разные, все новые, приходящие из тьмы, уходящие во тьму. И только потому
чувствовалось время, что бутылка шампанского пустела, да жарко становилось,
да живее, тревожнее, острее делался непрерывный гул. Он то падал до половины
почти тишины, когда ясно слышалось отдельное слово, сказанное в другом конце
зала, то возрастал, порывисто, судорожно, точно взбегал на изломанные
ступеньки, обрывался, снова бежал - и рассыпался, как фейерверк, яркими
огоньками: красными, голубенькими, зелеными. И казалось, что в толпе
прибавилось басов и женских высоких голосов, и взлетали, как брызги при
столкновении волн, отдельные громкие, часто исступленные крики: заливистый
смех, похожий на истерику, обрывок песни, слепое ругательство. И все чаще
взлетали ругательства: нельзя было различить людей, которые бранятся, а
ругательства чертили воздух, колючие, кривые, как летучие мыши, ослепшие от
яркого света. Сильнее пахло духами и вином и трудно становилось дышать;
опьяневший воздух точно убегал от жадно открытого рта.
В час или два приезжала какая-нибудь компания знакомых доктора
Шевырева,- а в "Вавилоне" он перезнакомился почти со всем городом,- и
метрдотель приглашал его к приехавшим в отдельный кабинет. Там доктора
встречали радостными криками и шутками, многие целовались с ним, так как
считали его своим другом, и он помогал составить меню ужина, выбирал вина,
назначал очередь хорам и выбирал из них солисток и солистов. Потом
усаживался на краю стола с своею бутылкою шампанского, которую всюду носили
за ним, и улыбался, когда к нему обращались, отчего казалось, что он много
говорит, но на самом деле он молчал.
В кабинете было прохладно, вначале даже холодно, но очень быстро он
нагревался, а оттого, что он был теснее зала и стены ближе, происходившее
казалось страннее и беспорядочнее. Пили, смеялись, говорили все сразу,
слушая только себя, объяснялись в любви, целовались и иногда дрались. Каждый
вечер люди менялись: проходили перед доктором Шевыревым артисты, писатели и
художники, купцы, дворяне, чиновники и офицеры из провинции; кокотки и
порядочные дамы, иногда совсем молоденькие, чистые девушки, от всего
приходившие в восторг и пьяневшие от первой капли вина. Но все делали одно и
то же. Входили цыгане: мужчины высокие, долгошеие, с угрюмыми, скучными
лицами, и женщины - скромные, почти все в черном, усиленно равнодушные к
разговорам, замечаниям и винам на столе. Потом внезапный гик, визг, завитуха
гортанных диких голосов, бешенство страстей, безумие веселья, точно все
перевернулось, точно открылось все. И пляска. Какой-то скелет в платье
женщины бешено носится, у стола кружится, в исступлении подергивает
костлявыми плечами,- и снова тишина, порядок, скромные женщины, одетые в
черное, скучные лица мужчин. И только груди поднимаются выше да у той,
худощавой, что танцевала, дрожат руки.
Смуглая красивая девушка поет, опустив черные ресницы. Всем хочется
взглянуть в ее глаза, а она опустила их, смуглая, красивая, чужая, и поет:
Я не вправе любить и забыть не могу,
И терзаюсь душой я на каждом шагу.
Быть с тобою нельзя, а расстаться нет сил,-
Без тебя же весь мир безнадежно уныл.
О забвенье моля, проклиная недуг,
Я ищу этих жгучих и сладостных мук.
Я не смею любить и забыть не могу,
Ни порвать, ни связать эту тонкую нить...
И так просто пела она, ни на кого не глядя, смуглая, красивая, чужая,
как будто рассказывала одну только правду, и все верили, что это правда. И
грустно становилось, просыпалась грустная любовь к кому-то призрачному и
прекрасному, и вспоминался кто-то, кого не было никогда. И все, любившие и
не любившие, вздыхали и жадно глотали вино. И, глотая, чувствовали внезапно,
что та прежняя трезвая жизнь была обманом и ложью, а настоящее здесь, в этих
опущенных милых ресницах, в этом пожаре мыслей и чувств, в этом бокале,
который хрустнул в чьих-то руках, и полилось на скатерть, как кровь, красное
вино. Громко рукоплескали и требовали новых песен и нового вина.
Потом, по выбору доктора Шевырева, поет белокурая пожилая цыганка с
истощенным лицом и огромными расширенными глазами - поет о соловье, о
встречах в саду, о ревности и молодой любви. Она беременна шестым ребенком,
и тут же стоит ее муж, высокий рябой цыган в черном сюртуке и с подвязанными
зубами, и аккомпанирует ей на гитаре. О соловье, о лунной ночи, о встречах в
саду, о молодой красивой любви поет она, и ей также верят, не замечая ни
тяжелой беременности ее, ни истощенного старого лица.
И так до утра. Доктор Шевырев не старался запомнить ни лиц, ни фамилий
своих друзей и не замечал, когда одни исчезали и на смену являлись другие.
Он молчал, улыбался, когда к нему обращались, пил свое шампанское, а они
кричали, плясали вместе с цыганами, хвастались и жаловались, плакали и
смеялись. Большею частью было весело и нелепо, но иногда случались
несчастья. Два года назад, когда пела молодая, красивая цыганка, застрелился
студент, тут же, при всех. Отошел в угол, наклонился, точно собирался
плюнуть, и выстрелил себе в рот, еще пахнувший вином. Один из приятелей
доктора, расцеловавшись с ним, уехал из "Вавилона" и в ту же ночь в каком-то
притоне был убит и ограблен.
Несколько лет назад он встречал здесь Петрова. Тогда у него была
красивая подстриженная бородка; он смеялся, лил зачем-то вино в цветы и
ухаживал за красивой цыганкой. И цыганки той нет. Она заболела после
искусственного выкидыша и куда-то исчезла. А впрочем, быть может, никогда
такой цыганки и не было, и доктор смешал с нею других - кто знает.
В пять часов доктор Шевырев кончал третью бутылку шампанского и уходил
домой. Зимою в это время было еще темно, и он уезжал на извозчике, а осенью
и весною, если была хорошая погода, шел пешком, так как до больницы было
недалеко: пять или шесть верст. Идти нужно было сперва большим пригородным
селом, а дальше по шоссе, полем и опушкой леса. Солнце только что
поднималось, и глаза его были еще как будто красны от сна: и воздух, и лесок
на солнечной стороне, и пыль по дороге были окрашены нежно-розовой краской.
Ехали в город на базар мужики и бабы, и в их плотно одетых фигурах
чувствовался еще холодок недавней ночи; пыль за телегами поднималась лениво,
как сонная, и у безлюдного трактира играли щенки. Попадались люди с
котомками, те загадочные люди, которые всю жизнь куда-то идут на зорях
ранними утрами, а потом начиналось росистое поле и лес, влажный, прохладный,
немного суровый, еще не прогретый ранним солнцем. И в лес не хотелось, и не
хотелось идти в тень, а тянуло на солнце.
Так шел он, бритый, в цилиндре, задумчиво помахивал рукою в палевой
перчатке и что-то насвистывал - в тон птицам, заливавшимся в лесу. А за ним
в свежем утреннем воздухе далеко тянулся легкий запах духов, вина и крепких
сигар.
Прошло лето, и настала дождливая осень. Две недели лил дождь, почти не
переставая, а когда на несколько часов затихал - отовсюду поднимались
дымчатые холодные туманы. Прошел раз снег большими белыми хлопьями, прилег
на минуту белым разорванным ковром на зеленой еще траве и тотчас же
растаял,- и стало еще мокрее, еще холоднее. В больнице уже с пяти часов
зажигали огонь, а весь день стоял холодный сумрак, и деревья за окном уныло
размахивали ветвями, словно стряхивали с себя последние мокрые листья. От
непрерывного шума дождя по железной крыше, от сумрака и отсутствия
развлечений больные беспокоились, чаще страдали припадками и постоянно на
что-нибудь жаловались. Некоторые простудились, и в том числе больной,
который стучит: у него сделалось воспаление легких, и несколько дней можно
было думать, что он умрет, и другой умер бы, как утверждал доктор, но его
сделала непостижимо живучим, почти бессмертным его страшная воля, его
безумная мечта о дверях, которые должны быть открыты: болезнь ничего не
могла сделать с телом, о котором забыл сам человек. В бреду он говорил об
открытой двери, умолял, просил, требовал так грозно, что сиделка боялась
оставаться с ним, хотя он был одет в горячечную рубашку и был привязан к
кровати. Поправлялся он очень быстро, и доктор Шевырев велел дверь в его
комнату держать открытой; прикованный слабостью к постели, невольно
радующийся возвращенной жизни, он забывал, что за этой дверью есть другие,
закрытые, и не мог узнать этого. И весь этот день он был счастлив. Но уже на
следующее утро послышался его слабый стук у соседней запертой двери.
Простудился и Егор Тимофеевич: у него был жестокий насморк, и, кроме
того, он потерял голос, так что говорил сиплым, но громким шепотом. Но
чувствовал он себя великолепно. За лето он вырастил сам, своими трудами,
огромную тыкву и поднес ее фельдшерице; та хотела отнести ее на кухню, но
Егор Тимофеевич не позволил, сам выбрал ей место на столе и часто забегал в
комнату взглянуть на нее; тыква смутно напоминала ему земной шар и говорила
о чем-то великом.
Кроме того, доктор Шевырев подарил ему десять открытых писем с
рисунками, и Егор Тимофеевич занялся составлением каталога к своей картинной
галерее и сам рисовал обложку. На обложке он прежде всего нарисовал себя в
могущественном виде, как собственника галереи, и так увлекся этим, что на
всех страницах тетради повторил тот же рисунок. Потом попросил у доктора
самый большой лист бумаги и во всю его величину опять нарисовал себя, а
сверху вдохновенно, без размышлений, сделал надпись: "многоуважаемый
Георгий-победоносец". Картину повесил в столовой, у самого потолка, и те из
больных, которые могли любоваться ею, хвалили Померанцева.
Но дурная погода влияла и на Егора Тимофеевича, и ночные видения его
были беспокойны и воинственны. Каждую ночь на него нападала стая мокрых
чертей и рыжих женщин с лицом его жены, по всем признакам - ведьм. Он долго
боролся с врагами под грохот железа и, наконец, разгонял всю стаю, с визгом
и стоном разлетавшуюся от его огненного меча. Но каждый раз после битвы
наутро он бывал настолько разбит, что часа два лежал в постели, пока не
набирался свежих сил.
- Конечно, и мне попало,- откровенно сознавался он доктору Шевыреву.-
Один, это, здоровенный черт взял бревно и сейчас, это, мне под ноги, а потом
навалился на меня и давай душить. Ну, я ему сейчас, это, и показал, где раки
зимуют! Обещали нынче опять прийти. Если ночью шум услышите, так не
пугайтесь, а посмотреть приходите: интересно!
И долго, с новыми и интересными подробностями, рассказывал о ночном
сражении.
Хуже всех чувствовал себя Петров. От постоянного сумрака, ползшего в
окна, ему казалось, что уже наступает конец, и каждую минуту он ожидал
чего-то ужасного. Предчувствие надвигающейся беды было так осязательно, что
по целым часам он сидел неподвижно, не смея встать, не смея шевельнуться. Он
знал, что пока он сидит неподвижно, этого не может быть, но стоит ему
встать, шевельнуться, косо, назад себя взглянуть глазами - оно, это ужасное,
сейчас же случится. А вставши и начав ходить, он не смел остановиться, так
как ужас был в неподвижности, и ходил он все быстрее, поворачивался все
чаще, озирался все острее, пока в изнеможении не падал на кровать. По ночам
он так зарывался в подушки и одеяло, что почти задыхался, но открыться не
смел, хотя всю ночь в комнате горел огонь и напротив него спала сиделка,
приставленная к нему ввиду его особенного беспокойного состояния. И так же,
как днем, или он лежал неподвижно, как труп, или весь непрестанно двигался
мелкими частыми движениями, похожими на обыкновенную дрожь от холода. Весь
ужас его сосредоточивался в матери, слабенькой старушке с бледным лицом. Он
уже не думал, что ее подкупили врачи, и не приискивал никаких объяснений, он
просто боялся ее и именно того момента, когда она покажет свое старушечье
лицо и скажет:
- Сашенька!
Что произойдет тогда, он не знал и не смел и не мог думать. И всегда он
чувствовал ее близость. Она ходила по лесу в своей барашковой, сдвинутой
набок шапочке, она пряталась под столом, под кроватями, во всех темных
углах. А ночью она стояла у его дверей и тихонько дергала ручку.
В воскресенье утром приезжала его мать и целый час плакала в мезонине у
доктора Шевырева. Петров ее не видал, но в полночь, когда все уже давно
спали, с ним сделался припадок. Доктора вызвали из "Вавилона", и, когда он
приехал, Петров значительно уже успокоился от присутствия людей и от сильной
дозы морфия, но все еще дрожал всем телом и задыхался. И, задыхаясь, он
бегал по комнатам и бранил всех: больницу, прислугу, сиделку, которая спит.
На доктора он также накинулся.
- Что у вас за сумасшедший дом! - кричал он через плечо, на бегу,
оглядываясь на него.- Что это за сумасшедший дом, в котором на ночь не
затворяют дверей, так что может войти всякая... всякий, кому захочется. Я
жаловаться буду! Если нет денег на лишнего сторожа, то лучше не заводить
больниц, иначе это мошенничество. Да, сударь, мошенничество, грабеж. На вас
полагаются как на честного человека.
- Дайте-ка пульс,- сказал доктор Шевырев.
- Нате. Только вашими пульсами вы меня не обманете.
Петров остановился и, с ненавистью глядя на бритое лицо доктора,
неожиданно спросил:
- В "Вавилоне" были?
Доктор утвердительно мотнул головой.
- Ну, как там?
- Хорошо.
- Я думаю, хорошо. Еще бы не хорошо. Но только вы двери все-таки велите
запирать. Вавилон - Вавилоном, а больница - больницей.- Он громко захохотал,
но губы его дрожали, и смех вышел также дрожащий и напоминал, скорее, лай
озябшей собаки.
- Да, я велю запирать. На этот раз простите. Небрежность прислуги.
- Вам небрежность, а для меня это черт знает чем пахнет. Ну, да ладно,
на первый раз прощается. Слышали? - строго обратился он к фельдшеру и
прислуге.- Сейчас же затворить все двери! - Он громко рассмеялся: - А то мы
с вашим доктором моментально удерем в "Вавилон"!
Когда Петрова уложили в постель и он уснул, доктор Шевырев пошел наверх
и в коридоре, у лестницы, встретил Марию Астафьевну. Она была совсем одета,
и глаза ее в полусвете горели.
- Доктор!..- шепнула она, но захлебнулась словом и громко повторила: -
Николай Николаевич!
- А, это вы! Отчего вы не спите? Поздно.
- Николай Николаевич!..
- Что? Нужно что-нибудь?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг