начала занятий. Тонкости... В тонкостях вся соль...
Я перестал что-либо понимать. Было очевидно, что они меняли
Двенадцатого, причем менять его было сложнее, чем других. Но ведь
Двенадцатый - это Зритель! Как можно менять Зрителя?!
- С этим подходом пора заканчивать, - решительно сказал Тесье. -
Традиции традициями, но это слишком неэффективно. Есть лучший способ, мы
говорили об этом в прошлый раз. Надо решить раз и навсегда. Да хотя бы
возьмите нынешнего Двенадцатого. Обсудите с вашими людьми, подключите
Фюме... В конце концов, это уже становится смешно.
Эта часть прозвучала уже совсем непонятно, но, пока он говорил об этом
"лучшем способе", у меня стала возникать какая-то картина. Странная,
расплывчатая картина. Спонсоров нельзя волновать, Двенадцатого, то бишь
Зрителя, оказывается, меняют, но при этом переквалифицировать его
невозможно, так как спонсоры могут удивиться и взволноваться, а их надо,
разумеется, радовать... четверть века назад было принято какое-то решение, и
если бы не оно, Тесье бы тут сегодня не сидел... "Не забудьте коронные
формулировки"... Не может быть, чтобы они пошли на такой подлог. Нет, это
слишком невероятно. Это слишком... просто. Вот именно. - просто. Просто до
скуки, до отвращения. Просто и реально. И гораздо больше похоже на правду.
- Так и сказал? Особое отношение к Двенадцатому? Распустились,
голубчики... Ну конечно, особое. Хорошо, сообщите Виктору, пусть начинает
набор. И не забудьте об отчете. Мы не можем волновать спонсоров. ... Да,
неделя. Что? Как обычно - код "три". Эта информация - только для спонсоров.
И так уже в институте ползут слухи... Вот именно, меньше знаешь...
Я все еще не верил своим ушам. В очередной раз все мои представления об
эксперименте рушились. Они меняли Зрителя. Они обманывали своих спонсоров!
Не было никакой мрачной тайны, все эти разговоры о проклятии рода
человеческого были не более чем разговорами. Эксперимент, "смелый, дерзкий и
небывалый" эксперимент никогда не удавался! Он тихо и прозаически провалился
много лет назад, когда их настоящий Зритель и не подумал останавливаться в
своем развитии. Тогда у них, конечно, началась паника. Но пока одни искренне
переживали о потере бессмертия, другие жалели о более материальных утратах.
И какая-то мудрая голова сообразила, что для получения субсидий вовсе не
обязательно иметь настоящего нестареющего человека. Достаточно обладать
возможностью продемонстрировать такого человека спонсорам. А под рукой уже
был механизм имитации не меняющихся со временем людей, отточенный и
отлаженный до великолепия. И вот уже четверть века они кормили спонсоров
липовыми отчетами и с гордостью показывали им неизменного Зрителя. А те, в
свою очередь, умилялись и исправно делали то, что от них и требовалось -
продолжали платить. Можно было только догадываться о том, какую жирную пенку
год за годом снимало местное руководство с бесчисленных поступлений на
банковские счета эксперимента.
На секунду мне представилась страшная картина, нарисованная Катру.
Теперь я еще глубже ощутил всю жестокую безнадежность мира, в котором все
люди, неся в себе бессмертие, старели и умирали только потому, что считали,
что должны умирать. Только потому, что "так заведено". И даже узнав о
заложенном в них бессмертии, они не имели ни малейшей возможности
воспользоваться этим даром, потому что в их головы с младенчества намертво
впечатали это страшное заблуждение. И они продолжали стареть и умирать и в
промежутке между рождением и смертью успевали рожать детей. И обрекали их на
смерть, растя так же, как растили их самих, потому что у них не было, не
было ни малейшей возможности избавить детей от этого груза, оставив их при
этом людьми.
Какой извращенный ум мог породить это дикую идею? Что за иезуитский,
дьявольски продуманный способ заставить меня мучиться до конца своих дней?
Но зачем? Зачем? Извращенная месть? Нет, им чужды такие соображения. Не
месть это была, а тонкий расчет. Это называется "принимать меры
предосторожности". В моих руках случайно оказался крошечный клочок правды, и
они не могли отпустить меня, не обезопасив свое положение. Сказать всю
правду мне было ни в коем случае нельзя. Совсем ничего не говорить было тоже
опасно, так как в этом случае я оставался при своих изначальных выводах об
успехе и тайне эксперимента. Надо было придумать какое-то правдоподобное
объяснение, которое заставило бы меня отказаться от этих выводов. В то же
время надо было сделать так, чтобы никто не поверил моему рассказу, если бы
я вздумал болтать. И они с блеском вышли из положения. Что с того, что при
этом пришлось кинуть тень на всю мою будущую жизнь?
Как я мог поверить ему, поддаться этому наваждению? Ведь какие-то
полтора года назад, после моей операции Катру с точно таким же подъемом
беспардонно врал мне в глаза. А Тесье? "Остановятся ли часы? Затормозится ли
процесс? Скоро мы узнаем". Они всегда обманывали меня. Всегда и во всем.
Мари, провалившая экзамен, возраст Зрителя, Тесье, играющий Двенадцатого -
каждый день был наполнен притворством и враньем. И я хорошо отдавал себе в
этом отчет. А теперь, когда мне рассказали страшную сказку, я вдруг поверил
в нее с доверчивостью ребенка. Ну что ж, давайте играть по вашим правилам.
Еще полгода назад я бы зашел в кабинет к этому современному Макиавелли и
выложил бы ему все, что думаю о нем и его методах. Но я уже давно изменился.
Если вы хотите считать, что я верю в этот кошмар, считайте так.
Разочаровывать я вас не стану. Мне достаточно правды. Той правды, которую вы
так долго и упорно скрывали.
Тесье еще куда-то звонил, с кем-то говорил, а я все стоял,
прислонившись к стене, и с облегчением повторял про себя: "Это была ложь,
это была ложь, это была ложь"...
Эпилог
Книжный магазин был из тех, которые по своему размеру не уступают
супермаркету, однако покупателей в нем было несравнимо меньше. В этот
полуденный час здесь было необычайно пусто. Между полок из солидного темного
дерева несколько потерянно бродили двое любителей чтения. Еще один
расположился в дальнем углу возле стеллажа, на котором сверкали глянцевые
обложки журналов.
Я взглянул на список отделов и направился наискосок, в противоположный
конец помещения, туда, где красовалась надпись "Путешествия". Через день мы
отправлялись в круиз по греческим островам, и. мне надо было купить
путеводитель. Мари давно хотела посмотреть на эти средиземноморские
жемчужины - с тех пор как ее ближайшая подруга вернулась оттуда в полном
восторге. "Этот Санторини - это такая прелесть, - умилялась Кристина,
демонстрируя нам яркие фотографии, - мы там поднимались в гору на ослах. Это
древний затонувший вулкан. А Родос, а Патмос..." Горные ослы меня не особо
интересовали, но я и сам был не против взглянуть на эти красоты. Да и Афины
посмотреть было бы интересно. Мы говорили об этой поездке с прошлого лета,
но сначала болела Люси, потом была горячая пора с выборами, затем подоспела
возня с новым домом, а вслед за ней - череда других не менее важных и не
менее срочных дел. Я уже готов был решительно объявить, что делам придется
подождать, но тут большинство проблем как-то тихо уладилось, и оказалось,
что у нас больше нет повода откладывать путешествие. В редакции могли
обойтись две недели без меня; с маленькой Люси оставались мои родители.
Наконец-то мы могли побыть вдвоем первый раз за три года, прошедшие после
рождения дочки.
И несмотря на это, выбирая путеводитель, я с какой-то тоской думал о
том, что не увижу свою маленькую девочку целых две недели. Конечно, иногда
ее шумная активность становится утомительной, но это чувство длится не
дольше минуты. Вчера, когда Люси с визгом носилась по детской площадке, я не
мог избавиться от мысли, что с момента ее рождения я никогда не расставался
с ней больше чем на день. А потом после обеда она сидела и внимательно
слушала, как Мари читает ей "Кота в сапогах". Перро у нас вообще в большом
почете. Особенно "Красная Шапочка". Что в ней находят дети, я так и не
понял, но читать мне ее приходится регулярно. И каждый раз следуют вопросы.
Вчера, после "Кота", пришлось объяснять, что такое "наследство" - до этого с
таким понятием Люси не сталкивалась. Слушала, широко раскрыв свои огромные
глазищи, переспрашивала, но, по-моему, забыла об этом уже через минуту.
Ладно, успеем еще объяснить.
Я поставил на место аляповатый и слишком восторженный путеводитель и
потянулся за соседним. Его солидный корешок обещал более серьезную
информацию. Справа раздалось сухое покашливание, и я автоматически повернул
голову. Возле соседнего стеллажа вполоборота к нему стоял легко сутулившийся
мужчина в добротном плаще. Что-то знакомое почудилось мне в его фигуре.
Мужчина еще раз кашлянул, повернулся и протянул руку за книгой. И, словно
образ из полузабытого сна, передо мной мелькнуло лицо Катру.
Я резко повернулся к нему спиной, даже не успев подумать, почему так
делаю. Говорить мне с ним абсолютно не хотелось. Да и не о чем нам было
говорить. Этот сладкоречивый педагог с чертами постаревшего Петрония вызывал
у меня большее раздражение, чем Тесье. Тот, по крайней мере, никогда не
пытался претендовать на то, что ведет со мной откровенную беседу. А этот
только и делал, что имитировал доверительные отношения типа учитель -
ученик. И использовал эти отношения в своих далеко не самых благородных
целях.
Я попытался сосредоточиться на путеводителе, но воспоминания, вызванные
этим призраком из прошлого, настойчиво вторгались в мои мысли. Сначала в
памяти пронеслись перемешанные, никак не связанные между собой моменты
эксперимента. Ночной скандал, встречи с Мари, глупая попытка вызвать Эмиля
на откровенность, другой скандал, после которого Катру с таким сочувствием
просил не делать ошибок, игра в буриме, первая встреча с Третьим и Второй,
разговор с Катру... Тот тщательно спланированный и подготовленный разговор,
который вполне мог сделать мою жизнь мучением. Неизвестно, как бы я мог
жить, если бы не подслушанная телефонная беседа. Я вспомнил, как после
возвращения, несмотря на хлопоты с обустройством новой жизни, подготовку к
свадьбе, заботы о Мари, раз за разом возвращался к мыслям о смерти и той
страшной западне, в которую едва не угодил. Это было осторожное кружение
вокруг темного пятна неопределенности, которое лучше всего описывалось
расплывчатым вопросом "как жить?" Не "зачем?", не "для чего?", но - "как?"
Вопрос этот был неуклюж, коряв, только очень приблизительно описывал это
пятно, был слишком всеобъемлющ для какого-либо вразумительного ответа но
лучшей формулировки я не находил. Я не мог четко объяснить сам себе, почему
он так сильно занимает меня, но мне казалось, что рано или поздно надо
обдумать его и прийти к каким-то выводам. К каким - я и сам не знал. Однако
это чувство "надо сесть и подумать" возвращалось с завидной регулярностью. И
порой я садился, и думал, и вспоминал, и нащупывал какие-то ответы, не
имевшие ничего общего с вопросом. Но ясность не приходила. Был просто
круговорот слов, штампов, абстрактных понятий. А понимания не было. Я только
чувствовал, что ответ таится где-то между моим странным опытом, когда мне
чудился бледный всадник, и той ночной беседой с Катру. Он был на полпути
между страхом смерти и той фантасмагорией, которая была еще страшнее, чем
смерть.
"Нельзя бояться, - думал я. - Нельзя. Но почему - нельзя? И как
избавиться от этого страха? Когда я был Пятым, меня учили, что мое
бессмертие не должно быть чем-то заслуживающим внимания. Не есть ли это
ответ на вопрос? Пятому не было интересно собственное бессмертие, значит,
меня не должно волновать то, что я смертен? Смерть - атрибут жизни...
Поймите, это не теорема, это - аксиома... Аксиомы не доказывают, их
принимают на веру. Их невозможно опровергнуть, и поэтому они неинтересны по
определению. И следовательно, над ними не размышляют". Но эти сухие
рассуждения оставались не более чем занимательными логическими упражнениями.
А понимания все не было.
Я так и не смог прийти к каким-то определенным выводам до тех пор, пока
не родилась Люси. Впрочем, нет, это произошло не тогда, когда она родилась,
а значительно позже, когда она стала узнавать меня. Глядя на то, как этот
еще недавно не существовавший человечек расплывается в улыбке при виде меня
и радостно трясет погремушкой, я ощутил новое, еще неясное для себя чувство.
А несколько дней спустя это чувство расставило все на свои места и помогло
понять, каков же ответ на расплывчатый вопрос. Правда, когда я попытался
изложить свои новые взгляды деду Мари, этот образованнейший и интереснейший
старик, с которым я часто вступал в споры, усмехнулся и выразил надежду на
то, что я сохраню приверженность подобным взглядам в его возрасте. Но его
скептицизм ничего не изменил.
Я захлопнул путеводитель и, надеясь остаться незамеченным, двинулся к
проходу. К сожалению, попытка не удалась. Услышав мои шаги, Катру поднял
голову, кинул на меня беглый взгляд и тут же просиял.
- Здравствуйте, - радостно сказал он, когда я подошел поближе.
- Добрый день, - отозвался я, чувствуя, что мой тон на порядок холоднее
его.
- Вы... - он был в явном замешательстве. Было видно, что он не знает, с
кем из Пятых имеет дело.
- Андре Рокруа, - все так же холодно сказал я, желая поскорее закончить
беседу. - А вы - Луи Катру.
- Да-да, конечно, - обрадовался он. - Теперь я вас узнал.
Он приветливо смотрел на меня, видимо, не придавая значения моему тону.
Я отвечал ему равнодушным взглядом. Он немного постарел за эти три с лишним
года. Венчик седых волос обрамлял расползшуюся лысину. Две глубокие складки
между бровями стали больше. Но, кроме этих естественных изменений, он был
все тот же - еще крепкий, уверенный в себе мужчина.
- Ну, как вы? - спросил Катру наконец. Я пожал плечами.
- Спасибо, ничего.
- Как Мари? - поинтересовался он, обнаруживая завидную память.
- Тоже неплохо.
- Кто у вас родился?
- Девочка.
Сейчас он спросит: "Как назвали?", я отвечу: "Люси", он скажет:
"Хорошее имя", я кивну, а затем распрощаюсь и пойду дальше... Но он вдруг
замолчал. Может быть, мое нежелание говорить стало слишком заметно. "Вот и
хорошо, - подумал я, - ничего не надо объяснять". Но тут он неожиданно
посерьезнел, глянул по сторонам и, понизив голос, задал совсем другой
вопрос:
- А вы часто вспоминаете наш разговор? Он... не мешает вам?
- Ничуть не мешает, - ответил я, поражаясь этой наглости. - Я вообще о
нем не вспоминаю.
Его лицо просветлело.
- Вообще не вспоминаете? Вот это личность!
Этот дешевый спектакль начинал меня раздражать.
- А вы думали, он будет мне мешать? - спросил я. Катру сделал
неопределенный жест.
- Не знаю. У меня были некоторые сомнения... Но я считал, что вы должны
знать правду. И я рад тому, что не ошибся.
Я промолчал. Сомнения у него, видите ли, были... Конечно, сомнения.
- Разумеется, это было нелегко, - сказал он, неверно истолковывая мое
молчание. - Кстати, я забыл тогда сказать вам, но вы, наверное, и сами так
решили... Вы ведь не рассказывали об этом Мари? Мне кажется, что...
Это была ошибка. Не стоило ему упоминать ее имя в этом контексте. Ох,
не стоило...
- Не волнуйтесь, - сказал я, бесцеремонно прерывая его речь, - Мари,
конечно, знает об этом разговоре. Но ее, как и меня, он не смущает.
И, не удержавшись, добавил:
- Как бы вам этого ни хотелось.
- Простите? - с прекрасно разыгранным недоумением спросил он. - Как бы
мне этого ни хотелось? Что вы имеете в виду?
- Я имею в виду, что нам не стоит продолжать эту беседу, - ответил я,
стараясь оставаться в рамках приличия. - До свидания.
- Нет, постойте, - твердо возразил он. - Я не знаю, чем я вас обидел,
вспомнив о Мари, но...
- Сделайте одолжение, не вспоминайте о ней, - снова прервал я Катру. -
Никогда. Хватит того, что вы чуть не отравили мне жизнь своим враньем.
Он сощурился.
- Враньем?
- Вот и поговорили, - сказал я.
- Враньем... - повторил он с каким-то новым выражением. - А как вы
узнали?
- Двери надо закрывать, - буркнул я. - Тогда не все, кто проходит мимо
комнаты Тесье, будут знать...
- Знать что?
- То, что вы вешаете лапшу своим спонсорам, меняя Двенадцатого как
перчатки.
- Значит, вы слышали его разговор, - вздохнул Катру. - Теперь понятно.
Но почему вы так злы на меня?
- Почему? Неужели вы серьезно задаете такой вопрос?
Он сосредоточенно кивнул и этим еще больше разозлил меня.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг