Леонид Андреев
ДНЕВНИК САТАНЫ
I
18 января 1914 г.
На борте "Атлантика"
Сегодня ровно десять дней, как Я вочеловечился и веду земную жизнь.
Мое одиночество очень велико. Я не нуждаюсь в друзьях, но Мне надо
говорить о себе, и Мне не с кем говорить. Одних мыслей недостаточно, и они
не вполне ясны, отчетливы и точны, пока Я не выражу их словом: их надо
выстроить в ряд, как солдат или телеграфные столбы, протянуть, как
железнодорожный путь, перебросить мосты и виадуки, построить насыпи и
закругления, сделать в известных местах остановки - и лишь тогда все
становится ясно. Этот каторжный инженерный путь называется у них, кажется,
логикой и последовательностью и обязателен для тех, кто хочет быть умным;
для всех остальных он не обязателен, и они могут блуждать, как им угодно.
Работа медленная, трудная и отвратительная для того, кто привык
единым... не знаю, как это назвать, - единым дыханием схватывать все и
единым дыханием все выражать. И недаром они так уважают своих мыслителей, а
эти несчастные мыслители, если они честны и не мошенничают при постройке,
как обыкновенные инженеры, не напрасно попадают в сумасшедший дом. Я всего
несколько дней на земле, а уж не раз предо Мною мелькали его желтые стены и
приветливо раскрытая дверь.
Да, чрезвычайно трудно и раздражает "нервы" (тоже хорошенькая вещь!).
Вот сейчас - для выражения маленькой и обыкновенной мысли о недостаточности
их слов и логики Я принужден был испортить столько прекрасной пароходной
бумаги... а что же нужно, чтобы выразить большое и необыкновенное? Скажу
заранее, - чтобы ты не слишком разевал твой любопытный рот, мой земной
читатель! - что необыкновенное на языке твоего ворчания невыразимо. Если не
веришь Мне, сходи в ближайший сумасшедший дом и послушай тех: они все
познали что-то и хотели выразить его... и ты слышишь, как шипят и вертят в
воздухе колесами эти свалившиеся паровозы, ты замечаешь, с каким трудом они
удерживают на месте разбегающиеся черты своих изумленных и пораженных лиц?
Вижу, как ты и сейчас уже готов закидать Меня вопросами, узнав, что Я -
вочеловечившийся Сатана: ведь это так интересно! Откуда Я? Каковы порядки у
нас в аду? Существует ли бессмертие, а также каковы цены на каменный уголь
на последней адской бирже? К несчастью, мой дорогой читатель, при всем моем
желании, если бы таковое и существовало у Меня, Я не в силах удовлетворить
твое законное любопытство. Я мог бы сочинить тебе одну из тех смешных
историек о рогатых и волосатых чертях, которые так любезны твоему скудному
воображению, но ты имеешь их уже достаточно, и Я не хочу тебе лгать так
грубо и так плоско. Я солгу тебе где-нибудь в другом месте, где ты ничего не
ждешь, и это будет интереснее для нас обоих.
А правду - как ее скажу, если даже мое Имя невыразимо на твоем языке?
Сатаною назвал меня ты, и Я принимаю эту кличку, как принял бы и всякую
другую: пусть Я - Сатана. Но мое истинное имя звучит совсем иначе, совсем
иначе! Оно звучит необыкновенно, и Я никак не могу втиснуть его в твое узкое
ухо, не разодрав его вместе с твоими мозгами: пусть Я - Сатана, и только.
И ты сам виноват в этом, мой друг: зачем в твоем разуме так мало
понятий? Твой разум как нищенская сума, в которой только куски черствого
хлеба, а здесь нужно больше, чем хлеб. Ты имеешь только два понятия о
существовании: жизнь и смерть - как же Я объясню тебе третье? Все
существование твое является чепухой только из-за того, что ты не имеешь
этого третьего, и где же Я возьму его? Ныне Я человек, как и ты, в моей
голове твои мозги, в моем рту мешкотно толкутся и колются углами твои
кубические слова, и Я не могу рассказать тебе о Необыкновенном.
Если Я скажу, что чертей нет, Я обману тебя. Но если Я скажу, что они
есть, Я также обману тебя... Видишь, как это трудно, какая это бессмыслица,
мой друг! Но даже о моем вочеловечении, с которого десять дней назад
началась моя земная жизнь, Я могу рассказать тебе очень мало понятного.
Прежде всего забудь о твоих любимых волосатых, рогатых и крылатах чертях,
которые дышат огнем, превращают в золото глиняные осколки, а старцев - в
обольстительных юношей и, сделав все это и наболтав много пустяков,
мгновенно проваливаются сквозь сцену, - и запомни: когда мы хотим прийти на
твою землю, мы должны вочеловечиться. Почему это так, ты узнаешь после
смерти, а пока запомни: Я сейчас человек, как и ты, от Меня пахнет не
вонючим козлом, а недурными духами, и ты спокойно можешь пожать мою руку,
нисколько не боясь оцарапаться о когти: Я их так же стригу, как и ты.
Но как это случилось? Очень... просто. Когда Я захотел прийти на землю,
Я нашел одного подходящего, как помещение, тридцативосьмилетнего американца,
мистера Генри Вандергуда, миллиардера, и убил его... конечно, ночью и без
свидетелей. Но притянуть Меня к суду, несмотря на Мое сознание, ты все-таки
не можешь, так как американец жив, и мы оба в одном почтительном поклоне
приветствуем тебя: Я и Вандергуд. Он просто сдал мне пустое помещение,
понимаешь - да и то не все, черт его побери! И вернуться обратно Я могу, к
сожалению, лишь той дверью, которая и тебя ведет к свободе: через смерть.
Вот главное. Но в дальнейшем и ты можешь кое-что понять, хотя говорить
о таких вещах твоими словами - все едино, что пытаться засунуть гору в
жилетный карман или наперстком вычерпать Ниагару! Вообрази, что ты, дорогой
мой царь природы, пожелал стать ближе к муравьям и силою чуда или волшебства
сделался муравьем, настоящим крохотным муравьем, таскающим яйца, - и тогда
ты немного почувствуешь ту пропасть, что отделяет Меня бывшего от
настоящего... нет, еще хуже! Ты был звуком, а стал нотным значком на
бумаге... Нет, еще хуже, еще хуже, и никакие сравнения не расскажут тебе о
той страшной пропасти, дна которой Я еще сам не вижу. Или у нее совсем нет
дна?
Подумай: Я двое суток, по выходе из Нью-Йорка, страдал морской
болезнью! Это смешно для тебя, привыкшего валяться в собственных нечистотах?
Ну, а Я - Я тоже валялся, но это не было смешно нисколько. Я только раз
улыбнулся, когда подумал, что это не Я, а Вандергуд, и сказал:
- Качай, Вандергуд, качай!
...Есть еще один вопрос, на который ты ждешь ответа: зачем Я пришел на
землю и решился на такой невыгодный обмен - из Сатаны, "всемогущего,
бессмертного, повелителя и властелина", превратился в... тебя? Я устал
искать слова, которых нет, и я отвечу тебе по-английски, французски,
итальянски и немецки, на языках, которые мы оба с тобою хорошо понимаем: мне
стало скучно... в аду, и Я пришел на землю, чтобы лгать и играть.
Что такое скука, тебе известно. Что такое ложь, ты хорошо знаешь, и об
игре ты можешь несколько судить по твоим театрам и знаменитым актерам. Может
быть, ты и сам играешь какую-нибудь маленькую вещичку в парламенте, дома или
в церкви? - тогда ты кое-что поймешь и в чувстве наслаждения игрою. Если же
ты вдобавок знаешь таблицу умножения, то помножь этот восторг и наслаждение
игры на любую многозначную цифру, и тогда получится мое наслаждение, моя
игра. Нет, еще больше! Вообрази, что ты океанская волна, которая вечно
играет и живет только в игре, - вот эта, которую сейчас я вижу за стеклом и
которая хочет поднять наш "Атлантик"... Впрочем, я опять ищу слов и
сравнений!
Просто Я хочу играть. В настоящую минуту Я еще неведомый артист,
скромный дебютант, но надеюсь стать знаменитым не менее твоего Гаррика или
Ольриджа - когда сыграю, что хочу. Я горд, самолюбив и даже, пожалуй,
тщеславен... ты ведь знаешь, что такое тщеславие, когда хочется похвалы и
аплодисментов хотя бы дурака? Далее, Я дерзко думаю, что Я гениален, -
Сатана известен своею дерзостью, - и вот вообрази, что мне надоел ад, где
все эти волосатые и рогатые мошенники играют и лгут почти не хуже, чем Я, и
что Мне недостаточно адских лавров, в которых Я проницательно усматриваю
немало низкой лести и простого тупоумия. О тебе же, мой земной друг, я
слыхал, что ты умен, довольно честен, в меру недоверчив, чуток к вопросам
вечного искусства и настолько скверно играешь и лжешь сам, что способен
высоко оценить чужую игру: ведь неспроста у тебя столько великих! Вот Я и
пришел... понятно?
Моими подмостками будет земля, а ближайшей сценой Рим, куда я еду, этот
"вечный" город, как его здесь называют с глубоким пониманием вечности и
других простых вещей. Труппы определенной Я еще не имею (не хочешь ли и ты
вступить в нее?), но верю, что Судьба или Случай, которому Я отныне
подчинен, как и все ваше земное, оценит мои бескорыстные намерения и пошлет
навстречу достойных партнеров... старая Европа так богата талантами! Верю,
что и зрителей в этой Европе найду достаточно чутких, чтобы стоило перед
ними красить рожу и мягкие адские туфли заменять тяжелыми котурнами.
Признаться, раньше Я подумывал о Востоке, где уже не без успеха подвизались
когда-то некоторые мои... соотечественники, но Восток слишком доверчив и
склонен к балету, как и яду, его боги безобразны, он еще слишком воняет
полосатым зверем, его тьма и огни варварски грубы и слишком ярки, чтобы
такому тонкому артисту, как Я, стоило идти в этот тесный и вонючий балаган.
Ах, мой друг, Я ведь так тщеславен, что и этот Дневник начинаю не без
тайного намерения восхитить тебя... даже моим убожеством в качестве Искателя
слов и сравнений. Надеюсь, что ты не воспользуешься моей откровенностью и не
перестанешь мне верить?
Есть еще вопросы? О самой пьесе Я сам толком не знаю, ее сочинит тот же
импресарио, что привлечет и актеров, - Судьба, - а Моя скромная роль для
начала: человека, который так полюбил других людей, что хочет отдать им
все - душу и деньги. Ты не забыл, конечно, что Я миллиардер? У Меня три
миллиарда. Достаточно, не правда ли, для одного эффектного представления?
Теперь еще одна подробность, чтобы закончить эту страницу.
Со Мною едет и разделит Мою судьбу некто Эрвин Топпи, Мой секретарь,
личность весьма почтенная в своем черном сюртуке и цилиндре, с своим
отвислым носом, похожим на незрелую грушу, и бритым пасторским лицом. Не
удивлюсь, если в кармане у него найдут походный молитвенник. Мой Топпи
явился на землю - оттуда, то есть из ада, и тем же способом, как и Я: он
также вочеловечился, и, кажется, довольно удачно - бездельник совершенно
нечувствителен к качке. Впрочем, даже для морской болезни нужен некоторый
ум, а Мой Топпи глуп непроходимо - даже для земли. Кроме того, он груб и
дает советы. Я уже несколько раскаиваюсь, что из богатого нашего запаса не
выбрал для себя скотины получше, но Меня соблазнила его честность и
некоторое знакомство с землею: как-то приятнее было пускаться в эту прогулку
с бывалым товарищем. Когда-то - давно - он уже принимал человеческий образ и
настолько проникся религиозными идеями, что - подумай! - вступил в монастырь
братьев францисканцев, прожил там до седой старости и мирно скончался под
именем брата Винцента. Его прах стал предметом поклонения для верующих, -
недурная карьера для глупого Черта! - а сам он снова со Мною и уже нюхает,
где пахнет ладаном: неискоренимая привычка! Ты его, наверное, полюбишь.
А теперь довольно. Пойди вон, мой друг. Я хочу быть один. Меня
раздражает твое плоское отражение, которое Я вызвал на этой сцене, и Я хочу
быть один, или только хоть с этим Вандергудом, который отдал Мне свое
помещение и в чем-то мошеннически надул Меня. Море спокойно, Меня уже не
тошнит, как в эти проклятые дни, но Я чего-то боюсь.
Я - боюсь! Кажется, Меня пугает эта темнота, которую они называют ночью
и которая ложится над океаном: здесь еще светло от лампочек, но за тонким
бортом лежит ужасная тьма, где совсем бессильны Мои глаза. Они и так ничего
не стоят, эти глупейшие зеркала, умеющие только отражать, но в темноте они
теряют и эту жалкую способность. Конечно, Я привыкну и к темноте, Я уже ко
многому привык, но сейчас Мне нехорошо и страшно подумать, что только
поворот ключа - и Меня охватит эта слепая, вечно готовая тьма. Откуда она?
И какие они храбрые с своими тусклыми зеркальцами, - ничего не видят и
говорят просто: здесь темно, надо зажечь свет! Потом сами тушат и засыпают.
Я с некоторым удивлением, правда холодноватым, рассматриваю этих храбрецов
и... восхищаюсь. Или для страха нужен слишком большой ум, как у Меня? Ведь
это не ты же такой трус, Вандергуд, ты всегда слыл человеком закаленным и
бывалым!
Одной минуты в Моем вочеловечении Я не могу вспомнить без ужаса: когда
Я впервые услыхал биение Моего сердца. Этот отчетливый, громкий,
отсчитывающий звук, столько же говорящий о смерти, сколько и о жизни,
поразил Меня неиспытанным страхом и волнением. Они всюду суют счетчики, но
как могут они носить в своей груди этот счетчик, с быстротою фокусника
спроваживающий секунды жизни?
В первое мгновение Я хотел закричать и немедленно ринуться вниз, пока
еще не привык к жизни, но взглянул на Топпи: этот новорожденный дурак
спокойно рукавом сюртука чистит свой цилиндр, Я захохотал и крикнул:
- Топпи! Щетку!
И мы чистились оба, а счетчик в Моей груди считал, сколько секунд это
продолжалось, и, кажется, прибавил. Потом, впоследствии, слушая его
назойливое тиканье, Я стал думать: "Не успею!" Что не успею? Я сам этого не
знал, но целых два дня бешено торопился пить, есть, даже спать: ведь счетчик
не дремлет, пока Я лежу неподвижной тушей и сплю!
Сейчас Я уже не тороплюсь. Я знаю, что Я успею, и Мои секунды кажутся
Мне неистощимыми, но Мой счетчик чем-то взволнован и стучит, как пьяный
солдат в барабан. А как, - эти маленькие секунды, которые он сейчас
выбрасывает, - они считаются равными большим? Тогда это мошенничество. Я
протестую, как честный гражданин Соединенных Штатов и коммерсант!
Мне нехорошо. Сейчас Я не оттолкнул бы и друга, вероятно, это хорошая
вещь, друзья. Ах! Но во всей вселенной Я один!
7 февраля 1914 г.
Рим, отель "Интернациональ"
Я каждый раз бешусь, когда Мне приходится брать палку полицейского и
водворять порядок в Моей голове: факты направо! мысли налево! настроения
назад! - дорогу его величеству Сознанию, которое еле ковыляет на своих
костылях. Но нельзя - иначе бунт, шум, неразбериха и хаос. Итак - к порядку,
джентльмены-факты и леди-мысли! Я начинаю.
Ночь. Темнота. Воздух вежлив и тепел, и чем-то пахнет. Топпи
внюхивается с наслаждением, говоря, что это Италия. Наш стремительный поезд
подходит уже к Риму, мы блаженствуем на мягких диванах, когда - крах! - и
все летит к черту: поезд сошел с ума и сковырнулся. Сознаюсь без стыда, - Я
не храбрец! - что Мною овладел ужас и почти беспамятство. Электричество
погасло, и когда Я с трудом вылез из какого-то темного угла, куда Меня
сбросило, Я совершенно забыл, где выход. Всюду стены, углы, что-то колется,
бьется и молча лезет на Меня. И все в темноте! Вдруг под ногами труп, Я
наступил прямо на лицо; уже потом Я узнал, что это был Мой лакей Джордж,
убитый наповал. Я закричал, и здесь Мой неуязвимый Топпи выручил Меня:
схватил Меня за руку и повлек к открытому окну, так как оба выхода были
разбиты и загромождены обломками. Я выпрыгнул наземь, но Топпи что-то
застрял там; Мои колена дрожали, дыхание выходило со стоном, но он все не
показывался, и Я стал кричать.
Вдруг он высунулся из окна:
- Чего вы кричите? Я ищу наши шляпы и ваш портфель.
И действительно: скоро он подал Мне шляпу, а потом вылез и сам - в
цилиндре и с портфелем. Я захохотал и крикнул:
- Человек! Ты забыл зонтик!
Но этот старый шут не понимал юмора и серьезно ответил:
- Я же не ношу зонтика. А вы знаете: наш Джордж убит и повар тоже.
Так эта падаль, которая не чувствует, как ступают по его лицу, - наш
Джордж! Мною снова овладел страх, и вдруг Я услыхал стоны, дикие вопли, визг
и крики, все голоса, какими вопит храбрец, когда он раздавлен: раньше Я был
как глухой и ничего не слышал. Загорелись вагоны, появился огонь и дым,
сильнее закричали раненые, и, не ожидая, пока жаркое поспеет, Я в
беспамятстве бросился бежать в поле. Это была скачка!
К счастью, пологие холмы римской Кампаньи очень удобны для такого
спорта, а Я оказался бегуном не из последних. Когда Я, задохнувшись,
повалился на какой-то бугорок, уже не было ничего ни видно, ни слышно, и
только далеко позади топал отставший Топпи. Но что это за ужасная вещь,
сердце! Оно так лезло Мне в рот, что Я мог бы выплюнуть его. Корчась от
удушья, Я прильнул лицом к самой земле - она была прохладная, твердая и
спокойная, и здесь она понравилась Мне, и как будто она вернула Мне дыхание
и вернула сердце на его место, Мне стало легче. И звезды в вышине были
спокойны... Но чего им беспокоиться? Это их не касается. Они светят и
празднуют, это их вечный бал. И на этом светлейшем балу Земля, одетая
мраком, показалась Мне очаровательной незнакомкой в черной маске. (Нахожу,
что это выражено недурно, и ты, Мой читатель, должен быть доволен: Мой стиль
и манеры совершенствуются!)
Я поцеловал Топпи в темя - Я целую в темя тех, кого люблю, - и сказал:
- Ты очень хорошо вочеловечился, Топпи. Я тебя уважаю. Но что мы будем
делать дальше? Это зарево огней - Рим? Далеко!
- Да, Рим, - подтвердил Топпи и поднял руку. - Вы слышите - свистят!
Оттуда неслись протяжные и стонущие свистки паровозов; они были
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг