ясно чувствовалось что-то человеческое, даже слова как будто, целые фразы,
выкрикиваемые на неизвестном, но очень выразительном языке. И так же трудно
мне определить то, что выражал этот крик. Поскольку он был человечен - это
было чувство бешеного гнева, громовая музыка непрерывных огненных проклятий;
но поскольку он оставался звериным - в нем было еще что-то, не поддающееся
определению, но еще более страшное.
Вообще весь этот крик был настолько страшен и угрожающ, что последнее
расстояние я бежал почти бегом, мне начинало казаться, что там случилось
что-то и надо поспешить. Но, когда мне оставалось всего несколько шагов и я
уже видел кучку людей, толпившихся у железной решетки,- крик вдруг
оборвался, и наступило молчание. Осмотревшись, я узнал место: это было почти
рядом с тем, где я видел девочку и тюленя; и люди толпились около такого же
овального бассейна с грязной, взбудораженной водой. Я приблизился к самой
решетке: да, как раз так же ходила вода, разрезаемая по низу большим
мечущимся телом, но было ли больше неизвестное тело, или движение его
бешенее и быстрее,- волна казалась короче, острее, беспокойнее.
Мелькнула темная, скользкая спина, одно-два беспокойных ломаных
движения, тяжелый густой вздох, фырканье, и на поверхность выбрался он, тот,
что кричал. Повернулся тяжело, вздохнул так, словно у него была одышка, и
неподвижно уставился на нас, как бы давая время лучше разглядеть его
безобразное, скуластое, страшное лицо. По-видимому, он был стар, очень болен
и скоро должен был умереть; его большие черные глаза отсвечивали кровью,
щетинистые редкие усы были седоваты; и, когда он открывал рот и молча
скалился, видны были испорченные, гнилые, искрошенные зубы. Вначале мне
показалось, что он смотрит на нас; но нет, он смотрел дальше,- гораздо
дальше.
И вот тут он снова закричал, сразу, всею полнотой и силой этого дикого,
неслыханного крика. И так же сразу, весь похолодев от чувства
непередаваемого ужаса, я понял, что он - проклинает. Стоит в своей грязной
лоханке, посередине огромного города,- и проклинает проклятием зверя и город
этот, и людей, и землю, и небо. Он стар, он очень болен и скоро должен
умереть.
Было бы безумием пытаться передать всю грозную силу проклятий
несчастного зверя. Все ядовитые слова, какими обмениваемся мы, люди, когда
хотим выразить наше неудовольствие друг другу или небу, кажутся комариными
укусами сравнительно с этой речью, где каждый напряженно трепещущий звук был
налит смертоносным ядом. Я знаю благородный гнев библейского Иова; я помню
гневные упреки Каина; в моих ушах еще звучат проклятия пророков, какие
посылали они на головы нечестивых городов и народов; но что значат они все
перед этим простым, как голос самой оскорбленной земли, проклятием
умирающего зверя! Он не ждал ответа; одинокий, умирающий, он не искал
понимания; он проклинал в века и пространства, бросал свой голос в их
чудовищную, безумную пустоту. И почудилось мне: вместе с проклятием его
встают из гроба гигантские тени умерших столетий и идут торжественно в
кровавой мгле; и новые встают за ними; и бесконечной вереницей огромных,
бледных, окровавленных теней они беззвучно облегают землю и в пространство
направляют свой страшный путь...
- Послушайте! послушайте! что же это такое! - схватил я за плечо
соседа, лицо которого, как зеркало, отразило мое побледневшее, искаженное
болью лицо.
- Я не знаю. Он каждый день так. Он, вероятно, очень болен.
- Это невозможно! Этого же нельзя оставить. Его надо убить! - сказал
другой и взволнованно зашагал куда-то.
...И я бежал, гонимый проклятием зверя. И я ворвался в темную комнату,
где одиноко ждала она; и я упал перед ней на колени и с рыданием закричал в
ее бледное лицо:
- Он проклял меня! Слышишь, он проклял меня!
Мы были в лесу. Уже светила луна, и мы были в лесу, я и она, моя
возлюбленная. Она сразу поняла, что случилось со мною; в моих бессвязных
речах она почувствовала яд города и молча, как больного ребенка, как
человека, отравленного угаром, увлекла меня сюда. И сказала мне:
- Дыши! Дыши всей грудью! И не думай. И смотри на лес.
Но я не смотрел на лес,- я смотрел на нее. Под светом луны лицо ее было
холодно и бело, как мрамор. Она молчала и думала о чем-то. О чем думала эта
женщина, такая чужая и такая близкая бесконечно?
- Отчего так бледно твое лицо?
- Щеки мои горят. Это так кажется от луны.
- Отчего у тебя такие большие, такие черные глаза? Куда ты смотришь?
- Я смотрю на тебя, мой милый. Я хочу согнать тени с твоего лица.
- Пойдем дальше. Здесь я чувствую еще город.
Все дальше и дальше шли мы, обвеянные лесною свежестью, и мы хотели
проникнуть в самое сердце тишины и мягкого света. Здесь, в глубине леса, где
не видно уже было станционных огней, луна сияла царственно и мощно. И так
священна была светозарная тишина, что казался святотатством каждый легкий
звук, хруст сучка под ногами, легкий шелест платья. Вдруг она остановилась.
- За нами идет кто-то. Послушай!
Я прислушался: было светло и немо. И ее, в ее белом платье, и меня
облегали пестрые тени сучьев и листвы; и так неподвижны, так тихи были эти
легкие тени, что переставало вериться в самое существование звука.
- Нет никого. Тебе послышалось.
- Я боюсь идти дальше. Сядем лучше здесь.
Так она сказала, веря и не веря. И в этих словах я узнал ее, храбрую и
трусливую, сильную и слабую женщину, которая смело пойдет на смерть, когда
нужно, и испугается до слез темной тени в углу. И я начал смеяться над нею,
целуя ее нежно; и такой милой она стала, и вдруг радостно вздохнула вся душа
моя,- ибо великая радость для мужчины быть защитником женщины и хранителем
ее.
- Трусиха! - смеялся я.- Маленькая, глупенькая женщина, которая вдруг
испугалась леса.
И, обижаясь слегка, она отстраняла меня:
- Нет, я не боюсь леса. Но я так ясно почувствовала, что здесь кто-то
есть. Сядем вот тут, в тени...
И мы сели в тени высокой, толстой сосны, опершись спинами о ее теплый,
шершавый ствол. Перед нами тянулись длинные тени дерев, а когда я взглянул
назад - росистая трава отливалась дымчатым серебром, и по ней тянулись такие
же дымчатые, длинные, тающие тени. И так по всему лесу неподвижно лежали
они, далеко, до той неуловимой взглядом грани, где все вдруг становится
непонятным: тени и свет, и чернь и серебро, и дымчатость прозрачной хвои, и
все сливается в одну молчаливую, серебристо-черную тайну.
И тихо жаловался я ей, моей возлюбленной:
- Я боюсь проклятия зверя. За что он проклял меня, за что? Разве я
виноват, что на земле так плохо? Когда я родился, земля уже была такою; и
такою же останется она, когда я умру. Ведь так коротка и бессильна моя
жизнь!
И тихо спрашивала она, прижимаясь ко мне:
- А они тоже проклинали - эти тени, которые ты видел?
- Нет. Ведь они мертвые. Они шагали молча. У них огромные окровавленные
головы, но они шагали молча...
- В кровавой мгле?
- Да... в кровавой мгле.
Я смотрел на черные тающие тени и думал вслух:
- Он сожжет их города.
- Кто?
- Тот, кто захочет правды. И наступит время, когда ни одного города не
останется на земле. Быть может, не останется и человека.
- А кто знает правду?
- Зверь знает.
Она задумалась, и я почувствовал, как нахмурились и сошлись ее брови. И
сказала с уверенностью:
- Нет, он тоже не знает. Зачем он проклял тебя? Он не знает правды.
Разве тебе не так же плохо, как и ему? Милый мой, дай мне твой лоб, я
поцелую его.
- Возьми мои губы.
- Нет. Когда жалеют человека, его нужно целовать в лоб, где его мысли.
И я сказал:
- Что это значит: поцелуй? Вот прикоснулись твои губы к моему лбу, и я
уже другой. Откуда это могущество? И что такое женщина? И что такое любовь?
- Женщина - это я. И любовь - это я.
- Ведь ты же умрешь когда-нибудь? Но разве ты чувствуешь смерть?
- Я чувствую только жизнь. Смерти нет.
- Я люблю тебя.
- Я люблю тебя.
И, сказав эти священные слова: "я люблю тебя", и услышав этот священный
ответ: "я люблю тебя",- вдруг почувствовал я и величие, и тайну, и грозное
могущество нашей человеческой любви. И почувствовал я, что, еще не борясь,
еще отступая, и падая, и плача, я уже победил неведомого врага тем, что
громко сказал в эту лунную ночь: "я люблю тебя". Помню, как чуду поклонился
я ей, женщине которую люблю, и к коленам ее припал в безмолвии и тайне. И
слышал: вот положила она на голову чудесную руку свою и благословила меня
великим благословением любви в безмолвии и тайне...
И тогда... О, город! Проклятый город.
И тогда я услышал этот подлый шорох позади нас, это мерзкое учащенное
дыхание. Я приподнялся, окликнул, и вот что увидел: из-за дерева, стоявшего
в нескольких шагах позади нас, высовывалась темная, насторожившаяся голова в
круглом котелке. После моего оклика он, подглядывавший негодяй, испуганно
спрятался; потом вышел и большими шагами, осторожно, на цыпочках, неся на
отлете руки, в одной из которых была зажата тросточка с серебряной,
блестящей ручкой, бесшумно удалился. Он горбился при этом, когда шел; и
навсегда я запомнил эту картину: лес, полный лунного дыма, ее, широко
открывшую испуганные, оскорбленные глаза, и скользящую по серебристой траве
воровскую тень сгорбившегося господина в котелке и с приподнятыми руками. И
навсегда я запомнил это чувство тяжкого оскорбления, невыносимого
отвращения, близкого к тошноте, и холодной, смертельной скуки, убивающей
желание жить.
Да, я сразу понял, кто был этот господин. Это был один из тех
отвратительных, жалких, полусумасшедших эротоманов, которых всюду и всегда,
днем и ночью, преследуют грязные, сладострастные образы. Их доводит до
сумасшествия, до полного скотства город, полный красивых, но чужих и
недоступных женщин. Днем они шатаются по улицам, выслеживают женщин,
раздевают их мысленно и замирают от гнусного, сладострастного восторга,
когда ветер или сама женщина чуть-чуть поднимет подол шелковой юбки. Они
заходят в магазины обуви, чтобы видеть ноги примеривающих ботинки женщин,
действующие на них, как дурман; и потом на этих крохотных и скудных обрывках
действительности они создают картины гнуснейшего, фантастического разврата,
перед которым целомудрием и святостью кажется наивный, правдивый разврат
древних. По тысячам скабрезных карточек они изучили все разнообразие
женского тела и знают столько форм женских грудей и бедер, сколько едва ли
может запомнить сам Творец. Отвратительные, они жалки и несчастны в то же
время, ибо голодны ненасытимо. По вечерам они безнадежно пристают к
порядочным женщинам, выслушивают презрительные ругательства, иногда терпят
дажи побои; бессильные, таскаются по садам, по темным аллеям, где прячутся
влюбленные, подкарауливают, подстерегают, чтобы видом хотя бы чужой любви
дать пищу своему жалкому воображению, хотя бы обманом утолить свой
ненасытимый голод. Как те голодные собаки в загородных ресторанах, которые
появляются неизвестно откуда и целыми часами сидят у стола и целыми часами,
не замечаемые никем, молитвенно виляют грязными, запаршивевшими хвостами. И
этот давно, по-видимому, следил за нами, быть может, еще с самого города, с
вагона. Как должен был он прятаться искусно, какие чудеса ловкости он должен
был проделать, чтобы остаться незамеченным и притаиться так близко. И с
отвращением я представил себе, как он стоял за деревом, пока мы говорили; он
ничего не понимал из того, что мы говорили, его ноги ныли от усталости, но
он слышал слово "люблю", которое он понимает так по-своему, он видел
поцелуи, и это наполняло его чувством сладострастных и гнусных предвкушений.
Вероятно, он сердился на меня: зачем я так медлю?.. И в жилетном кармане у
него тикали часы.
- Кто это? - спросила она сурово.
- Так. Не спрашивай.
- Пойдем.
И по тому, как был суров ее голос, как холодно оперлась она о мою руку,
я чувствовал, что она оскорблена где-то в самой глубине женской души своей,
оскорблена не только им, которого она не знает, но и мною. Ибо я тоже
мужчина. Но разве не оскорблен я сам? И так шли мы с ней по мертвому лесу и
молчали, и было так больно нам обоим. И от того, что мы молчали и не
говорили о том, что больно, становилось одиноко и грустно, так одиноко и
грустно. Ибо и в ней я почувствовал женщину, и отдалилась она от меня, и
стала чужой и странной - она, моя возлюбленная, она, чистая и безгрешная.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг