Русская фантастика / Книжная полка WIN | KOI | DOS | LAT
Предыдущая                         Части                         Следующая
бархатным воротником, коричневые перчатки, и в руках он держал  тросточку  с
серебряной ручкой,- таких тросточек я много видел в магазинах и как раз одну
купил для себя. Подробнее описать я его не могу, так как он  бьи  совершенно
обыкновенен. На одну, на две минуты я отвернулся, чтобы посмотреть  в  окно:
мы перелетали какую-то  бесконечную,  широкую,  движущуюся  улицу,  и  когда
взглянул вновь, то с мгновенным испугом увидел: рядом с  ним  сидел  другой,
точь-в-точь такой же господин. Это  не  было  сходство,  допустимое  даже  в
лесу,- это было тожество, это было  безумное  превращение  одного  в  двоих,
чудовищная зеркальность, наводящая на мысль о призраке.  И  они  сидели,  до
ужаса одинаковые, думали о чем-то, конечно, до ужаса одинаковом, и руки  их,
у того и у другого, лежали на палках с серебряными  ручками.  Боже  мой,  но
ведь и у меня есть такая палка! И что было самое ужасное  и  непонятное:  ни
они сами, ни кто-либо другой не замечали этого  безумного  тожества,  и  все
были спокойны.

     - Позвольте мне спичку, я забыл  свои,-  говорю  я  несколько  дрожащим
голосом.

     - Я не курю.

     Он говорит, он не призрак!  И  вдруг  другой,  улыбнувшись  приветливо,
протягивает мне спички - он курит. Он не совсем похож на этого -  он  курит!
Милый человек, если бы ты знал, что все твое человеческое держится только на
том, что ты куришь, а он нет, ты не выпускал бы сигары изо рта, ты спал бы с
нею, ты приказал бы мертвому тебе раздвинуть рот и всунуть туда  огромнейшую
гаванну с золотым ярлыком! И пусть при воскресении мертвых ты явишься с  нею
к престолу Судии, Он простит тебе эту вольность, мой милый брат!

     И я успокоился как будто. Но то жуткое и тревожное, что вошло  в  меня,
уже не оставляло меня и в дальнейшие часы; и что бы я  ни  делал,  какие  бы
движения и поступки толпы я ни отражал, уже не удовлетворение и  радость,  а
легкий щемящий страх ощущал я. От этого, вероятно, так и  похоже  на  дурной
сон все то, что я видел в огромном, прекрасном городе.

     О ней я не думал. И помню, я начал искать  одиночества.  И  было  очень
жарко.

     Было очень жарко. Уж давно я начал ощущать эту  тягостную,  безысходную
жару раскаленного города, но так как и всем  было,  очевидно,  жарко,  то  я
поступал, как все: вытирал лицо платком и старался сесть ближе  к  открытому
окну, искал тени - и не особенно беспокоился. Но когда от шумного  центра  я
стал углубляться в пустынные площади, в которых  каждая  пядь  земли  залита
размякшим  горячим  асфальтом,  я  ясно  почувствовал,  какая  это  ужасная,
особенная, ни на что не похожая жара.

     Я  не  хочу  бранить  прекрасный  город,  который  делает  все,   чтобы
притвориться немного лесом, немного  садом.  Я  видел  внутри  его  огромный
тенистый парк, в котором на озерцах плавают даже в лодках; и эти  газоны,  и
эти бульвары, и цветники; я видел множество людей, которые только и  делают,
что льют воду на его асфальтовые улицы и на всю эту зелень, иначе она тотчас
же завянет. Но что же поделаешь, если вода сохнет мгновенно, и сами  фонтаны
кажутся выбрасывающими не  живую,  холодную  влагу,  а  сухую,  серебристую,
нарезанную на полоски бумажку; если весь этот асфальт, и камень, и  железные
столбы, и рельсы, и тысячи железных вагонов, крыш, мостов накаляются  сплошь
и наполняют воздух горячим, безысходным удушьем. Я слыхал ведь, что  в  этом
городе умирают от жары - не  от  солнца,  как  под  тропиками,  а  от  жары,
где-нибудь в комнатах, в тени. Вдруг станет душно - и вдруг нечем дышать - и
человек умер, сердце его остановилось. И солнце неповинно в этих  убийствах.
Взгляните на него, когда восходит оно из-за  моря:  разве  бывает  у  убийцы
такой лучезарный, такой величавый и благостный лик!

     Все пустыннее, все теснее, все уже  становились  улицы,  по  которым  я
двигался бесцельно, тускло бороздя неподвижный, удушающий жар.  Это  уже  не
были  те  широкие,  прямые  улицы-аллеи,  которые  дают  иллюзию  воздуха  и
простора,  это  были  изогнутые,  узкие  коридоры   с   отвесными   стенами,
подпирающими небо, каменные  трещины,  полные  заколдованных  неотпирающихся
дверей, обманчивые пути, заводящие в ловушку. Уже час я шел, а  им  не  было
конца, как не видел я и их начала; на запутанный клубок они были похожи,  на
огромный, запутанный каменный клубок, которым играла гигантская кошка. И то,
чего я искал, одиночества, свободы от толпы, вдруг начало меня тревожить.  В
лесу, или на берегу моря, или в настоящей пустыне,- я долго могу  оставаться
один, и там одиночество не пугает меня, потому  что  оно  явно,  откровенно,
правдиво. Там моей мысли не касается ни одна спрятанная стенами человеческая
мысль, там моя воля не пересекается незримыми  волнами  других  человеческих
воль, там я один. В пустынности же этих улиц, где так много окон и дверей, я
почувствовал ложь,  и,  как  всякая  ложь,  она  немедленно  превратилась  в
таинственную угрозу.

     Почему на улице нет никого, когда кругом людей так много?

     Я их чувствую. Я громко стучу каблуками по асфальту, и как одинок,  как
моляще-одинок этот непонятный, дробный, жалкий звук! Я свободно  перехожу  с
одной стороны на другую, останавливаюсь и стою минутами, и напеваю я громко,
чтобы показать, что я один, но я не один. Тело мое одиноко, это правда, но к
мысли моей легкими прикосновениями припадают чьи-то чужие мысли, и в  сердце
мое входят чужие чувства, и множество скрытых  людей  наполняет  меня  своей
таинственной жизнью.

     Нечто подобное я испытал однажды  в  королевской  библиотеке,  куда,  с
любезного разрешения ее директора, получил доступ в  праздничный  день.  Был
вечер, и в огромном помещении, с миллионом книг,  молчаливо  теснившихся  на
полках, я находился один и работал. Помню необычайную остроту моей мысли,  в
обыкновенное время довольно вялой и инертной. Помню,  затем,  ее  постепенно
нараставшую   возбужденность,   отрывочность   и    бессвязность    образов,
непроизвольность чувств, страшную парадоксальность и неожиданность идей, все
то, что заставило меня под конец признать себя нездоровым и бросить  начатую
работу. Помню, наконец, мой испуг,  когда  я  вдруг  понял,  что  это  книги
действуют на меня,- не те, которые я выбрал сам и читаю, а  те,  молчаливые,
запертые в шкапах, сжатые на полках. Это они,  молчаливые  книги,  соединили
какими-то таинственными путями мой мозг с тысячью других, уже умерших мозгов
и предательски, молчаливо вливают в меня свою чуждую жизнь. Помню и сторожа,
который открывал мне дверь, хмурого человека с  необыкновенно  старообразным
лицом и такими напряженными движениями головы, будто  все  время  он  слышит
что-то непонятное.

     Но то были книги: умершие голоса, угасшие чувства, высохшие  слезы,-  а
здесь два миллиона живых людей, два миллиона раз повторяющих одно  и  то  же
безумно сходственное "я". И то, что они были везде, а я их не видел,  делало
их еще более ощутимыми и власти их надо мною придавало характер фатальности.
Я уверен, я убежден непоколебимо, что здесь, где-то поблизости, за одним  из
этих окон, плачет женщина или ребенок,- иначе откуда бы эти загадочные слезы
беспомощности и жалобы, которые уже шевелятся внутри меня?

     И мне становится невыносимо. И я хочу  уйти  скорее  из  этой  пустыни,
населенной плачущими призраками, но я не знаю, куда идти. Уже давно я здесь,
и очень возможно, что я кружусь по одним и тем же улицам, и тогда я не  могу
уйти отсюда, тогда я буду кружиться вечно. Нелепая мысль, но она мучит  меня
до того, что хочется бежать. Можно спросить  о  дороге,  вот  идет  человек,
здесь иногда показываются эти одинокие торопливые фигуры... Нет, не могу,- я
боюсь его. Почему? Я не знаю. Но я боюсь его улыбки, поклона, его  вежливого
предупредительного ответа. Конечно, он ответит предупредительно, но лучше  я
пройду мимо, притворюсь, что хорошо знаю, куда иду, и пройду мимо  такой  же
торопливой, озабоченной походкой. Так почему-то будет лучше.

     Боже мой! Как я устал! Боже мой, как я устал! И ни одного извозчика,  а
я не могу идти, я задыхаюсь от этой невыносимой, дьявольской  жары,  у  меня
дрожат и подгибаются ноги. Боже мой, что же я буду делать? И вдруг,-  и  это
было одним из самых диких, тяжелых, непонятных чувств, какие я  испытывал  в
жизни,- я чувствую свои  каблуки.  Высокие,  твердые,  кожаные  каблуки,  на
которых я ходил всегда, не замечая их. Но теперь я чувствую,  я  слышу,  как
твердо прикасаются они к твердому горячему камню, и  мгновенный  дикий  ужас
пронизывает меня. Что мне  показалось  в  эту  минуту  среди  этих  каменных
молчаливых домов? Я не знаю,- мне трудно вспомнить то, что похоже на тяжелый
сон.

     Кажется, вот что. Кажется - я боюсь ошибиться - мне почудилось,-  будто
я начал уже каменеть, превращаться в камень, одеваться в  какую-то  твердую,
непроницаемую оболочку, подобную  камню.  Будто  я,  уже  одетый  в  камень,
безнадежно отделен от воздуха и земли и должен задохнуться в своей  каменной
одежде. И будто уже безразлично  теперь,  буду  ли  я  идти,  или  упаду,  я
безнадежно окован камнем, я каменный и мертвый. И это, что еще живет во мне,
тоже сейчас окаменеет, и тогда не будет ничего.

     Но ужас продолжался недолго, может быть, одну секунду или еще меньше. И
уже в следующую секунду - и это показывает, насколько уже я был утомлен,- он
исчез совершенно и заменился чувством  отчаянной,  плаксивой  беспомощности.
Помню, я сел  на  какие-то  каменные  ступеньки  перед  закрытой  зеркальной
дверью. Долго вздыхал, покачивая  головой,  потом  начал  плакать,  и  даже,
кажется, громко, потому что меня услыхали. Отворилась дверь  сзади  меня,  и
кто-то спросил:

     - Что с вами? Отчего вы плачете? Вы нездоровы?  Почему  вы  уселись  на
ступеньках?

     Я встал и извинился. У  портье  -  это  оказался  портье  -  был  очень
приветливый  вид,  и  говорил  он  с  участием,  за  которым   чувствовалась
готовность подать мне первую помощь или отвезти в ближайшую  лечебницу.  Что
мог я сказать этому городскому человеку? Что понял бы он?

     - Вам нужен врач?

     Что мог сказать я  этому  городскому  человеку?  И  я  пошел  поскорее,
чувствуя на своей спине его недоверчивый  взгляд,  и  мне  уже  не  было  ни
страшно, ни безнадежно, а только стыдно. И тоскливо немного.

     ...Возлюбленная моя!

     Почему я не поехал прямо к ней,- я ведь так хотел?  Не  знаю.  Но,  как
только я сел удобно в мягкое, широкое ландо, и возле меня поплыли  такие  же
ландо, автомобили,  трамваи,  и  на  тротуарах  запестрела  живая,  горячая,
приветливая толпа,  я  вдруг  повеселел,  внутри  опять  забегала,  погоняя,
маленькая секундная стрелка, и я понял, что нужно ехать в ресторан  обедать,
что я очень хочу есть. Не скажу, чтобы я действительно хотел  есть,  но  был
тот час, когда все обедают, и нужно  было  торопиться,  чтобы  не  опоздать.
Потом пришлось бы брать блюда по карте, что стоит дороже и вообще  считается
почему-то неудобным.

     Не буду утомлять вас  описанием  ресторана.  Вы,  конечно,  знаете  эти
роскошные рестораны-дворцы,  в  которых  едят  одновременно  две-три  тысячи
человек, где одной прислуги, поваров - двести -  триста  человек,  не  помню
сколько. Этими ресторанами,  убранными  в  мрамор,  живопись  и  драгоценное
дерево, гордится город, и  пообедать  там  считается  таким  же  долгом  для
приезжего, как и осмотр памятников. Вероятно, и мне кто-нибудь  говорил  про
этот ресторан, потому что я прямо назвал кучеру его имя.

     Было так много народу, что я долго не мог найти  свободного  столика  и
должен был ждать, пока  не  встанет  какая-то  отобедавшая  пара.  И  голова
немного кружилась: я принужден был пройти два этажа  среди  тесно  сдвинутых
столиков, говора, лязга ножей, женских больших шляп; приходилось  ежеминутно
извиняться. Но, когда я сел наконец и  окинул  взором  большую  залу,  внизу
густо усеянную людьми, мне очень понравилось. И есть я стал с удовольствием,
как и мой незнакомый, неразговорчивый сосед, занявший свободное место против
меня. Но от непрерывного ли жужжанья, в какое превращался весь этот  лязг  и
отдаленный говор, оттого ли, что я действительно устал, мне опять  сделалось
не совсем хорошо; какая-то странная, назойливая, досадная мысль закопошилась
в мозгу. Как будто я нашел, отгадал  что-то  особенное,  но  никак  не  могу
схватить его.

     И вдруг я понял: я ведь не видал никогда, как сразу, одновременно, едят
тысячи человек. Что такое  еда?  Это  так  просто,  так  обыкновенно,  этого
никогда не замечаешь: берешь в рот, что лежит на тарелке, жуешь, глотаешь. И
так же делают другие, кто за столом. Но послушайте, что это за  ужасная,  за
кошмарная  вещь,  когда  сразу,  одновременно,  под  одним  потолком,  тесно
прижавшись друг к другу, едят тысячи человек!

     Режут, раскрывают рот,  жуют,  глотают.  Режут,  открывают  рот,  жуют,
глотают. Я смотрю на соседа: он только  что  раскрыл  рот.  Запихивает  туда
что-то. Я гляжу  направо,  налево  -  везде  раскрытые  рты,  перемалывающие
челюсти, особенные, странные, незнакомые глаза, какие бывают только при еде.
У некоторых, как у моего  соседа,  странно  движутся  уши,  и  в  отчетливой
напряженной работе челюстей ясно видится безглазый, костлявый череп с белыми
крепкими зубами. Боже мой, но ведь и я ем, и у меня также движутся  челюсти!
И вот, побледневший, я чувствую свой жующий череп, потом весь  свой  скелет,
как он сидит на стуле,  во  всей  его  строгой,  неумолимой  серьезности;  и
направо, и налево, и впереди себя я вижу тысячи таких же неумолимо серьезных
скелетов; сверху у них что-то улыбается, говорит, чокается, кивает  шляпами,
а внутри все та же строгая серьезность, изумительная простота,  спокойствие.
Те, снаружи, как будто  не  догадываются,  что  сытости  нет,  что  все  это
напрасно, жадничают, потом довольно улыбаются,  закуривают  сигары;  а  эти,
внутри, безнадежно спокойны, терпеливы, покорны. Вот один поднялся и идет  к
выходу; я вижу, как пришли в движение его кости, обтянутые серыми брюками, и
мне хочется встать и крикнуть ему:

     - Послушайте, постойте! Посмотрите, кого вы несете внутри себя!

     Но он уже ушел. И я поворачиваю к слуге мой спокойный, послушный  череп
и говорю ему беспокойно:

     - А вина! Почему вы не подали мне вина?

     - Вы не заказывали вина.

     - Разве? Все равно. Принесите. Но, пожалуйста, поскорее.

     Слава Богу, я выпил вина, и кошмар проходит.  Я  снова  вижу  людей,  и
только  минутами,  при  повороте  головы,  я  чувствую  внутри  себя  что-то
неладное, но и это скоро  исчезает.  Но  какое  отвратительное  впечатление,
когда в таком приятном месте внезапно почувствуешь свой скелет, как он сидит
и ворочает голым черепом! И почему  он  так  серьезен  -  так  возмутительно
генеральски солиден, разве он - не я? Но довольно о  нем.  Слава  Богу,  это
прошло...

     И от вина, вероятно,  мысли  мои  принимают  более  естественное,  даже
несколько смешливое направление. Вдруг я ясно вижу, что это не люди, которые
обедают, что это зверинец, тысячи  зверей,  которых  привели  сюда  кормить;
посадили их, привязали им на шею салфетки и подсовывают им разную еду. И мне
доставляет удовольствие разглядывать лица и улавливать сходство  с  тем  или
другим животным. Курю сигару, улыбаюсь и думаю: а на кого похож я сам?

     Но они продолжают жевать и глотать,  жевать  и  глотать,  и  это  снова
начинает раздражать меня.  Вдобавок  мне  подали  кислое,  плохое  вино,  от
которого становится скучно.  Я  расплачиваюсь,  вновь  осторожно  пробираюсь
между бесчисленными столиками, где жуют и глотают, и  наконец  выбираюсь  на
улицу.

     Тут хорошо. Светит солнце, и хотя по-прежнему жарко, но  все-таки  есть

Предыдущая Части Следующая


Купить фантастическую книгу тем, кто живет за границей.
(США, Европа $3 за первую и 0.5$ за последующие книги.)
Всего в магазине - более 7500 книг.

Русская фантастика >> Книжная полка | Премии | Новости (Oldnews Курьер) | Писатели | Фэндом | Голосования | Календарь | Ссылки | Фотографии | Форумы | Рисунки | Интервью | XIX | Журналы => Если | Звездная Дорога | Книжное обозрение Конференции => Интерпресскон (Премия) | Звездный мост | Странник

Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг