-- Снаряд не движется с места!
-- Как работает буровой аппарат?
-- Впустую. Он не забирает твёрдой породы!
-- Не слышно движения размельчённой породы?
-- Ей нет выхода вниз, Никита!
-- Архимедов винт не работает?
-- Да, очевидно, так!
Давление колонн становилось угрожающим. Снаряд начало трясти. Всё в нём
дрожало, звенело, скрипело.
-- Выключи моторы, Михаил!
Воцарилось глухое молчание. Мареев медленно провёл рукой по лбу, потом
повернулся к дискам вращения и ослабил их давление на колонны.
Сверху послышались шаги Брускова и Малевской.
Мареев стоял неподвижно, не сводя глаз с носка своей туфли.
-- Что ты думаешь об этом новом сюрпризе, Никита? -- встревоженно
спросил Брусков, спускаясь по пологой лестнице.
Мареев не сразу поднял голову.
-- Н-не знаю... -- медленно ответил он. -- Что-то случилось с
архимедовым винтом.
-- Что же с ним могло случиться? -- спросила Малевская.
Она стояла рядом с Брусковым, обняв Володю за плечи и поправляя
свободной рукой перевязку на его щеке.
-- Н-не знаю... Надо немедленно обследовать винт киноаппаратами, --
сказал Мареев. -- Возьми на себя, Нина, верхнюю буровую камеру, я с Володей
будем делать это в нижней, а Михаил -- в шаровой каюте.
Труднее всего было в нижней камере, где приходилось поднимать настил,
отставлять от стены и переносить на середину ящики, мешки, баллоны, связки.
Нелегко было и Брускову в шаровой каюте, где через каждые полметра, следуя
по виткам винта, нужно было менять дистанцию и регулировать фокусное
расстояние киноаппарата.
Едва Мареев с Володей, освободив стены камеры и отрегулировав аппарат,
приладили его к стене и начали осматривать сквозь неё тёмную линию винта, из
репродуктора послышался тихий голос Малевской:
-- Никита!
-- Да... слушаю.
-- Подымись сюда, ко мне.
-- В чём дело?
Малевская помедлила с ответом.
-- Тут у меня что-то не ладится.
Мареев поднял брови.
-- Иду... Продолжай, Володя, работу. Я сейчас вернусь.
Придерживая плотно прижатый к стене киноаппарат, Малевская стояла на
лестнице, почти под самым потолком. У неё побледнело лицо, и широко
раскрытые глаза были наполнены смятением и тревогой. Она протянула Марееву
жёлтую пластинку киноснимка.
-- Посмотри!
Мареев поднял пластинку к свету. С минуту он внимательно рассматривал
её. Густые брови сходились всё теснее, знакомо заострились скулы.
На снимке тёмная извилистая линия винта была разделена широкой, зияющей
трещиной.
-- Всё ясно... -- глухо сказал наконец Мареев, опуская пластинку. --
Винт сломан...
Малевская вздрогнула и покачнулась. Помолчав, она спросила запинающимся
голосом:
-- Продолжать... осмотр?
-- Не стоит...
Мареев тяжело опустился на стул возле столика и задумался. Малевская с
киноаппаратом в руках спускалась по лестнице.
-- Что же теперь делать, Никита? -- тихо спросила она, остановившись
подле Мареева.
-- Ждать помощи с поверхности.
-- Исправить невозможно?
Мареев отрицательно покачал головой:
-- Туда не доберёшься.
Молчание воцарилось в камере.
-- Надо сообщить Цейтлину, -- глухо сказал Мареев.
Он встал перед Малевской, подняв на неё глубоко запавшие глаза, положил
ей руку на плечо.
-- Нина... Нас ожидают тяжёлые испытания...
Малевская кивнула головой. У неё дрогнули губы.
Острой, щемящей болью сжалось сердце Мареева.
-- Мы их вместе перенесём, Никита...
Мареев слегка пожал Малевской плечо и направился к люку.
В шаровой каюте Брусков стоял на стуле и внимательно глядел в аппарат.
-- Можешь не продолжать, Мишук! -- сказал Мареев. -- Винт сломан на
втором витке.
Брусков повернул голову и молча посмотрел на него. Потом, всё так же
молча, сошёл со стула и поставил аппарат на стол.
-- Та-а-ак! -- протянул он. -- Начинается последний акт?
Он нервно потёр руки, постоял и направился к люку в нижнюю камеру.
-- Не торопись с заключениями, -- сказал ему вслед Мареев, подходя к
микрофону.
Голова Брускова скрылась в люке.
-- Алло! -- позвал Мареев, переключив радиоприёмник.
-- Я здесь, Никита! -- тотчас же ответил голос Цейтлина. -- Как дела?
-- Дела, Илюша, неважные. Колонны работают прекрасно, но обнаружилась
новая неприятность: архимедов винт сломан на втором витке, нижняя часть
отделилась совсем...
Из громкоговорителя послышались хриплые, нечленораздельные звуки.
-- Что ты говоришь, Илья? -- спросил Мареев. -- Я не понял.
-- Сейчас... Никита... -- задыхаясь, говорил Цейтлин. -- Сейчас...
кашель... сейчас... Ну вот, прошло...
Он помолчал минуту и заговорил ясно, твёрдо и чётко:
-- На сколько вы можете растянуть свой запас кислорода?
-- Максимум на семь-восемь суток.
-- Так вот, слушай, Никита. Уже пятые сутки мы роем к вам шахту.
-- Шахту?!
-- Да, шахту!
-- Илюша, ведь это абсурд!
-- В других случаях я тоже так подумал бы. Но здесь дело идёт о вас... о
вашей жизни... Ты можешь предложить что-нибудь другое?
Ответа не последовало, и Цейтлин продолжал:
-- Проходка идёт теперь по пятнадцати-шестнадцати метров в сутки. Уже
пройдено девяносто шесть метров. Я обещаю тебе, что через двадцать пять --
двадцать шесть суток мы доберёмся до вас. Хотя бы мне пришлось лопнуть!.. Я
прошу тебя, Никитушка... умоляю... дотяни! Растяни! Думай, придумывай,
изворачивайся... Может быть, там у вас какие-нибудь резервы: вода,
химические материалы... Ниночка! Я особенно тебя прошу... Ты же химичка...
Ты же умница...
И все в шаровой каюте, лишившейся телевизора, ярко представили себе, как
Цейтлин стоит перед микрофоном и упрашивает их: увидели всю его несуразную
фигуру и прикрытые стёклами огромных очков маленькие умные глаза, полные
мольбы, любви и смертельной тревоги.
У Малевской начали краснеть веки. Ей хотелось и плакать и смеяться.
-- Илюша!.. Голубчик!.. Надо ли об этом говорить?.. Мы, конечно, сделаем
всё, что только возможно...
-- Нет, нет, Ниночка! Не только то, что возможно, а больше, чем
возможно... Ты понимаешь, мне важно, чтобы у вас руки не опустились,
иначе... иначе вы и меня и всех тут просто подведёте!
-- Об этом не беспокойся, Илья, -- твёрдым голосом сказал Мареев. -- Мы
будем бороться до последнего вздоха.
-- А я беру обязательство: сверх последнего вздоха сделать ещё три
лишних и вызываю Никиту на соревнование, -- не мог удержаться, чтобы не
побалагурить, Брусков.
-- Ну, вот и отлично! Вот и отлично! -- радовался Цейтлин, придерживая
рукой подрагивающую щёку. -- Вы теперь идите и устраивайте своё кислородное
хозяйство, а я побегу, дел масса. Ну, до свиданья... Вечерком ещё
поговорим... И Андрей Иванович вернётся из Сталино к тому времени... Не
теряйте бодрости. Будьте уверены: всё, что надо, сделаем... Обнимаю вас...
Бегу...
Но он никуда не убежал. Он тяжело опустился на стул и, поддерживая одной
рукой щёку, другой достал свой огромный платок и принялся вытирать покрытое
потом лицо.
Он так и остался сидеть в неподвижности, с остановившимися глазами, со
скомканным платком в руке.
В аппаратной было тихо. Два члена штаба, радисты, главный инженер шахты
"Гигант", руководивший проходкой шахты к снаряду, -- все сидели, застыв в
глубоком молчании, не зная, что сказать. Через раскрытые окна в комнату
врывался смешанный, напряженный гул -- лязг железа, шум моторов, крики
людей: работа по проходке шахты не прекращалась.
Наконец Цейтлин шумно вздохнул и повернул голову.
-- Василий Егорыч, -- сказал он одному из радистов, -- вызовите из
Сталино Андрея Ивановича, скажите, чтобы немедленно возвратился сюда. Через
час созывается заседание штаба.
Он с трудом встал, держась за спинку стула.
-- Я пойду к себе, в гостиницу.
Все молчали. Он вышел из комнаты, провожаемый взглядами, полными горя.
После сообщения Цейтлина о безуспешной попытке снаряда двинуться с места
и о ничтожных запасах кислорода у экспедиции штаб принял решение добиваться
всеми мерами ещё большего ускорения работ по проходке шахты. Решили усилить
взрывные работы, применить новый способ подачи выработанной породы на
поверхность, предложенный бригадиром Ефременко, и обратиться ко всем рабочим
шахты с призывом подавать штабу рационализаторские предложения для ускорения
проходки шахты.
Уже на третий день стали обнаруживаться результаты этих мер. Проходка
шахты заметно ускорилась, и с каждым днём скорость продолжала нарастать.
Цейтлин вместе с группой инженеров всё время занимался рассмотрением рабочих
предложений, поступавших в огромном количестве.
На третий день после совещания, среди сообщений об ускорении работ по
проходке шахты, штаб упомянул и о затруднениях экспедиции с кислородом.
Страна насторожилась, но все верили, что удастся вовремя добраться к снаряду
через шахту.
Цейтлин, Андрей Иванович и весь штаб жили теперь между страхом и
надеждой: вести из снаряда о положении с кислородом получались неясные,
уклончивые -- "делаем всё возможное". Разговоры со снарядом происходили всё
реже и короче. Бывали случаи, когда радиостанция экспедиции совсем не
отвечала: радиоприёмник внизу выключали до твёрдо установленного
официального часа переговоров -- коротких, томительных, однообразных. Голоса
звучали устало. Говорил почти всегда один Мареев, остальные не подходили к
аппарату.
На пятый день после совещания и на одиннадцатый после катастрофы Цейтлин
отошёл от микрофона совершенно разбитый, в состоянии полного смятения и
растерянности. Шатаясь, с посиневшими губами и трясущейся щекой, он вместе с
Андреем Ивановичем вышел из аппаратной.
-- г Андрей Иванович... голубчик... -- как в забытье шептал Цейтлин,
когда они остались одни. -- Там плохо... Там очень плохо... Они не
выдержат... я чувствую это... они не дотянут.
Хриплое клокотанье вырвалось из его горла. Он сотрясался всем своим
огромным телом, как в приступе жестокой лихорадки.
-- Шахта уже пройдена на двести двадцать метров... Проходка идёт по
метру в час, и с каждым днём быстрота нарастает. И всё ещё нужно двадцать
суток... Двадцать суток, не меньше! Что делать?.. Андрей Иванович, голубчик,
что делать?..
Сжав потными ладонями голову, Цейтлин опустился на стул.
Они молча сидели некоторое время: Цейтлин -- сжимая голову и тихо
покачиваясь на стуле, Андрей Иванович -- глядя пустыми глазами в тёмный угол
огромного зала.
Послышался стук в дверь. Радист осторожно приоткрыл её и просунул голову
в щель.
-- Можно, Илья Борисович?.. Радиограмма из Грозного... Лично вам в
руки...
-- Потом, Василий Егорыч, -- прервал его Андрей Иванович, -- потом...
-- Нет, нет! -- устало вмешался Цейтлин. -- Давайте.
Вяло развернув серую бумажку, он медленно читал ряды квадратных букв.
Потом застыл на мгновение с раскрытым ртом и вдруг вскочил, как подброшенный
гигантской пружиной.
-- Идиот! -- крикнул он, хлопая себя по лбу. -- Боже мой, какой идиот!
Как я сам об этом не подумал?
Он уже не мог стоять на месте. Он носился по комнате, и даже паркет под
ним не успевал скрипеть.
-- Нет, нет! -- продолжал он, захлебываясь от возбуждения. -- Мы с вами
гениальные люди... Мы настаивали, чтобы сказать через газеты всю правду!
-- Да в чём дело? -- вскричал наконец совершенно сбитый с толку Андрей
Иванович.
-- Читайте!.. читайте!.. -- сунул ему радиограмму Цейтлин. -- Ой, не
могу больше! Не выдержу!
Он остановился перед Андреем Ивановичем, радостный, сияющий, и вдруг
пустился в пляс, в дикий, слоновый пляс, размахивая руками, задыхаясь и
крича:
-- Ура!.. Они спасены!.. Они спасены!..
Андрей Иванович, дрожа от нетерпения, с покрасневшими щёками, читал
строчки радиограммы.
"Понял из газеты, что экспедиции угрожает недостаток кислорода. Полагаю,
что шахта не поспеет. Предлагаю бурить скважину к снаряду. Ручаюсь через
трое суток добраться, пустить кислород. Радируйте Грозный, Новый Восточный
промысел. Бурильщик-орденоносец Георгий Малинин".
Через пятнадцать минут по эфиру неслась радиограмма:
"Грозный, Новый Восточный промысел. Бурильщику-орденоносцу Георгию
Малинину. Немедленно, не теряя минуты, вылетайте с новейшим бурильным
станком, бригадой помощников по вашему выбору и комплектом инструментов.
Одновременно радируем директору промысла. Спешите! Штаб помощи подземной
экспедиции: Чернов, Цейтлин".
Ещё через пять часов огромный самолёт "АНТ-88", распахнув широко крылья,
поднялся над грозненским аэродромом, нагруженный станками, инструментами и
имея на борту лучшую бригаду бурильщиков Грознефти во главе с знаменитым
Георгием Малининым. Бесшумно сделав круг над аэродромом, самолёт лёг на курс
и, серебрясь в лучах заходящего солнца, стремительно понёсся на
северо-запад.
Все попытки Цейтлина даже в установленный для разговора час сообщить
Марееву радостную новость оставались безуспешными: радиостанция снаряда не
принимала позывных, и к микрофону никто не подходил...
ГЛАВА 23. ВСПЫШКА ЭГОИЗМА
Володя не может заснуть. Он неподвижно лежит в гамаке, устремив глаза в
одну точку. Он боится этих часов, отведённых для сна, боится мыслей,
овладевающих им, как только потухают все лампы и синий колпачок опускается
на одну из них, дежурную.
В каюте тихо.
Мареев сидит сейчас в нижней камере за столиком и всё пишет, пишет.
Кажется, у него какая-то очень важная, спешная работа. Он теперь почти не
отрывается от неё.
Малевская в своей лаборатории, в верхней камере. Она добывает там
кислород из остатков бертолетовой соли и производит опыты с другими
химическими материалами, имеющимися в её распоряжении. Брусков спит и,
тяжело дыша, что-то бормочет во сне.
Воздух в каюте чистый, но дышится с трудом. Грудь судорожно расширяется,
стараясь вобрать как можно больше воздуха, но кислорода не хватает, и всё
время остается мучительное ощущение удушья. После первого разговора с
Цейтлиным Мареев уменьшил подачу кислорода, чтобы использовать его как можно
экономнее.
Если бы не это, Володе скорее удалось бы заснуть и убежать от мыслей,
которые теперь мучают его с особенной силой. В тысячный раз встаёт перед ним
неотступный вопрос: зачем он это сделал? Как он не понимал, что влечёт за
собой его поступок? Прав был Никита Евсеевич, когда так сурово встретил его
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг