Леонид Андреев.
Ложь
I
- Ты лжешь! Я знаю, ты лжешь!
- Зачем ты кричишь? Разве нужно, чтобы нас слышали?
И здесь она лгала, так как я не кричал, а говорил совсем тихо-тихо,
держал ее за руку и говорил тихо-тихо, и это ядовитое слово "ложь" шипело,
как маленькая змейка.
- Я тебя люблю,- продолжала она.- И ты должен верить! Разве это не
убеждает тебя?
И она поцеловала меня. Но, когда я хотел охватить и сжать ее руками, ее
уже не было. Она ушла из полутемного коридора, и я снова последовал за ней
туда, где заканчивался веселый праздник. Почем я знаю, где это было? Она
сказала, чтобы я пришел туда, и я пришел и видел, как всю ночь кружились
пары. Никто не подходил ко мне и не заговаривал со мной, и, всем чужой, я
сидел в углу около музыкантов. Прямо на меня было направлено жерло большой
медной трубы, и оттуда рычал кто-то запертый и через каждые две минуты
отрывисто и грубо смеялся: хо-хо-хо.
Иногда ко мне приближалось белое душистое облако. То была она. Не знаю,
как она умела ласкать меня незаметно для людей, но на одну коротенькую
секунду плечо ее прижималось к моему плечу, на одну коротенькую секунду я
видел, опустив глаза, белую шею в прорезе белого платья. А когда поднимал
глаза, то видел профиль, такой белый, строгий и правдивый, какой бывает у
задумавшегося ангела над могилой забытого человека. И глаза ее я видел. Они
были большие, жадные к свету, красивые и спокойные. Окруженный голубым
ободком, чернел зрачок, и сколько я ни смотрел в него, он был все такой же
черный, глубокий и непроницаемый. Быть может, я смотрел в него так недолго,
что сердце не успевало еще сделать ни одного толчка, но никогда я так
глубоко и страшно не понимал, что значит бесконечность, и никогда с такой
силой не ощущал ее. Со страхом и болью я чувствовал, что вся моя жизнь
тоненьким лучом переходила в ее глаза, пока я становился чужим для самого
себя, опустевшим и безгласным - почти мертвым. Тогда она уходила от меня,
унося с собою мою жизнь, и опять танцевала с кем-то высоким, надменным и
красивым. Каждую подробность изучил я в нем: форму его обуви, широту
приподнятых плеч, равномерный взмах отделившейся пряди волос,- а он своим
безразличным, невидящим взглядом словно вдавливал меня в стену, и я делался
таким же плоским и несуществующим для глаз, как и стена.
Когда стали тухнуть свечи, я подошел к ней и сказал:
- Пора ехать. Я провожу вас.
Но она удивилась.
- Но ведь я еду с ним,- и она показала на высокого и красивого, который
не смотрел на нас. И, отведя меня в пустую комнату, она поцеловала меня.
- Ты лжешь,- сказал я тихо-тихо.
- Мы сегодня увидимся. Ты должен прийти,- ответила она.
Из-за высоких крыш смотрело зеленое морозное утро, когда я ехал домой.
И на всей улице было только нас двое: извозчик и я. Он сидел, понурившись и
спрятав лицо, а за ним сидел, понурившись, я и прятал лицо до самых глаз. И
у извозчика были свои мысли, а у меня свои, а там, за толстыми стенами,
спали тысячи людей, и у них были свои сновидения и мысли. Я думал о ней и о
том, что она лжет; я думал о смерти, и мне казалось, что эти сумеречно
освещенные стены уже видели мою смерть и оттого они так холодны и прямы. Не
знаю, о чем думал извозчик. Не знаю, о чем грезили те, скрытые стенами. Но
ведь и они не знали, о чем думаю и грежу я.
Итак, мы ехали по длинным и прямым улицам, а утро поднималось из-за
крыш, и все кругом было неподвижно и бело. Душистое холодное облако
приближалось ко мне, и прямо в мое ухо смеялся кто-то запертый: хо-хо-хо.
II
Она солгала. Она не пришла, и я напрасно ждал ее. Серый, ровный,
застывший полумрак спускался с темного неба, и я не знал, когда сумерки
перешли в вечер и вечер перешел в ночь, и думал, что все это была одна
долгая ночь. Все теми же шагами, однообразными, равномерными шагами долгих
ожиданий ходил я взад и вперед. Я не подходил близко ни к высокому дому, в
котором жила любимая мной, ни к стеклянной его двери, желтевшей под желтым
навесом, а все теми же равномерными шагами ходил по противоположной
стороне - взад и вперед, взад и вперед. И идя вперед, я не сводил глаз со
стеклянной двери, а возвращаясь обратно, часто останавливался и оборачивал
голову, и тогда острыми иглами снег колол мое лицо. И так длинны были они,
эти острые и холодные иглы, что проникали до самого сердца и кололи его
тоской и гневом бессильного ожидания. От светлого севера к темному югу
свободно мчался холодный воздух, со свистом играл на обледенелых крышах и,
срываясь оттуда, сек мое лицо острыми маленькими снежинками и мелко стучал в
стекла пустых фонарей, где одинокое, дрожащее от холода сгибалось желтое
пламя. И мне жаль было одинокого пламени, живущего только ночью, и я думал,
что вот вся жизнь кончится на этой улице, и я уйду, и только снежинки будут
нестись но пустому пространству, а желтое пламя все будет дрожать и
сгибаться - в одиночестве и холоде.
Я ждал ее, и она не приходила. И мне чудилось, что одинокое пламя и я,
мы похожи друг на друга, и только фонарь мой не был пуст: в том
пространстве, которое я измерял своими шагами, иногда показывались люди. Они
неслышно вырастали за моей спиной, большие и темные, двигались мимо меня и,
серея словно призрак, внезапно исчезали за острым углом белого здания. И
снова выходили они из-за угла, равнялись со мной и медленно таяли в сером
пространстве, полном бесшумно движущегося снега. Закутанные, бесформенные,
молчаливые, они были похожи друг на друга и на меня, и мне казалось, что
десятки людей ходят взад и вперед, как и я, ждут, дрогнут и молчат, как и я,
и думают о чем-то своем, загадочном и печальном.
Я ждал ее, и она не приходила. Не знаю, почему я не кричал и не плакал
от боли; не знаю, почему я смеялся и радовался и сжимал пальцы так, будто
они когти, и будто я держу в них то маленькое и ядовитое, что шипит, словно
змейка: ложь! Она извивалась в моих руках и кусала мое сердце, и от яда ее
кружилась моя голова. Все было ложь. Исчезла грат. между будущим и
настоящим, между нaстоящим и прошлым. Исчезла грань между тем временем.
когда я еще не жил, и тем, когда я стал жить, и я думал, что я жил всегда -
или не жил никогда. И всегда, когда я еще не жил и когда я стал жить, царила
надо мной она, и мне странно было думать, что у нее есть и тело, и что в
существовании ее есть начало и конец. У нее не было имени, и всегда она была
та, что лжет, та, что вечно заставляет ждать и никогда не приходит. И не
знаю, почему я смеялся, и острые иглы вонзались в мое сердце, и прямо в ухо
мое смеялся кто-то запертый: хо-хо-хо.
Открывая глаза, я видел освещенные окна высокого дома, и они тихо
говорили мне своим синим и красным языком:
- Ты обманут ею; в эту минуту, пока ты одиноко блуждаешь, ждешь и
страдаешь, она, вся красивая, вся яркая, вся лживая, находится здесь и
слушает то, что шепчет ей высокий и красивый человек, презирающий тебя. Если
бы ты ворвался сюда и убил ее, ты сделал бы хорошо, так как убил бы ложь.
Я крепче сжимал руку, в которой был нож, и, смеясь, отвечал:
- Да, я убью ее.
Но печально глядели на меня окна и печально добавляли:
- Но ты никогда не убьешь ее. Никогда, потому что оружие в твоей руке -
такая же ложь, как и ее поцелуи.
Давно уже исчезли безмолвные тени ожидавших, и в холодном пространстве
остался один я да дрожащие от стужи и отчаяния одинокие языки огня.
Невдалеке, на церковной колокольне, стали бить часы, и их унылый
металлический звук дрожал и плакал, вылетая в пространство и теряясь в массе
безумно кружащихся снежинок. Я начал считать удары и рассмеялся: часы
пробили пятнадцать. Колокольня была старая, и часы были старые, и хотя верно
показывали время, но удары отбивали без счету, иногда так много, что старый
седой звонарь взлезал вверх и удерживал руками судорожно бьющийся молоточек.
Для кого лгали эти дрожащие, старчески-печальные звуки, охваченные и
задушенные морозной тьмой? Так жалка и нелепа была эта ненужная ложь.
И с последним лживым звуком часов стукнула стеклянная дверь, и по
ступенькам спустился кто-то высокий. Я видел только его спину, но я узнал
ее, так как только вчера видел ее, гордую, презрительную. И походку узнал я,
и была она более легкой и уверенной, чем вчера: такие раз отходил и я от
этой двери: так ходят люди, которых только сейчас целовали женские лживые
уста.
III
Я грозил, я требовал, скрежеща зубами:
- Открой мне правду!
И с холодным, как снег, лицом, с удивленно приподнятыми бровями, под
которыми все так же бесстрастно и загадочно темнел непроницаемый зрачок, она
спрашивала меня:
- Но разве я лгу тебе?
Она знала, что я не могу доказать ее лжи, и что все мои тяжелые,
массивные создания пытающей мысли могут быть разрушены одним ее словом - еще
одним лживым словом. Я ждал его - и оно сходило с ее уст, сверкающее на
поверхности красками правды и темное в своей глубине.
- Я люблю тебя. Разве я не вся твоя?
Мы были далеко от города, и в темные окна глядело снежное поле. Над ним
была тьма и вокруг него была тьма, густая, неподвижная, молчаливая, но оно
сияло своим сокровенным светом, как лицо мертвеца во мраке. Одна только
свеча горела в большой, жарко натопленной комнате, и на краснеющем пламени
виднелся бледный от свет мертвого ноля.
- Как бы ни была печальна правда, я хочу знать ее. Быть может, я умру,
узнав ее, но смерть лучше, чем незнание правды. В твоих поцелуях и объятиях
я чувствую ложь. В твоих глазах я вижу ее. Скажи мне правду - и я навсегда
уйду от тебя,- говорил я.
Но она молчала, и взгляд ее, холодно-пытливый, проникал в глубь меня,
выворачивал мою душу и с странным любопытством рассматривал ее. И я
закричал:
- Отвечай, или я убью тебя!
- Убей! - спокойно ответила она.- Иногда так скучно жить. Но разве
угрозами можно добиться правды?
И тогда я стал на колени. Сжимая ее руки, плача, я молил ее о жалости -
и о правде.
- Бедный,- говорила она, кладя руку на мои волосы.- Бедный!
- Пожалей меня,- молил я.- Я так хочу правды.
И я смотрел на ее чистый лоб и думал, что правда там, за этой тоненькой
преградой. И мне безумно хотелось сорвать череп, чтобы увидеть правду. А вот
здесь, за белой грудью, бьется сердце - и мне безумно хотелось разорвать
грудь и хоть раз увидеть обнаженное человеческое сердце. И неподвижно
желтело острое пламя догоравшей свечи, и, темнея, расходились стены, и было
так грустно, так одиноко, так жутко.
- Бедный, - говорила она.- Бедный.
Судорожно метнувшись, упало желтое пламя и стало синим. А потом оно
погасло - тьма охватила нас. Я не видел ни лица ее, ни глаз, ее руки
охватывали мою голову, и я уже не чувствовал лжи. Закрыв глаза, я не думал,
не жил, я только впитывал в себя ощущение ее рук, и оно казалось мне
правдивым. И в темноте тихо звучал ее шепот, боязливый и странный:
- Обними меня. Мне страшно.
И опять тишина, и опять тихий, полный страха шепот:
- Ты хочешь правды,- а разве сама я знаю ее? И разве я не хочу знать
ее? Защити меня! О, как мне страшно!
Я открыл глаза. Побледневший мрак комнаты в страхе бежал от высоких
окон, и собирался у стен, и прятался в углы,- а в окна молча глядело что-то
большое, мертвенно-белое. Казалось, что чьи-то мертвые очи разыскивают нас и
охватывают своим ледяным взглядом. Дрожа, мы прижимались друг к другу, и она
шептала:
- О, как страшно!
IV
Я убил ее. Я убил ее, и, когда вялой и плоской массой она лежала у того
окна, за которым белело мертвое поле, я стал ногой на ее труп и рассмеялся.
Это не был смех сумасшедшего, о, нет! Я смеялся оттого, что грудь моя дышала
ровно и легко, и внутри ее было весело, спокойно и пусто, и от сердца отпал
червяк, точивший его. И, наклонившись, я заглянул в ее мертвые глаза.
Большие, жадные к свету, они остались открытыми и были похожи на глаза
восковой куклы - такие же круглые и тусклые, точно покрытые слюдой. Я мог
трогать их пальцами, закрывать и открывать, и мне не было страшно, потому
что в черном, непроницаемом зрачке уже не жил тот демон лжи и сомнений,
который так долго, так жадно пил мою кровь.
Когда меня схватили, я смеялся, и схватившим меня людям это показалось
и страшным и диким. Один с отвращением отворачивались от меня и отходили в
сторону; другие прямо и грозно, с укором на устах, шли на меня, но, когда на
их глаза падал мой светлый и веселый взгляд, лица их бледнели, и земля
приковывала к себе их ноги.
- Сумасшедший, - говорили они, и мне казалось, это слово утешает их,
потому что помогает понять загадку: как, любящий, я мог убить любимую - и
смеяться. И только один, толстый, краснощекий и веселый, назвал меня другим
словом, и оно ударило меня и затмило в моих глазах свет.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг