     На море полный штиль. С высокого обрыва я долго  смотрел  на  маленькую
шхуну, застывшую в голубом просторе. Ее белые паруса были неподвижны, и  она
казалась счастливою, как я в тот день. И снова великое спокойствие  снизошло
на меня, и святое имя Марии  звучало  безмятежно  и  чисто,  как  воскресный
колокол на дальнем берегу.
     Потом я лег на траву, лицом к небу. Спину мне нагревала добрая земля, а
перед закрытыми глазами было так много горячего света,  точно  я  погрузился
лицом в самое солнце. В трех шагах  от  меня  была  пропасть,  стремительный
обрыв, головокружительная  отвесная  стена,  и  оттого  мое  ложе  из  травы
казалось воздушным и легким, и было приятно обонять запах травы  и  весенних
каприйских цветов. Еще пахло Топпи,  который  лежал  возле  меня:  когда  он
нагревается солнцем, от  него  начинает  сильно  пахнуть  мехом.  Он  крепко
загорел, точно намазался углем, и вообще это очень приятный старый Черт.
     Это место, где мы лежали, называется Анакапри и составляет  возвышенную
часть островка. Солнце уже зашло,  когда  мы  отправились  вниз,  и  светила
неполная луна, но было все так же тепло и тихо и где-то  звучали  влюбленные
мандолины, взывая к Марии. Везде Мария! Но великим спокойствием  дышала  моя
любовь, была обвеяна чистотою лунного света, как белые домики внизу. В таком
же домике жила когда-то Мария, и в такой же домик я увезу  ее  скоро,  через
четыре дня.
     Высокая стена, вдоль которой спускается дорога, закрыла от нас луну,  и
тут мы увидели статую Мадонны, стоявшую в нише довольно высоко над дорогой и
кустарником. Перед царицей ровно светился слабый огонек лампады, и  в  своем
сторожном безмолвии она казалась такою живою, что немного холодело сердце от
сладкого страха. Топпи преклонил голову и пробормотал какую-то молитву, а  я
снял шляпу и подумал: "Как ты стоишь высоко над этою  чашей,  полной  лунной
мглы и неведомых очарований, так Мария стоит над моей душою..."
     Довольно! Здесь опять начинается необыкновенное, и  я  умолкаю.  Сейчас
буду пить шампанское, а потом пойду в  кафе,  там  сегодня  играют  какие-то
"знаменитые"  мандолинисты  из  Неаполя.  Топпи   соглашается   лучше   быть
застреленным, чем идти со мною: его  до  сих  пор  мучает  совесть.  Но  это
хорошо, что я буду один.

                                                             23 апреля, Рим,
                                                              палаццо Орсини
     ...Ночь. Мой дворец безмолвен и мертв, как будто и он лишь одна из руин
старого Рима. За большим окном сад: он призрачен и бел от лунного  света,  и
дымчатый столб фонтана похож на безголовый призрак  в  серебряной  кольчуге.
Его плеск едва слышен сквозь толстые рамы - словно сонное бормотанье ночного
сторожа.
     Да, все это очень красиво и... как  это  говорится?  -  дышит  любовью.
Конечно, хорошо бы рядом с Марией идти по  голубому  песку  этой  дорожки  и
ступать на свои тени. Но мне тревожно,  и  моя  тревога  шире,  чем  любовь.
Стараясь шагать легко, я брожу по всей  комнате,  тихо  припадаю  к  стенам,
замираю в  углах  и  все  слушаю  что-то.  Что-то  далекое,  что  за  тысячи
километров отсюда. Или оно только в моей памяти, то, что я хочу услыхать?  И
тысячи километров - это тысячи лет моей жизни?
     Ты удивился бы, увидев, как я одет. Вдруг мне стал невыносимо тяжел мой
прекрасный американский костюм, и на голое тело я одел  трико  для  купанья.
Тогда я сразу как будто похудел, стал очень высок и гибок и  долго  пробовал
свою  гибкость,  скользя  по  комнате,  неожиданно  меняя  направление,  как
бесшумная летучая мышь. Это не  я  тревожусь,  это  полны  тревоги  все  мои
мускулы и мышцы, и я не знаю, чего они хотят. Потом  мне  стало  холодно,  я
оделся и сел писать. Кроме того, я выпил вина  и  закрыл  драпри,  чтобы  не
видеть белого сада. Кроме того, я еще осмотрел, привел в порядок  и  зарядил
браунинг, который я завтра возьму  с  собою  на  дружескую  беседу  с  Фомою
Магнусом.
     Видишь ли, у  Фомы  Магнуса  есть  сотрудники.  Так  он  называет  этих
неизвестных мне господ, которые почтительно дают мне дорогу при встрече,  но
не кланяются, как будто мы встретились на улице, а не в моем доме.  Их  было
два, когда я уезжал на Капри, теперь их шестеро, как сказал мне Топпи, и они
здесь живут. Топпи они не нравятся, да и мне тоже. Лица у  них  нет,  я  его
странным образом не видел, - это я понял только  теперь,  когда  захотел  их
вспомнить.
     - Это мои сотрудники, - сказал мне сегодня Магнус насмешливо, нисколько
не скрывая насмешки.
     - Скажите им, Магнус, что они дурно воспитаны.  Они  не  кланяются  при
встрече.
     - Наоборот, дорогой Вандергуд! Они слишком воспитанны.  Они  просто  не
решаются на поклон, не будучи  вам  представлены!  Это  очень...  корректные
люди. Впрочем, завтра вы все узнаете, не хмурьтесь и  потерпите,  Вандергуд.
Одна ночь!
     - Как здоровье синьорины Марии?
     - Завтра она будет здорова. - Он положил руку мне на плечо и  приблизил
свои темные, злые и наглые глаза. - Любовный жар, а?
     Я стряхнул с плеча его руку и крикнул:
     - Синьор Магнус! Я...
     - Вы...- он хмуро посмотрел на меня и спокойно  повернул  спину,  -  до
завтра, мистер Вандергуд.
     Вот почему я зарядил револьвер. Вечером мне передали письмо от Магнуса:
он извиняется, объясняет все нервностью и уверяет,  что  искренно  и  горячо
хочет моей дружбы и доверия. Соглашается, что его  сотрудники  действительно
невоспитанные люди. Я долго всматривался  в  эти  неразборчивые,  торопливые
строки, на подчеркнутое слово "доверия" - и мне захотелось взять с собою  не
револьвер для беседы с этим другом, а скорострельную пушку.
     Одна ночь, но она так длинна!
     Мне угрожает опасность. Это чувствую я, и это знают мои мускулы, оттого
они в такой тревоге, теперь я понял это. Ты думаешь, что я  просто  струсил,
человече? Клянусь вечным спасением - нет! Не знаю, куда девался  мой  страх,
еще недавно я всего боялся: и темноты, и смерти, и самой маленькой  боли,  а
сейчас мне ничего не страшно. Только странно  немного...  так  говорят:  мне
странно?
     Вот сижу я на твоей Земле, человече, и думаю о другом человеке, который
мне опасен, и сам я - человек. А там луна и фонтан. А там - Мария, которую я
люблю. А вот - вино и стакан. И это - твоя  и  моя  жизнь...  Или  я  только

Предыдущая Части Следующая


Купить фантастическую книгу тем, кто живет за границей.
(США, Европа $3 за первую и 0.5$ за последующие книги.)
Всего в магазине - более 7500 книг.

Русская фантастика >> Книжная полка | Премии | Новости (Oldnews Курьер) | Писатели | Фэндом | Голосования | Календарь | Ссылки | Фотографии | Форумы | Рисунки | Интервью | XIX | Журналы => Если | Звездная Дорога | Книжное обозрение Конференции => Интерпресскон (Премия) | Звездный мост | Странник

Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг