Глава 8
В мертвом сне, сковавшем душу Романа, появился какой–то просвет.
Сознание вернулось к нему еще не полностью, и он холодно и отстраненно
наблюдал себя как бы со стороны. Он лежал внутри пещеры. Сквозь неплотно
закрытые веки Роман видел ее свод, сплетенный из корней, почти рядом со
своим лицом. Он не помнил, как добрался сюда от берега озера.
Раньше свод был значительно выше.
Из омертвевшего тела поступали странные, едва различимые сигналы.
Значит, оно жило. Эликсир не убил его.
Во всяком случае, не убил до конца. Пора набраться мужества и принять
свою новую судьбу. Но нет. Не сразу. Пусть пройдут минуты, часы, дни... Он
еще слишком слаб, его новое тело не вынесет слишком резких перегрузок,
слишком очевидных переходов от сна к яви...
Сильно чешется шестая лопатка на спине, но шевельнуться он боится,
чтобы не вернуть неосторожным движением медленно уходящую вместе с туманом
небытия боль.
Отчего так близок стал потолок пещеры? Может, он втиснулся в чье–то
чужое логово? Или мир вокруг него уменьшился в несколько раз? Или он сам
увеличился настолько, что... Не надо додумывать эту мысль. Не надо.
Спокойно расслабиться, вот так, полностью закрыть глаза. Просыпаться не
обязательно. Он может лежать здесь сколько угодно, снаружи его никто не
ждет. И сразу же, как протест против этого утверждения, на него волной
хлынуло былое отчаяние, притупленное недавней болью.
«Хватит, – сказал он себе, – хватит обманывать себя, этим все равно
ничего не изменишь». Он поднес к лицу правую руку. Она с трудом втиснулась
между потолком пещеры и его лицом. Это была не рука. Это была лапа с пятью
полуметровыми изогнутыми и острыми, как лезвия ятаганов, когтями, покрытая
отвратительной желтоватой чешуей.
Тогда он тихо заплакал без слез и медленно выполз из пещеры. Все еще
светила третья луна, только теперь он не знал, какой ночи она принадлежит.
Медленно, прихрамывая на все шесть лап, он пополз к озеру, волоча за
собой обрывки корней, приросшие к телу. Он старался смотреть только
вперед, чтобы не видеть частей своего нового тела, но все равно
чувствовал, как за ним волочится тонкий, голый хвост, извивающийся по
поверхности земли, как тело змеи.
Через его истонченную кожу он ощущал малейшую неровность почвы, запахи
травы и камней. Возможно, теперь нос у него находится в хвосте.
Он перестал удивляться чему бы то ни было, в конце концов есть предел
напряжению, которое способна выдержать его психика.
Он его перешел. Ради чего? Этого вспоминать не нужно. Если это не
вспоминать, то, напившись воды, можно будет опять вернуться в пещеру,
чтобы спать, чтобы не помнить, чтобы забыться... «Зачем же тогда начинал?»
– спросил его голос укрытого за толстыми складками кожи сознания. «Я не
знал, что это будет так страшно», – ответил он голосу. И голос замолк,
отступил на время, оставив его один на один с новой жестокой судьбой.
Вода в озере, как всегда, выглядела совершенно прозрачной и отражала
какой–то другой, несуществующий на самом деле берег. Он молил, чтобы она
оставалась такой, пока он не напьется. И озеро вняло его мольбам. В нем не
отразилось ничего, когда его морда с трехметровой высоты обрыва слепо
ткнулась в поверхность воды. Роман лакал жадно, захлебываясь и повизгивая
от наслаждения.
Ему хотелось выпить все озеро. Напившись, он ощупал голову передней
парой своих шести лап, голова показалась ему почти нормальной. «У меня
должно остаться хотя бы лицо», – сказал он кому–то незримо присутствующему
рядом с ним.
Очевидно, этот невидимый судья так не считал, потому что носа Роман не
обнаружил вообще, а узкая трубчатая пасть с мелкими треугольными зубьями,
похожими на полотно пилы, вряд ли принадлежала человеческому лицу.
Отвалившись от воды, он ощутил чудовищный голод. Он уже осознал, что
стал чудовищем, и знал теперь, каким бывает голод чудовищ. Он представил
себе горы мяса, груды трепетной добычи, пробиравшейся сквозь лес, и его
чуть не вырвало от отвращения.
Тогда он подумал о соках, струящихся в жилах растений, и это было уже
гораздо лучше.
Он нащупал кончиком хвоста великолепно пахнущие сочные стебли каких–то
растений и набросился на них с неописуемой жадностью.
Роман пасся на лугу весь остаток ночи, стараясь думать лишь о том,
какое наслаждение может доставлять чудовищу его пища. Он обнаружил, что
его пасть великолепно приспособлена для перемалывания растительных
стеблей: в глубине гортани и на языке оказались нужные для перетирания
травы костяные наросты. Его организм устроен не так неразумно, как
показалось вначале. К утру, когда чувство голода значительно поутихло, ему
стало легче мириться со своей новой судьбой.
Наевшись, он завалился спать прямо на лугу возле озера, нимало не
заботясь об окружающих опасностях.
Его шкура должна была служить неплохой защитой, к тому же он чувствовал
в своих мышцах силу, способную сокрушить любого врага. Его желания и
ощущения чрезвычайно упростились, а человеческих воспоминаний он тщательно
избегал, поскольку они мешали пищеварению. Сон также упростился, стал
теплым, бездумным и приятным. Растений на лугу было много, о чем еще
беспокоиться? Остальное его не касалось, Чудовище обязано вести простую
инстинктивную жизнь. Этим он по крайней мере отомстит тем, кто проделал с
ним такую мерзкую штуку. Впрочем, неизвестно еще, так ли уж плохо с ним
поступили. Человеку гораздо трудней добывать себе пищу.
Одежда и прочие блага цивилизации, по–видимому, не имеют теперь к нему
ни малейшего отношения.
Перед тем как заснуть, он восхитился глубиной собственных мыслей.
Перед закатом, когда жара спала, Роман проснулся и отправился на
водопой.
Идти к озеру показалось слишком далеко. Он нашел ключ, вода в нем
оказалась горькой, и все же, не в силах преодолеть лень, он напился из
него. Ничего больше не болело, ничего его не тревожило. Вот только вода
напоминала о чем–то неприятном.
Что–то в нем тем временем зрело. Что–то происходило в глубинах его
огромного существа. Кровь чуть быстрей струилась по жилам, чуть
осмысленней и трагичней стал взгляд огромных воловьих глаз, так хорошо
приспособленных для того, чтобы отыскивать ночью кустики вкусной травы и
видеть то, что творится за лугом, в соседнем лесу... «Если ты перестал
быть человеком – это еще не значит, что мир изменился. Могла измениться
лишь твоя точка зрения на него», – сказал в глубине Романа знакомый голос.
В первый момент мысль показалась ему красивой, но слишком сложной для
восприятия, и тогда он спросил у голоса, позволяя вовлечь себя в беседу,
последствия которой было трудно предвидеть.
– Ну и что ты хочешь этим сказать?
– Только то, что если ты стал равнодушной, тупой и неторопливой
скотиной, это вовсе не означает, что Элия перестала надеяться. Перестала
ждать от тебя помощи!
– Меня для нее больше нет, понимаешь, нет!
– А кроме себя самого ты уже ничего больше не можешь воспринимать?
– Оставь меня в покое. Помолчи, – попросил Роман устало.
– Хорошо. Я помолчу, – согласился голос. – Жри свою траву.
Это Романа задело, он надеялся, что его долго будут переубеждать, и он
сможет блеснуть недавно приобретенным остроумием. Обиженный, он улегся
среди мокрой травы, но сон впервые не коснулся его глаз. Сознание
оставалось кристально ясным, и где–то вне его над всем этим полем, над
старым деревом, над озером, над всем миром родился необычный, едва слышный
для него звук, словно огромные часы тикали, отсчитывая секунды, те самые,
что никогда потом не возвращаются обратно.
Роман тяжело вздохнул, встал и прошелся по лугу без всякой цели.
Остановился под деревом. У его корней поблескивал знакомый предмет.
Рукоятка меча без лезвия. Он попытался поднять ее. Лапа загребла целый
ворох земли и травы, словно ковш экскаватора. Тогда он тщательно просеял
землю между когтей, и рукоятка, отделенная от мусора, осталась лежать в
его негибкой лапе, снабженной круглыми кожными наростами. Она показалась
ему совсем крошечной, обломком детского меча.
Но что–то, поразившее его в самое сердце, заставило повернуть рукоятку
к солнцу и отодвинуть от морды на такое расстояние, чтобы оба его новых
зорких глаза смогли рассмотреть на ней каждую трещинку, каждую деталь
рисунка...
Невиданные бронзовые животные переплелись в едином порыве схватки,
наверное, это были львы чужого мира... У них было по шести могучих
когтистых лап, шишковатая голова с вытянутой мордой, покрытая мелкой
чешуей кожа, а длинные, гибкие хвосты сжимали рукоятки мечей...
– Львы не жрут траву, – растерянно пробормотал Роман, не веря уже ни
одному слову своего нового утробного голоса.
– Велика должна быть слава тех, чьи изображения вырезают на рукоятках
оружия.
Словно какая–то глухая преграда лопнула в голове Романа, и в нее
вползли вздохи и шорохи леса, шепот воды в озере, отчаянный крик жертвы,
настигаемой в лесу неизвестным хищником, удары оружия и свист стрел вот
уже вторую неделю бьющихся в неравном бою россов, истекающих кровью у
подножия скалы летунгов, предпочитающих умереть, но смыть нанесенное
племени оскорбление.
Конечно, он может продолжать жевать траву, но оскорбление нанесено не
только племени россов. Оно нанесено тому, чье изображение рисуют на
рукоятках оружия...
Он не знал, откуда вползают в него эти слова и мысли, разжигающие его
ярость и забытую боль. Он лишь открыл глаза и слушал, и узнавал, как много
несправедливости в мире, где он бездумно жевал свою жвачку и где часы
отсчитывали последние секунды для той, что ждала от него помощи...
Стрелки этих часов подошли к заповедной черте, но удар еще не
прогремел, только все вокруг напряглось в его ожидании. Роман
почувствовал, как все его шесть лап наливаются силой. Они были созданы не
для того, чтобы ползать по лугу, они предназначались для стремительного
бега сквозь заросли, для лазания по скалам и для того, чтобы враги хрипели
в их стальных, беспощадных объятиях.
И тогда он понесся вперед. Понесся, как направленная к цели торпеда,
все сокрушая на своем пути. Земля вздрагивала от его прыжков, и на ее
поверхности оставались глубокие рваные царапины, а Роман все наращивал
скорость, не зная еще предельных возможностей своего нового тела. Стена
леса постепенно превратилась в серую ленту, ветер засвистел в ушах льва
нездешнего, чужого мира...
Пробивая головой сплошные, непроходимые заросли, переламывая, как
спички, деревья. Роман несся вперед. Но даже теперь, в этом стремительном
беге, он не мог остановить процесс, набиравший разгон в его сознании.
Процесс понимания. Процесс поиска истины. Ибо слишком уж простая
картина складывалась из внешних факторов – картина, которая не могла
объяснить всего, Элию похитили, но эликсир он купил еще раньше, именно он,
и никто другой... И вот теперь он превращен в зверя, обладающего
чудовищной силой. Для чего и кем?
Сам по себе эликсир мог разве что отравить его. Но вмешались какие–то
могущественные силы. Что они от него хотели? Что им было нужно?
Освобождение Элии? Вряд ли вообще их может интересовать подобная
мелочь. Значит, за его превращением скрыт иной, непонятный пока смысл.
Кто они, эти силы? Старец у дерева? Само дерево? Вещее озеро? Скала
солнца? Или все это разом? Вся планета целиком со всеми ее озерами,
реками, деревьями, духами гор... Тогда цель должна быть такой же огромной,
как и усилия, затраченные на ее достижение.
И Элин, и сам он со своим новым телом – всего лишь эпизод в борьбе
неведомых титанических сил. Игрушка в их руках. А его страдания? Его
сомнения? Его разум и воля? Учли ли они их или тоже сбросили со счетов,
как не имеющие значения мелочи?
Что, если он решит не подчиниться? Но как можно не подчиниться, если
нет никакого приказа? Если их цели совпадают с его желаниями? Чего же они
хотят?
Уничтожения летунгов? Он тут же отбросил это предположение. У тех, кто
сделал его зверем, наверняка существовали для этого более простые и
действенные способы. Отравленные плоды, неведомая болезнь, землетрясение,
наконец. Но если даже уничтожение целого народа для них мелочь, не стоящая
серьезных усилий, – цель, для которой он предназначен, может стать для
него непостижимой.
Вероятно, он лишь крохотное звено в огромной цепи причин и следствий,
протянутой сквозь века. Тогда тем более невозможно понять смысл тому, кто
видит лишь маленькую частицу истины. И все же он пытался...
С его сознанием сделали что–то такое, чего он не может понять до сих
пор.
Часть его личности как бы изъяли из обращения, а взамен вложили нечто другое.
Маленький механический человек, составленный из двух особей. Особи
идеально подходили друг другу в этой сложной конструкции. Иначе они просто
не смогли бы взаимодействовать... Где можно найти такого двойника или
близнеца? Этого он не знал. Его превратили в другого человека, Романа
Гравова, восставшего в конце концов против воли тех, кто его создавал.
Окончательный вызов им он бросил в подземелье. Сейчас во всей этой
фантасмагории лишь память об Элии представлялась ему чем–то реальным и
надежный. Прочным островом в туманном океане, затопившем его сознание, из
которого выглядывали лишь химеры и ужасы, несбывшиеся мечты и бесцельное
бегство от себя самого, от своей раздвоенности, которая казалась ему
неполноценностью, а была на самом деле искусственно созданным уродством.
Им пытались управлять с помощью подселенного в сознание двойника, как
простои механической куклой. Но у них не вышло. Может быть, виноват
двойник, не пожелавший выполнить свою роль, или сознание донора оказалось
не совсем таким, как они ожидали... Как бы там ни было, в конце концов он
стал этим несущимся сквозь заросли зверем, однако в этом виноваты уже
совсем другие силы...
Его словно заклинило между двух титанических стихий в непонятной для
него игре.
И пожалуй, единственное, что он может сделать в своем положении, пока
не поймет смысла хотя бы ближайшего хода, – это извлечь выгоду из тех сил
и возможностей, которые ему подчинили в ходе игры.
Нет, не для себя... О себе он сейчас не думал. Он вспоминал ее улыбку
потерянной девочки там, у подземного озера, ее беспомощный, но полный
сочувствия взгляд. Он появился в ее судьбе, как игрушечный заяц, надетый
на чью–то руку... А заяц влюбился – какая глупость!
У механической игрушки, составленной из двух сущностей и превращенной в
зверя, не может быть никаких чувств! Но они были...
