Русская фантастика / Книжная полка WIN | KOI | DOS | LAT
Предыдущая                         Части                         Следующая
я кликну клич, я соберу вокруг себя этих храбрецов, этих рыцарей без страха,
и объявлю войну всему миру. Веселой толпой, с музыкой и песнями, мы войдем в
города и села, и где мы  пройдем,  там  все  будет  красно,  там  все  будет
кружиться и плясать, как огонь. Те, кто не умер, присоединятся к нам, и наша
храбрая армия будет расти, как лавина, и очистит весь этот мир. Кто  сказал,
что нельзя убивать, жечь и грабить?..
     Он уже кричал, этот сумасшедший доктор, и криком своим  точно  разбудил
заснувшую боль тех, у кого были изорваны груди и животы, и вырваны глаза,  и
обрублены ноги. Широким, скребущим, плачущим стоном  наполнилась  палата,  и
отовсюду к нам повернулись бледные, желтые, изможденные лица, иные без глаз,
иные в таком чудовищном уродстве, как будто из  ада  вернулись  они.  И  они
стонали  и  слушали,  и  в  открытую  дверь  осторожно  заглядывала   черная
бесформенная тень, поднявшаяся  над  миром,  и  сумасшедший  старик  кричал,
простирая руки: - Кто сказал что нельзя убивать, жечь и  грабить?  Мы  будем
убивать, и грабить,  и  жечь.  Веселая,  беспечная  ватага  храбрецов  -  мы
разрушим все: их здания, их университеты и  музеи;  веселые  ребята,  полные
огненного смеха, - мы попляшем на развалинах.  Отечеством  нашим  я  объявлю
сумасшедший дом; врагами нашими и сумасшедшими - всех тех, кто еще не  сошел
с ума; и когда, великий,  непобедимый,  радостный,  я  воцарюсь  над  миром,
единым его владыкою и господином, - какой веселый смех огласит вселенную!
     - Красный смех! - закричал я,  перебивая.  -  Спасите!  Опять  я  слышу
красный смех!
     - Друзья! -  продолжал  доктор,  обращаясь  к  стонущим,  изуродованным
теням. - Друзья! У нас будет красная луна и красное солнце, и у зверей будет
красная веселая шерсть, и мы сдерем кожу с тех, кто слишком бел, кто слишком
бел... Вы не пробовали пить кровь? Она немного липкая, она  немного  теплая,
но она красная, и у нее такой веселый красный смех!..


          ОТРЫВОК СЕДЬМОЙ


     ... это было безбожно, это было  беззаконно.  Красный  Крест  уважается
всем миром, как святыня, и они видели, что это идет поезд не с солдатами,  а
с безвредными ранеными, и они должны были предупредить  о  заложенной  мине.
Несчастные люди, они уже грезили о доме...


          ОТРЫВОК ВОСЬМОЙ


     ... вокруг самовара, вокруг настоящего самовара, из которого пар валил,
как из паровоза, - даже стекло в лампе немного затуманилось: так сильно  шел
пар. И чашечки были те же, синие снаружи  и  белые  внутри,  очень  красивые
чашечки, которые подарили нам еще на свадьбе. Сестра  жены  подарила  -  она
очень славная и добрая женщина.
     - Неужели все целы? - недоверчиво спросил  я,  мешая  сахар  в  стакане
серебряной чистой ложечкой.
     - Одну разбили, - сказала жена  рассеянно:  она  в  это  время  держала
отвернутым кран, и оттуда красиво и легко бежала горячая вода.
     Я засмеялся.
     - Чего ты? - спросил брат.
     - Так. Ну, отвезите-ка меня еще  разок  в  кабинетик.  Потрудитесь  для
героя! Побездельничали без меня, теперь баста, я вас подтяну, - и я в шутку,
конечно, запел: "Мы храбро на врагов, на бой, друзья, спешим..."
     Они поняли шутку и тоже улыбнулись, только жена не  подняла  лица:  она
перетирала чашечки чистым вышитым полотенцем.  В  кабинете  я  снова  увидел
голубенькие обои, лампу с зеленым колпаком и столик, на котором стоял графин
с водою. И он был немного запылен.
     - Налейте-ка мне водицы отсюда, - весело приказал я.
     - Ты же сейчас пил чай.
     - Ничего, ничего, налейте. А ты, - сказал  я  жене,  возьми  сынишку  и
посиди немножко в той комнате. Пожалуйста.
     И маленькими глотками, наслаждаясь, я пил воду, а  в  соседней  комнате
сидели жена и сын, и я их не видел.
     - Так, хорошо. Теперь идите сюда. Но отчего он так  поздно  не  ложится
спать?
     - Он рад, что ты вернулся. Милый, пойди к отцу.
     Но ребенок заплакал и спрятался у матери в ногах.
     - Отчего он плачет? - с недоумением спросил я  и  оглянулся  кругом.  -
Отчего вы все так бледны, и молчите, и ходите за мною, как тени?
     Брат громко засмеялся и сказал:
     - Мы не молчим.
     И сестра повторила:
     - Мы все время разговариваем.
     - Я похлопочу об ужине, - сказала мать и торопливо вышла.
     - Да, вы молчите, - с неожиданной уверенностью повторил я. -  С  самого
утра я не слышу от вас слова, я только один болтаю, смеюсь,  радуюсь.  Разве
вы не рады мне? И почему вы все избегаете смотреть  на  меня,  разве  я  так
переменился? Да, так переменился. Я и зеркал не вижу. Вы  их  убрали?  Дайте
сюда зеркало.
     - Сейчас я  принесу,  -  ответила  жена  и  долго  не  возвращалась,  и
зеркальце принесла горничная. Я посмотрел в него, и - я  уже  видел  себя  в
вагоне, на вокзале - это было то же  лицо,  немного  постаревшее,  но  самое
обыкновенное. И они, кажется, ожидали почему-то, что я вскрикну  и  упаду  в
обморок, - так обрадовались они, когда я спокойно спросил:
     - Что же тут необыкновенного?
     Все громче смеясь, сестра поспешно вышла,  а  брат  сказал  уверенно  и
спокойно:
     - Да. Ты мало изменился. Полысел немного.
     - Поблагодари и за то, что голова осталась, - равнодушно ответил  я.  -
Но куда они все убегают: то одна, то другая. Повози-ка меня еще по комнатам.
Какое удобное кресло, совершенно бесшумное. Сколько заплатили?  А  я  уж  не
пожалею денег: куплю себе такие ноги, лучше... Велосипед!
     Он висел на стене, совсем еще новый,  только  с  опавшими  без  воздуха
шинами. На шине заднего колеса присох кусочек грязи -  от  последнего  раза,
когда я катался. Брат молчал и не двигал кресла, и я понял  это  молчание  и
эту нерешительность.
     - В нашем полку только четыре офицера осталось в живых, - угрюмо сказал
я. - Я очень счастлив... А его возьми себе, завтра возьми.
     - Хорошо, я возьму, - покорно согласился брат. - Да, ты счастлив. У нас
полгорода в трауре. А ноги это, право...
     - Конечно. Я не почтальон.
     Брат внезапно остановился и спросил:
     - А отчего у тебя трясется голова?
     - Пустяки. Это пройдет, доктор сказал!
     - И руки тоже?
     - Да, да. И руки. Все пройдет. Вези, пожалуйста, мне надоело стоять.
     Они расстроили меня, эти недовольные люди, но радость  снова  вернулась
ко мне, когда  мне  стали  приготовлять  постель  -  настоящую  постель,  на
красивой кровати, на кровати, которую я купил перед  свадьбой,  четыре  года
тому назад.  Постлали  чистую  простыню,  потом  взбили  подушки,  завернули
одеяло - а я смотрел на эту торжественную  церемонию,  и  в  глазах  у  меня
стояли слезы от смеха.
     - А теперь раздень-ка меня и положи, - сказал я жене. - Как хорошо!
     - Сейчас, милый.
     - Поскорее!
     - Сейчас, милый.
     - Да что же ты?
     - Сейчас, милый.
     Она стояла за моею спиною, у туалета, и я  тщетно  поворачивал  голову,
чтобы увидеть ее. И вдруг она закричала, так закричала, как кричат только на
войне:
     - Что же это! - И бросилась ко мне, обняла,  упала  около  меня,  пряча
голову у отрезанных ног, с ужасом отстраняясь от них и снова припадая, целуя
эти обрезки и плача.
     - Какой ты был! Ведь тебе только тридцать лет. Молодой,  красивый  был.
Что же это! Как жестоки люди. Зачем  это?  Кому  это  нужно  было?  Ты,  мой
кроткий, мой жалкий, мой милый, милый...
     И тут на крик прибежали все они, и мать, и сестра, и нянька, и все  они
плакали, говорили что-то, валялись у моих ноги и так плакали.  А  на  пороге
стоял брат, бледный, совсем белый, с трясущейся челюстью, и визгливо кричал:
     - Я тут с вами с ума сойду. С ума сойду!
     А мать ползала у кресла и уже не кричала, а  хрипела  только  и  билась
головой о колеса. И чистенькая, со взбитыми подушками, с завернутым одеялом,
стояла кровать, та  самая,  которую  я  купил  четыре  года  назад  -  перед
свадьбой...


          ОТРЫВОК ДЕВЯТЫЙ


     ... Я сидел в ванне с горячей водой,  а  брат  беспокойно  вертелся  по
маленькой  комнате,  присаживаясь,  снова  вставая,  хватая  в  руки   мыло,
простыню, близко поднося их к близоруким глазам и снова кладя обратно. Потом
стал лицом к стене и, ковыряя пальцем штукатурку, горячо продолжал:
     - Сам посуди: ведь нельзя же безнаказанно десятки  и  сотни  лет  учить
жалости, уму, логике - давать сознание.  Главное  -  сознание.  Можно  стать
безжалостным, потерять чувствительность, привыкнуть к виду крови, и слез,  и
страданий - как вот мясники, или некоторые  доктора,  или  военные;  но  как
возможно, познавши истину, отказаться от нее? По моему мнению, этого нельзя.
С детства меня учили не мучить животных, быть  жалостливым;  тому  же  учили
меня все книги, какие я прочел, и мне мучительно жаль тех, кто  страдает  на
вашей проклятой войн: е. Но вот проходит время, и  я  начинаю  привыкать  ко
всем этим смертям, страданиям, крови; я чувствую, что. и в обыденной жизни я
менее чувствителен,  менее  отзывчив  и  отвечаю  только  на  самые  сильные
возбуждения, - но к  самому  факту  войны  я  не  могу  привыкнуть,  мой  ум
отказывается понять и объяснить то, что  в  основе  своей  безумно.  Миллион
людей, собравшись  в  одно  место  и  стараясь  придать  правильность  своим
действиям, убивают друг друга, и всем  одинаково  больно,  и  все  одинаково
несчастны - что же это такое, ведь это сумасшествие?
     Брат обернулся и вопросительно уставился на  меня  своими  близорукими,
немного наивными глазами.
     - Красный смех, - весело сказал я, плескаясь.
     - И я скажу тебе правду. - Брат доверчиво положил холодную руку на  мое
плечо, но как будто испугался, что оно голое и  мокрое,  и  быстро  отдернул
ее. - Я скажу тебе правду: я очень боюсь сойти с ума. Я не могу понять,  что
это такое происходит. Я не могу понять, и это ужасно. Если бы кто-нибудь мог
объяснить мне, но никто не может. Ты был на войне, ты видел - объясни мне.
     - Убирайся к черту! - шутливо ответил я, плескаясь.
     - Вот и ты тоже, - печально сказал брат. - Никто не в силах мне помочь.
Это ужасно. И я перестаю понимать, что можно, чего нельзя,  что  разумно,  а
что безумно. Если сейчас я возьму тебя за горло, сперва тихонько, как  будто
ласкаясь, а потом покрепче, и удушу - что это будет!
     - Ты говоришь вздор. Никто этого не делает.
     Брат потер холодные руки, тихо улыбнулся и продолжал:
     - Когда ты был еще там, бывали ночи,  в  которые  я  не  спал,  не  мог
заснуть, и тогда ко мне приходили странные мысли: взять топор и пойти  убить
всех: маму, сестру, прислугу, нашу собаку. Конечно, это были только мысли, и
я никогда не сделаю.
     - Надеюсь, - улыбнулся я, плескаясь.
     - Вот тоже я боюсь ножей, всего острого, блестящего: мне  кажется,  что
если я возьму в руки нож, то непременно  кого-нибудь  зарежу.  Ведь  правда,
почему не зарезать, если нож острый?
     - Основание  достаточное.  Какой  ты,   брат,   чудак!   Пусти-ка   еще
горяченькой водицы.
     Брат отвернул кран, впустил воды и продолжал:
     - Вот тоже я боюсь  толпы,  людей,  когда  их  соберется  много.  Когда
вечером я услышу на улице шум, громкий крик, то я вздрагиваю  и  думаю,  что
это уже началась... резня. Когда несколько человек стоит друг против друга и
я не слышу, о чем они разговаривают, мне начинает казаться, что  сейчас  они
закричат, бросятся один на другого и  начнется  убийство,  и  ты  знаешь,  -
таинственно наклонился он  к  моему  уху,  -  газеты  полны  сообщениями  об
убийствах, о каких-то странных убийствах. Это пустяки,  что  много  людей  и
много умов, - у человечества один разум, и он  начинает  мутиться.  Попробуй
мою голову, какая  она  горячая.  В  ней  огонь.  А  иногда  становится  она
холодной,  и  все  в  ней  замерзает,  коченеет,  превращается  в   страшный
омертвелый лед. Я должен сойти с ума, не смейся,  брат:  я  должен  сойти  с
ума... Уже четверть часа, тебе пора выходить из ванны.
     - Немножечко еще. Минуточку.
     Мне так хорошо было сидеть в ванне,  как  прежде,  и  слушать  знакомый
голос, не вдумываясь в слова, и видеть все знакомое, простое,  обыкновенное:
медный, слегка позеленевший кран, стены с знакомым рисунком,  принадлежности
к фотографии, в порядке разложенные  на  полках.  Я  снова  буду  заниматься
фотографией, снимать простые и тихие виды и  сына:  как  он  ходит,  как  он
смеется и шалит. Этим можно заниматься и без ног. И  снова  буду  писать  об
умных книгах, о новых успехах человеческой мысли, о красоте и мире.
     - Го-го-го! - загрохотал я, плескаясь.
     - Что с тобой? - испугался брат и побледнел.
     - Так. Весело, что я дома.
     Он. улыбнулся мне, как ребенок, как младшему, хотя я был  на  три  года
старше его, и задумался - как взрослый,  как  старик,  у  которого  большие,
тяжелые и старые мысли.
     - Куда уйти? - сказал он, пожав плечами. - Каждый день,  приблизительно
в один час,  газеты  замыкают  ток,  и  все  человечество  вздрагивает.  Эта
одновременность ощущений, мыслей, страданий и ужаса лишает меня опоры, и я -
как щепка на волне, как пылинка в вихре. Меня с силою отрывает от  обычного,
и каждое утро бывает один страшный момент, когда я вишу в воздухе над черной
пропастью безумия. И я упаду в нее, я должен в нее упасть.  Ты  еще  не  все
знаешь, брат. Ты не читаешь газет, много от тебя скрывают - ты  еще  не  все
знаешь, брат.
     И то, что он сказал, я счел немного мрачной  шуткой  это  было  участью
всех  тех,  кто  в  безумии  своем  становится  близок   безумию   войны   и
предостерегал нас. Я счел это шуткой - как будто  забыл  я  в  этот  момент,
плескаясь в горячей воде, все то, что видел я там.
     - Ну  и  пусть  себе  скрывают,  а  мне  надо  вылезать  из  ванны,   -
легкомысленно сказал я, и брат улыбнулся и позвал слугу, и вдвоем они вынули
меня и одели. Потом я пил душистый чай из моего рубчатого стакана  и  думал,
что жить можно и без ног, а потом меня отвезли в кабинет к моему столу, и  я
приготовился работать.
     До войны я занимался в журнале обзором иностранных литератур, и  теперь
возле меня, на расстоянии руки, лежала груда этих милых, прекрасных  книг  в
желтых, синих, коричневых обложках. Моя радость была так велика, наслаждение
так глубоко, что я не решался начать чтение и только перебирал книги,  нежно
лаская их рукою. Я  чувствовал,  что  по  лицу  моему  расплывается  улыбка,
вероятно, очень глупая улыбка, но я не мог удержать  ее,  любуясь  шрифтами,
виньетками, строгой и прекрасной простотой рисунка. Как много во  всем  этом
ума и чувства красоты! Скольким людям надо было работать, искать, как  много
нужно было вложить таланта и вкуса, чтобы создать хоть вот эту букву,  такую
простую и изящную, такую умную, такую гармоничную и  красноречивую  в  своих
переплетающихся черточках.
     - А теперь надо работать, - серьезно, с уважением к труду, сказал я.
     И я взял перо, чтобы сделать заголовок, - и, как  лягушка,  привязанная
на нитке, зашлепала по бумаге моя рука. Перо тыкалось  в  бумагу,  скрипело,
дергалось, неудержимо скользило в  сторону  и  выводило  безобразные  линии,
оборванные,  кривые,  лишенные  смысла.  И  я   не   вскрикнул,   и   я   не
пошевельнулся - я похолодел  и  замер  в  сознании  приближающейся  страшной
истины; а рука прыгала по ярко освещенной  бумаге,  и  каждый  палец  в  ней
трясся в таком безнадежном,  живом,  безумном  ужасе,  как  будто  они,  эти
пальцы, были еще там, на войне, и видели зарево и кровь, и слышали  стоны  и
вопли несказанной боли. Они отделились от меня, они жили, они стали ушами  и
глазами, эти безумно трепещущие. пальцы; и, холодея, не имея силы вскрикнуть
и пошевельнуться, я следил за  их  дикой  пляской  по  чистому,  ярко-белому
листу.
     И тихо было. Они думали, что я работаю, и закрыли все двери,  чтобы  не
помешать звуком, - один, лишенный возможности двигаться, сидел я в комнате и

Предыдущая Части Следующая


Купить фантастическую книгу тем, кто живет за границей.
(США, Европа $3 за первую и 0.5$ за последующие книги.)
Всего в магазине - более 7500 книг.

Русская фантастика >> Книжная полка | Премии | Новости (Oldnews Курьер) | Писатели | Фэндом | Голосования | Календарь | Ссылки | Фотографии | Форумы | Рисунки | Интервью | XIX | Журналы => Если | Звездная Дорога | Книжное обозрение Конференции => Интерпресскон (Премия) | Звездный мост | Странник

Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг