уже нет. Душа Марии изгнала все суетное и нечистое, и только
благообразнейший Топпи торжественно болтается в пустоте, как маятник
церковных часов. Ах, до чего он благообразен! Если бы не этот его широкий
зад с расходящимися фалдами и не запах меха от головы, Я сам принял бы его
за одного из святых, почтивших Меня своим знакомством.
Моих гостей Я почти не вижу. Я перевожу все Мое состояние в золото, и
Магнус с Топпи и всеми секретарями целый день заняты этой работой; наш
телеграф работает непрерывно. Со Мною Магнус говорит мало и только о деле.
Марии... кажется, ее Я избегаю. В Мое окно Я вижу сад, где она гуляет, и
пока этого с Меня достаточно. Ведь ее душа здесь, и светлым дыханием Марии
наполнена каждая частица воздуха. И Я уже сказал, кажется, что у Меня
бессонница.
Как видишь, друг, Я остался жить; мертвою рукою не написать даже таких
мертвых слов, какие Я пишу, - мертвою рукою ничего написать нельзя,
решительно ничего! Забудем прошлое! - как говорят помирившиеся любовники, -
и станем с тобою друзьями. Дай Мне руку, товарищ! Клянусь вечным спасением,
Я не буду больше ни выгонять тебя вон, ни смеяться над тобою: если Я потерял
мудрость змия, то взамен получил кротость голубицы. Немного жаль, что Я
выгнал Моих интервьюеров и художников: Мне не у кого спросить, кого Я
напоминаю теперь моим просветленным ликом? Себе Я напоминаю напудренного
негра, который боится рукавом стереть пудру и показать свою черную кожу...
ах, у Меня все еще черная кожа!
Да, Я остался жить, но еще не знаю, насколько это удастся Мне: тебе
известно, насколько трудны переходы из кочевого состояния в оседлое? Я был
свободным краснокожим, веселым номадом, который свое человеческое
раскидывает, как легкую палатку. Теперь Я из гранита закладываю фундамент
для земного жилища, и Меня, маловерного, заранее охватывает холод и дрожь:
будет ли тепло, когда белые снега опояшут мой новый дом! Что ты думаешь,
друг, о различных системах центрального отопления?
В ту ночь Я обещал Фоме Магнусу, что не убью себя. Этот договор мы
скрепили дружеским пожатием. Мы не открывали вен, мы не писали кровью, мы
просто сказали "да", но этого достаточно: как тебе известно, только люди
нарушают свои договоры, черти же всегда их исполняют... вспомни всех твоих
волосатых и рогатых героев с их спартанской честностью! К счастью (назовем
это "к счастью"), Я не назначил... срока. Клянусь вечным спасением! - Я был
бы плохим королем и владыкою, если бы, строя дворец, не оставил для себя
тайного хода наружу, маленькой дверки, скромной лазейки, в которую исчезают
умные короли, когда их глупые подданные восстают и врываются в Версаль.
Я не убью себя завтра. Быть может, еще очень долго Я не убью себя: из
двух стен Я перешагнул за самую низкую и ныне человечествую вместе с тобою,
товарищ. Мой земной опыт еще не велик, и кто знает? - вдруг человеческая
жизнь Мне очень понравится! Ведь дожил мой Топпи до седых волос и мирной
кончины - отчего же и Мне, перейдя все возрасты, как времена года, не
превратиться в почтенного седовласого старца, мудрого наставника и учителя,
носителя заветов и склероза? Ах, этот смешной склероз, эти старческие
немощи - это сейчас они пугают Меня, но разве Я не могу к ним привыкнуть за
долгий совместный путь и даже полюбить их? Все говорят, что к жизни легко
привыкнуть, - попробую привыкнуть и Я. Здесь все так хорошо устроено, что
после дождя всегда приходит солнце и сушит мокрого, если он не поторопился
умереть. Здесь все так хорошо устроено, что нет ни одной болезни, против
которой не было бы лекарства... это так хорошо, можно всегда болеть, если
близко аптека!
А на всякий случай - маленькая дверка, тайный ход, короткий, мокрый и
темный коридор, за которым звезды и вся ширь моего необъятного пространства!
Друг мой, Я хочу быть с тобою откровенен: в моем характере есть непокорство,
и вот этого Я опасаюсь. Что такое кашель или катар желудка? - а вдруг Мне
так не захочется кашля или каких-нибудь пустяков, что Я возьму и убегу!
Сейчас ты Мне нравишься. Я готов заключить с тобою продолжительный и крепкий
союз, но вдруг в твоем милом лице мелькнет что-то такое, что... нет, нельзя
без тайной дверки для того, кто так капризен и непокорен! К несчастью, Я еще
очень горд, это старый и всем известный порок Сатаны. Как рыба ударом в
голову, Я оглушен моею человечностью, роковое Беспамятство гонит Меня в твою
жизнь, но одно Я знаю твердо: Я из рода свободных, Я из племени владык, свою
волю претворяющих в законы. Побежденных царей часто берут в плен, но никогда
цари не делаются рабами. И когда над Моею головою Я увижу бич грязного
надсмотрщика и мои скованные руки будут бессильны отвести удар... что же: Я
останусь жить с рубцами на спине? Буду торговаться с судьями за лишний удар
плети? Поцелую руку палача? Или в аптеку пошлю за примочкой?
Нет, пусть не осудит меня честный Магнус за маленькую неточность в
нашем договоре: Я буду жить, но лишь до тех пор, пока хочу жить. Все блага
человечности, которые он сулил Мне в ту ночь, когда искушался Сатана
человеком, не вырвут оружия из моей руки: в нем единый залог моей свободы!
Что все твои княжества и графства, все твои грамоты на благородство, твое
золото на свободу, человече, рядом с этим маленьким и свободным движением
пальца, мгновенно возносящим тебя на Престол всех Престолов!..
- Мария!
Да, Я боюсь ее. Взор ее очей так повелителен и ясен, свет ее любви так
могуч, чарующ и прекрасен, что все дрожит во Мне, колеблется и стремится к
немедленному бегству. Неведомым счастьем, смутными обещаниями, певучими
грезами она искушает Меня! Крикну ли: прочь! - или, непокорному и злому,
покориться ее воле и идти за нею?
Куда? Не знаю. Но все ли Я знаю? Или есть еще иные миры, кроме тех,
которые Я забыл и знаю? Откуда этот неподвижный свет за моей спиною? Он
становится все шире и ярче, его теплым прикосновением уже согревается моя
душа, и ее полярные льды крошатся и тают. Но Я боюсь оглянуться. Не горит ли
это проклятый Содом, и Я окаменею, оглянувшись? Или это новое солнце,
которого Я еще не видал на земле, восходит за моей спиною, а Я бегу от него,
как глупец, подставляю вместо сердца спину, вместо высокого чела - низкий и
тупой затылок испуганного зверя?
Мария! Что ты дашь Мне за револьвер? Я заплатил за него десять долларов
вместе с футляром, а с тебя - не возьму и царства! Но только не смотри на
Меня, Владычица, иначе... иначе Я все отдам тебе даром: и револьвер, я
футляр, и самого Сатану!
26 марта,
Рим, палаццо Орсини
Уже пятую ночь Я не сплю. Когда погасает последний огонь в моем
безмолвием палаццо, Я тихо спускаюсь по лестнице, тихо приказываю машину -
почему-то Я боюсь даже шума своих шагов и голоса - и на всю ночь уезжаю в
Кампанью. Там, оставив автомобиль на дороге, Я до рассвета брожу по гладкому
шоссе или неподвижно сижу у каких-нибудь темных развалин. Меня совсем не
видно, и редкие прохожие, какие-нибудь крестьяне из Альбано, говорят громко,
не стесняясь. Мне нравится, что Меня не видно, это напоминает что-то, что Я
забыл.
Как-то, сев на камень, Я потревожил ящерицу, - вероятно, это она слегка
прошуршала травой у моих ног и скрылась. Может быть, это была змейка, не
знаю. Но Мне ужасно захотелось стать ящерицей или маленькой змейкой, которой
не видно под камнем: Меня неприятно волнует мои большой рост, все эти
размеры ног и рук, с ними так трудно превратиться в невидимое. Еще Я избегаю
смотреть в зеркало на свое лицо: больно думать, что у Меня есть лицо,
которое все видят. Почему вначале Я так боялся темноты? Она так хорошо
скрывает, и в ней можно растворять все ненужное. Должно быть, все животные,
когда меняют кожу или броню, испытывают такой же смутный стыд, страх и
беспокойство и ищут уединения.
Значит, Я меняю кожу? Ах, все это прежняя ненужная болтовня! Все дело в
том, что Я не избежал взоров Марии и, кажется, готовлюсь замуравить
последнюю дверь, которую Я так берег. Но Мне стыдно! - клянусь вечным
спасением, Мне стыдно, как девушке перед венцом, Я почти краснею. Краснеющий
Сатана... нет, тише, тише: его здесь нет! Тише!..
Магнус рассказал ей все. Она не повторила, что любит Меня, но взглянула
и сказала:
- Обещайте мне, что вы не убьете себя.
Остальное сказал ее взор. Ты помнишь, как он ясен? Но не думай, что Я
ответил поспешным согласием. Как саламандра в огне, Я быстро прошел все
цвета пламени, и Я не повторю тебе тех огненных слов, которые извергла моя
раскаленная преисподняя: Я забыл их. Но ты помнишь, как ясен взор Марии? И,
целуя руку ее, Я сказал покорно:
- Сударыня! Я не прошу у вас сорока дней размышления и пустыни: пустыню
я сам найду, а для размышления мне довольно недели. Но неделю Мне дайте и...
пожалуйста, не смотрите на меня больше, иначе...
Нет, Я сказал не так, а как-то другими словами, но это все равно.
Теперь Я меняю кожу. Мне больно, стыдно и страшно, потому что всякая ворона
может увидеть и заклевать Меня. Какая польза в том, что в кармане у Меня
револьвер? Только научившись попадать в себя, сумеешь убить и ворону: вороны
это знают и не боятся трагически отдутых карманов.
Вочеловечившийся, пришедний сверху, Я до сих пор только наполовину
принял человека. Как в чужую стихию, Я вошел в человечность, но не
погрузился в нее весь: одной рукою Я еще держусь за мое Небо, и еще на
поверхности волн мои глаза. Она же приказывает, чтобы Я принял человека
всего: только тот человек, кто сказал: никогда не убью себя, никогда сам не
уйду из жизни. А бич? А проклятые рубцы на спице? А гордость?
О Мария, Мария, как страшно ты искушаешь Меня!
Смотрю в прошлое Земли и вижу мириады тоскующих теней, проплывающих
медленно через века и страны. Это рабы. Их руки безнадежно тянутся ввысь, их
костлявые ребра рвут тонкую и худую кожу, их глаза полны слез и гортань
пересохла от стонов. Вижу безумство и кровь, насилие и ложь, слышу их
клятвы, которым оии изменяют непрерывно, их молитвы Богу, где каждым словом
о милости и пощаде они проклинают свою землю. Как далеко ни взгляну, везде
горит и дымится в корчах земля; как глубоко ни направлю мой слух, отовсюду
слышу неумолчные стоны: или и чрево земли полно стенающих? Вижу полные
кубки, но к какому ии протянулись бы мои уста, в каждом нахожу уксус и
желчь: или нет других напитков у человека? И это - человек?
Я знал их и прежде. Я видел их и раньше. Но Я смотрел на них так, как
Август из своей ложи смотрел на вереницу жертв: "Здравствуй, Цезарь! Идущие
на смерть приветствуют тебя", И Я глядел на них глазами орла, и даже кивком
не хотела почтить их стонущего крика моя мудрая златовенчанная голова: они
появлялись и исчезали, они шли бесконечно - и бесконечно было равнодушие
моего цезарского взгляда. А теперь... неужели это Я торопливо шагаю,
поднимая песок арены? И это Я, этот грязный, худой, голодный раб, что задрал
вверх свое тюремное лицо и хрипло орет в равнодушные глаза Судьбы:
- Аве, Цезарь! Аве, Цезарь!
Вот острый бич взвился над моей спиною, и я с криком боли падаю ниц.
Господин ли это бьет меня? Нет, это другой раб, которому велели бичевать
раба: ведь сейчас же плеть будет в моей руке, и его спина покроется кровью,
и он будет грызть песок, который еще скрипит на моих зубах!
О Мария, Мария, как страшно ты искушаешь Меня!
III
29 марта, Рим
Купи самой черной краски, возьми самую большую кисть и широкой чертой
раздели мою жизнь на вчера и сегодня. Возьми жезл Моисея и раздели текучее
время, как поток, осуши дно времени ----- лишь тогда ты почувствуешь мое
сегодня.
Ave, Gaesar, moriturus te salutat! 4
2 апреля,
Рим, палаццо Орсини
Я не хочу лгать. Во мне еще нет любви к тебе, человече, и если ты уже
успел раскрыть объятья, то, пожалуйста, закрой их: еще не настало время для
жарких лобзаний. Потом, когда-нибудь мы и обнимемся с тобою, а пока будем
сдержанны и холодны, как два джентльмена в несчастье. Не скажу, чтобы и
уважение мое к твоей личности заметно возросло, хотя твоя жизнь и твоя
судьба стали моей жизнью и моей судьбою: достаточно того, что я добровольно
подставил шею под ярмо, и теперь один и тот же кнут будет полосовать наши
спины.
Да, пока достаточно и этого. Ты заметил, что большая буква cнята с
моего "я"? - она выброшена мною вместе с револьвером. Это знак покорности и
равенства, ты понимаешь? Быть равным с тобою - вот клятва, которую я принес
себе и Марии. Как король, я присягнул на верность твоей конституции, но не
изменю клятве, как король: от прежней жизни моей я сохранил уважение к
договорам. Клянусь, я буду верным твоим товарищем по общей каторге нашей и
не убегу один!
За эти последние ночи перед решением я много думал о нашей жизни. Она
гнусна, это правда? Тяжело и оскорбительно быть этой штучкой, что называется
на земле человеком, хитрым и жадным червячком, что ползает, торопливо
множится и лжет, отводя головку от удара, - и сколько ни лжет, все же
погибает в назначенный час. Но я буду червячком. Пусть у меня родятся дети,
пусть и мою размышляющую головку в назначенный час раздавит неразмышляющая
нога - я покорно принимаю все это. Мы оба оскорблены с тобою, товарищ, и в
этом уже есть маленькое утешение: ты будешь слушать мои жалобы, а я твои, а
если дойдет дело до суда, то вот уже готовы и свидетели! Это хорошо, когда
убивают на площади, - всегда есть очевидцы и свидетели.
Буду и лгать, если придется. Не той свободной ложью игры, которою лгут
и пророки, а той вынужденной заячьей ложью, когда приходится прятать уши и
летом быть серым, а на зиму белеть. Что поделаешь, когда за каждым деревом
прячется охотник с ружьем! Это со стороны кажется неблагородным поступком и
вызывает осуждение, а нам с тобою надо жить, товарищ. Пусть сторонние
осуждают нас и дальше, но, когда понадобится, будем лгать и по-волчьи:
выскакивать внезапно и хватать за горло; надо жить, брат, надо жить, и
виноваты ли мы, что в горячей крови так много соблазна и вкуса! В сущности,
ведь ни ты, ни я не гордимся ни ложью, ни трусостью, ни свирепостью нашей, и
кровожадны мы отнюдь не по убеждению.
Но как ни гнусна наша жизнь, еще более она несчастна - ты согласен с
этим? Я еще не люблю тебя, человече, но в эти ночи я не раз готов был
заплакать, думая о твоих страданиях, о твоем измученном теле, о твоей душе,
отданной на вечное распятие. Хорошо волку быть волком, хорошо зайцу быть
зайцем и червяку червяком, их дух темен и скуден, их воля смиренна, но ты,
человече, вместил в себя Бога и Сатану - и как страшно томятся Бог и Сатана
в этом тесном и смрадном помещении! Богу быть волком, перехватывающим горло
и пьющим кровь! Сатане быть зайцем, прячущим уши за горбатой спиной! Это
почти невыносимо, я с тобой согласен. Это наполняет жизнь вечным смятением и
мукой, и печаль души безысходна.
Подумай: из троих детей, которых ты рождаешь, один становится убийцей,
другой жертвой, а третий судьей и палачом. И каждый день убивают убийц, а
они все рождаются; и каждый день убийцы убивают совесть, а совесть казнит
убийц, и все живы: и убийцы и совесть. В каком тумане мы живем! Послушай все
слова, какие сказал человек со дня своего творения, и ты подумаешь: это Бог!
Взгляни на все дела человека с его первых дней, и ты воскликнешь с
отвращением: это скот! Так тысячи лет бесплодно борется с собою человек, и
печаль души его безысходна, и томление плененного духа ужасно и страшно, а
последний Судья все медлит своим приходом... Но он и не придет никогда, это
говорю тебе я: навсегда одни мы с нашей жизнью, человече!
Приму и это. Еще не нарекла меня своим именем Земля, и не знаю, кто я:
Каин или Авель? Но принимаю жертву, как принимаю и убийство. Всюду за тобою
и всюду с тобою, человече. Будем сообща вопить с тобою в пустыне, зная, что
никто нас не услышит... а может, и услышит кто-нибудь? Вот видишь: я уже
вместе с тобою начинаю верить в чье-то Ухо, а скоро поверю к в треугольный
Глаз... ведь не может быть, честное слово, чтобы такой концерт не имел
слушателя, чтобы такой спектакль давался при пустом зале!
Думал я о том, что меня еще ни разу не били, и мне страшно. Что будет с
моей душою, когда чья-то грубая рука ударит меня по лицу... что будет со
мною! Ведь я знаю, что никакая земная расплата не вернет мне моего лица, и
что будет тогда с моею душою?
Клянусь, приму и это. Всюду за тобой и всюду с тобой, человече. Что мое
лицо, когда ты своего Христа бил по лицу и плевал в его глаза? Всюду за
тобой! А надо будет, сам ударю Христа вот этой рукой, что пишу: всюду за
тобой, человече. Били нас и будут бить, били мы Христа и будем бить... ах,
горька наша жизнь, почти невыносима!
Еще недавно я оттолкнул твои объятия, сказал: рано. Но сейчас говорю:
обнимемся крепче, брат, теснее прижмемся друг к другу - так больно и страшно
быть одному в этой жизни, когда все выходы из нее закрыты. И я еще не знаю,
где больше гордости и свободы: уйти ли самому, когда захочешь, или покорно,
не сопротивляясь, принять тяжелую руку палача? Сложить руки на груди, одну
ногу слегка выставить вперед и, гордо закинув голову, спокойно ждать:
- Исполняй свою обязанность, палач!
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг