Русская фантастика / Книжная полка WIN | KOI | LAT


Василий Головачев
Черный Человек
 < Предыдущая  Оглавление > 
Глава 10
Столбов знал, что обойма прикрытия работает четко, быстро и в любое мгновение готова прийти на помощь, но все же ему было не по себе. И еще мешало чувство неловкости, будто он подсматривал в замочную скважину сцену из личной жизни.
Обо всем этом он размышлял, стоя перед дверью квартиры Мальгина в Смоленске, и все это разом вылетело из головы, когда дверь вдруг открылась. Проверив, легко ли скользит в ладонь из рукава куртки рукоять суггестора, Дмитрий шагнул в проем.
Он ожидал увидеть хозяина, однако никто его не встретил. По комнатам скользила тихая мелодия, навевающая покой и умиротворение, легкий ветерок шевелил пушисто–прозрачные занавески в переходах из комнаты в комнату, приносил странные запахи. Среди них знакомые – миндаль, цветочные и травяные, ландыш, клевер, мята, астрагал и вовсе незнакомые, настораживающие и будоражащие. Игра света и теней в гостиной заставляла оглядываться и напрягать зрение, но квартира была пуста. «Кто же открыл дверь?" – подумал инспектор, бегло оглядев комнаты: спальню, рабочий кабинет–библиотеку, спортзал, гостиную, кухню. На всякий случай позвал:
– Клим?
Ответил «домовой»:
– Мастера нет дома, но скоро будет. Можете подождать. Если вы голодны – завтрак на кухне.
– Премного благодарен, – ответил Столбов, расслабляясь, и стал знакомиться с апартаментами нейрохирурга более детально. И уже через несколько минут понял, что квартира далеко не стандартная, как показалось вначале.
Каждая ее комната формировалась в определенном стиле, хотя техническое оснащение и было стереотипным, соответствующим веку – с трансформным оборудованием и видеопластическими поверхностями, выдающими по команде инка любой заложенный в программе пейзаж. Гостиная представляла собой горницу в древнерусском стиле – с иконой в солнышке, «красном углу», «полотняными» занавесками на «окнах», с «деревянными» лавками, вышитыми полотенцами и фасадом русской печи. Спальня была обставлена в мавританском стиле с кроватью, скрывающейся за голубой вуалью и балдахином из зеленой «парчи». Кабинет напоминал келью средневекового алхимика, с камином во всю стену, столом с резными гнутыми ножками, с инкрустациями по углам и в центре и огромным креслом, почти троном с искусно вделанными в спинку крыльями орла. Столбов никогда не видел подобного убранства у друзей, разве что в музеях, и пристрастие Мальгина к старине его поразило.
Конечно, на самом деле стол имел вполне современную молектронную начинку, комплекты нейрохирургического инструмента и в любой момент мог превратиться в реанимационную камеру, хотя вряд ли Клим оперировал на дому. Скорее всего стол был ему нужен для исследовательских работ и срочных консилиумов, когда коллеги нуждались в консультации и передавали по видео голографическую копию пациента. «Трон» в действительности был кокон–креслом, связывающим хозяина с сетью институтов, лечебных центров, банков данных и компьютерных баз, а «камин» – игровым и личным киб–интеллектом класса «Знаток» с высокой степенью самостоятельности; такие инки имели только специалисты высочайшей квалификации.
Самое удивительное, что Столбов не сам догадался о начинке предметов домашней утвари хозяина, истина была ему подсказана извне, на пси–уровне (включенный комп?), и это обстоятельство заставляло держаться настороже.
Лишь кухня и спортзал не камуфлировали своего предназначения, представ перед взором гостя во всей красе современного дизайна. Кухня – ничего лишнего: автомат на четыре–восемь персон, блистающий металлом, керамикой и пластиком, встроенный в стену сервант с хрусталем и дивной красоты чайным и кофейным сервизами из почти прозрачного молочно–голубого фарфора, формирующиеся в любом месте стол и стулья. Спортзал – небольшая уютная комната с физическими тренажерами и тренером–инком, превращаемая по желанию в ринг, татами, ковер или индейское ронго. В данный момент видеопласт превратил комнату в тренировочный зал буддийского монастыря, и Столбов, оробев, испытал невольное благоговение.
Подумав, он вернулся в гостиную, потянуло повнимательнее рассмотреть картины на стене и многополочную нишу под узорчатым стеклом, где лежали сувениры и личные вещи хозяина.
Картин было две. Без рамок и украшений, обе висели, не касаясь стены, в нескольких сантиметрах от нее, похожие больше на великолепные топографии неземных пейзажей. Но не способ крепления поразил Столбова и не их толщина – сбоку они сливались в тончайшую линию, не видимую глазом, – а впечатление глубины и жизни. Картины или голографии казались окнами в чужие миры, от них невозможно было отвести взгляд.
На первой изображался зелено–голубой ночной лес, деревья которого, хотя и напоминали земные сосны и пальмы, земными тем не менее не были. Деревья светились, как и густая трава, и почва, и тропинка, ведущая к строению, проглядывающему сквозь заросли.
Вторая картина отражала туманно–слоистый ландшафт, похожий на ландшафты Титана: пятнистые, розово–белые пространства с зеркалами высыхающих сизых озер, окаймленных искрящейся полосой солей, перламутровые языки тумана, группки ледяных на вид скал, какие–то неясно видимые холмы, похожие на скопления мусора, выцветшее небо в белесых разводах облаков. Пастель. Или акварель. Ни одного яркого цвета, все зыбко и обманчиво и в то же время убедительно и живо. Кажется, шагни туда, в этот светящийся прямоугольник, и ты окажешься в другом мире, наедине с чужой жизнью.
Столбов протянул руку, ожидая встретить сопротивление материала первой картины, и замер с гулко бьющимся сердцем: рука свободно проникла в картину и словно включила какие–то механизмы, оживившие пейзаж. Легкий ветерок прошелся по кронам деревьев, усиливая свечение листвы, незнакомые запахи коснулись ноздрей, тихие шорохи и шепоты коснулись слуха... Руке стало горячо, будто невидимые языки огня лизнули ее с той стороны. Столбов отдернул руку, вернее, пытался отдернуть и с ужасом понял, что картина держит ее, как будто рука вмурована в бетон.
Снова жгучие языки огня лизнули ладонь, послышался нарастающий гул, задрожали деревья, и... в следующее мгновение сильный толчок отбросил Столбова от картины, так что он едва не врезался в лавку. Какой–то человек загородил картину спиной, погладил ее руками, словно успокаивая, повернулся к инспектору, разглядывающему руку, сплошь покрытую волдырями. Это был Мальгин. Столбов поднял взгляд, покачал головой, сказал искренне:
– В жизни не встречал ничего подобного! Честно.
Мальгин молча принес зеленый тюбик, выдавил на ладонь инспектору пенящуюся зеленую колбаску реанималона. Зашипело.
– Могло было хуже, я забыл вас предупредить. Это не картина.
– Но и не голография. А что, если не секрет?
– Хроносрезы. – Мальгин принялся что–то доставать, собирать на столе, бросать в сумку, и все это быстро, ловко, бесшумно, без единого лишнего жеста. Как он вошел в квартиру, минуя наблюдение, Столбов не понял.
Боль в руке проходила. Мазь на местах ожогов пузырилась, становилась фиолетовой, потом розовела, рука по локоть превратилась в пятнистую лапу неведомого зверя.
– Моя рука – рука безумца, – пробормотал Столбов, дав сигнал, что хозяин дома. – Что такое хронесрезы?
– Двумерные плоскости с остановленным на срезе временем. По сути, это «куски» пространства с большим, но не бесконечным во времени слоем жизни. В них можно войти и не выйти. Каждая такая «картина» работает, как «черная дыра», время на ее горизонте для внешнего наблюдателя останавливается. Мы будем вечно видеть тот мир неизменным, а он будет жить по своим законам и вечно видеть наш мир.
Столбов задумался, поглядывая на руку.
– Вы говорите, можно войти? А жить? Или сразу – летальный исход?
– Войти и жить. – Мальгин закончил наконец свои сборы, поглядел на гостя, отчаянно пытавшегося выглядеть уверенным и спокойным. – Но недолго. И не людям. Дмитрий, я знаю причину вашего посещения.
– Шаламов, – машинально сказал инспектор.
– Да, Шаламов. И я сам, не так ли? Комиссар не хочет рисковать и перестраховывается.
– Понимаете, Клим... – начал было оправдываться Столбов, но Мальгин поднял руку, и он замолчал.
– У меня много дел и мало времени. Попробуйте сами организовать интрасенсов, Аристарха Железовского, например, Забаву Боянову, они очень решительные люди и могут помочь. Вы остаетесь? Мне пора идти.
Столбову вдруг почудилось, будто Мальгин вырос в размерах, вознесся над ним, как сказочный джинн, взгляд его стал ощутимо тяжел и грозен. Ощущение тут же прошло. Повеяло покоем и печалью. Инспектор перевел дыхание, отдернул вспотевшую ладонь от рукояти суггестора.
– Вы... вернетесь?
В глазах Мальгина мелькнула грустная улыбка, он все понимал и все знал, но его заботы оставались земными, человеческими, требующими сомнений, долгих колебаний и размышлений.
– А я никуда не ухожу.
– Лондон же ушел...
– Он вернется... рано или поздно. До свидания. Передайте комиссару, что со мной у нее не будет хлопот.
– У меня предписание задержать вас.
– Я знаю. – Мальгин с любопытством глянул на затвердевшее лицо инспектора. – И что же вы намерены делать?
– Просить вас позвонить комиссару и поговорить с ней.
– Прямо сейчас?
Столбов поколебался немного.
– В любое время. Но обещайте мне... – Он замолчал.
– Что?
– Н–нет, ничего.
И все же Мальгин понял.
– Хорошо, обещаю. Однако и вы обещайте не пускать по следу «Аргус» и не мешаться под ногами. Извините за резкость.
Столбов хотел возразить, но взгляд хирурга вдруг изменился, стал физически ощутимым, и на миг инспектору снова показалось, что за спиной хирурга разверзлась бездна, полная движения и противоборства колоссальных сил. Очнулся он уже за дверью квартиры Мальгина, постоял немного и вызвал лифт. Его не удивило, что аппаратура группы наблюдения не фиксировала хозяина в квартире, хотя как он появился в доме, каким образом просочился сквозь заслон наблюдения, никто объяснить так и не смог.
Он бежал, ощущая давно не испытываемое наслаждение от бега, от ветра в лицо и запахов леса и луга. За четверть часа до этого выйдя из метро, он свернул к реке и некоторое время бежал со всей скоростью, на какую был способен, напугав какое–то семейство на отдыхе и влюбленную парочку: им показалось, что мимо промчался смерч с очертаниями человеческой фигуры. Потом сбавил темп и до коттеджа отца бежал по–человечески, постепенно возвращаясь из дальних далей памяти, освобождая психику от груза тяжелых впечатлений. И от надежды, которую неожиданно заронил в душу Шаламов.
Прошло тринадцать часов, как он появился на Земле, и всего час, если исключить время сна, и весь этот час он пытался прийти в себя и сравнить полученное знание об исходе жизни на планете с тем, что проходило перед глазами, пытался найти какие–то тенденции к вырождению хомо сапиенс, понимая при этом, что искать надо не внешнее проявление процесса, а глубинные социально–психические сдвиги, но так хотелось увериться в обратном и сказать когда–нибудь Держателю Пути, что он ошибался.
В какой–то момент своего пребывания среди людей Мальгин понял, что его тело, человеческая плоть, мешает жить так, как он хотел бы, отстает от полета духа и мысленного сценария действий. Начинало раздражать, что биохимические и нервно–психические процессы, физиологические реакции не успевают за мыслью, и то, что казалось уже выполненным, предстоит еще сделать.
Он видел себя как бы со стороны, успевая несколько раз проанализировать ситуацию и то, как тело реализует задуманное. Наплывами вмешивалось сознание «черного человека», привыкшего анализировать все до последних мелочей, раскладывать по полочкам и прятать поступавшую новую информацию в глубоких подвалах памяти. Вот и сейчас Мальгин поймал себя на том, что автоматически выделяет запахи и привязывается к их источнику: шалфей... ковыль... валериана... полынь... чабрец... таволжанка... Только наша степь пахнет чабрецом, богородской травой... а это уже запахи дикого русского поля вдоль рек: дуб, ясень, клен, ильм, орех, лещина, жимолость, акация... Мальгин очнулся и перестал обращать внимание на пейзаж. Из–за березовой рощи показались крыши родного хутора: двускатные – дома и пристроек отца, односкатные – двух его соседей. Но полюбоваться ими помешал дивный певучий звук, за которым послышался мягкий бархатный перезвон. Колокола, с запозданием определил Мальгин.
Звонили колокола жуковской церкви Вознесения. Звук вошел в сердце и вышел морозной шершавостью кожи, доставляя удовольствие, очаровывая, заставляя работать древнюю родовую память, не раз спасавшую жизнь. Клим слушал бы и слушал этот звон, если бы не толчок в сердце: отец был дома и непостижимым образом, не будучи интрасенсом, почувствовал его приближение, забеспокоился.
Через минуту Мальгин был во дворе, заметил в подсолнухах бронзовую лысину отца, с разбегу упал на колени и ткнулся лицом в полотняную сорочку, пропахшую солнцем, сухой сосной, сеном и столярным клеем.
Потом они ходили по саду, пасеке, огороду, по дому, разговаривая о пустяках, и Клим заново открывал для себя мир детства, добра и ласки, мир, в котором продолжал жить одинокий старик, не изменивший своим идеалам любви и смирения. В конце концов Мальгин, махнув рукой на все личные запреты, поцеловав отца в лучики морщинок у глаз, рассказал ему все: и где он был, и что с ним произошло, и что ждет человека в будущем. Он видел, как сомнения в душе старика борются с верой в правдивость рассказа, но не остановился, пока не выговорился. И вдруг почувствовал громадное облегчение, будто с души свалилась гора отчаяния и нежелания жить. Ни слова не говоря, своим сопереживанием отец помог ему понять простую истину: смысл жизни – в самой жизни, полной страдания и веры. И еще Мальгин понял, что человека делает человеком в большей мере то, о чем он умалчивает, нежели то, что он говорит.
– Значит, ваш комиссар считает, что ты опасен? – задумчиво проговорил старик, расхаживая по привычке из угла в угол.
– А ты как считаешь? – полюбопытствовал Мальгин.
Отец остановился, поколебался и сказал просто:
– Каким бы ты ни стал, ты мой сын. Не заставляй меня произносить клятвы вроде «я тебе верю». Я чувствую тебя, ни на что дурное ты не способен. Все эти сверхспособности – внешнее, наносное, главное – внутри.
Мальгин не удержался и поцеловал старика в щеку. Пили чай на веранде, по старинке, с малиновым вареньем и травами. Исподтишка разглядывая отца, каждый раз замирая – детская реакция – от его улыбки, Мальгин подумал, что к закону Ману: нет ничего чище света солнца, тени коровы, воздуха, воды, огня и дыхания девушки – надо было бы добавить: и улыбки отца.
– Что разглядываешь? – проворчал старик, блеснув проницательными глазами. – Изменился, постарел?
Клим засмеялся, чувствуя легкость во всем теле и желание подурачиться.
– Не ты – я изменился, отец. Тридцать пять лет строил песочный замок, потом поумнел и стал строить воздушный.
Мальгин–старший тоже улыбнулся, но тут же посерьезнел.
– Ты о Купаве?
Клим замялся, неопределенно поводил в воздухе пальцем.
– Понимаешь, па...
– Не понимаю. Между ложью и правдой нет золотой середины, так что говори как есть.
Мальгин вздохнул.
– А между «да» и «нет» есть золотая середина?
Заметив недоумение в глазах отца, добавил:
– А между тем дело обстоит именно так. И та, которая меня любит, и та, которая нет, ухитряются держать меня посреди этих двух слов «да» и «нет». Что бы ты сделал на моем месте?
– Я бы не оказался на твоем месте, – отрезал старик. – Не ты ли сам во всем виноват? Если сердце делится на части, значит, что–то неладно с головой. Или ты считаешь, что любить можно двоих сразу?
Мальгин поник головой, сказал с грустью:
– Но я не знаю иной любви, кроме той смеси желания, нежности и интеллекта, что привязывает меня к данному конкретному существу. Это не я сказал – древний философ.
– Камю, – проворчал старик. – Хотя я его не люблю.
– Но я с ним согласен. Па, я люблю одну женщину, и ты знаешь, кого именно.
– Знаю, – тяжело выговорил Мальгин–старший. – Не надо было давать надежду другой. Кстати, очень красивой. Она была тут у меня...
– Что?! – Клим даже привстал от изумления. – Карой была у тебя? Зачем?
– Ты у нее спроси. Она вот тоже взяла и все рассказала, без утайки. Видно, давно держала в себе, а поделиться особенно не с кем. Хорошая женщина. – Старик вздохнул.
Мальгин понял его недосказанное: «Но Купава лучше». Знать бы, по каким критериям оценивается это «лучше». Купава и Карой – совершенно разные люди... и обе мне нужны, обе стали частью жизни. Фея печального очарования, где ты?..
– Отец, а ты не знаешь, где Купава сейчас? Дома ее нет, в клиниках тоже, родные давно не видели и весточки не получали.
Мальгин–старший покачал головой.
– Ты уже однажды разыскивал ее год назад, а толку... Может быть, она снова на Симушире?
– Был я там, нету.
– Что ж ты не включишь свои супервозможности? Аль не хватает чего?
И от земли до крайних звезд
Все безответен и поныне
Глас вопиющего в пустыне,
Души отчаянный протест [Ф. Тютчев.], – 
пробормотал Клим отрешенно. Он уже дважды пытался искать Купаву в поле гиперчувствования, но то ли ее не было на Земле, да и в Системе, то ли она находилась за какой–то изолирующей пси–волну преградой.
Чего ему не хватило? Сил? Желания? Чьей–либо поддержки? Да и зачем ему Купава? Удостовериться, что все осталось по–прежнему? Вряд ли она снова вернется к нарковидео и эйфоромузыке, тогда в Дарвазе, вытаскивая ее из трясины наркотранса он заблокировал резонансы некоторых нервных центров на тягу к иллюзорному существованию... и что–то там было еще... похожее на объяснение... и от него он отмахнулся, обессиленный операцией и борьбой с ее больной психикой. От чего же он отмахнулся?.. А потом забыл! Что он прочитал в ее душе? Вспоминай, слабак! Да... похоже на объяснение тяги к наркожизни! Не внутренняя потребность, а внешний толчок, заставивший Купаву искать спасение в иллюзиях...
Мальгин вспомнил.
Толчком послужили слова Шаламова, поразившие женщину в самое сердце, врезавшиеся в ее память: «Я не человек и никогда им не стану, даже если меня прооперирует твой Мальгин. Не жди меня, ни я тебе не нужен такой, ни ты мне...»
– Боже! – прошептал Клим, глядя перед собой ничего не видящими глазами. – А я никак не мог взять в толк, в чем дело. Почему она так себя... возненавидела! Ах, Данила, Данила, что же ты не вернулся раньше...
– Ты о чем? – донесся чей–то голос.
Мальгин опомнился, виновато погладил отца по руке, машинально удивился:
– Какие у тебя холодные руки, па!
– Хоть костер туши, – пошутил старик, оставаясь серьезным. – Уходишь?
Сердце у него было золотое, и сына он понимал так, как не понимал больше никто.
– Я буду приходить чаще, па, жди. А пока мне надо кое–что исправить и... кто знает, может быть, Купава еще и появится в нашем доме?
Мальгин встал и исчез. Старик остался сидеть за столом, судорожно вцепившись руками в край стола, о который только что опиралась рука сына.
Марсель Гзаронваль, он же Сеня Руцкий, бывший напарник Дана Шаламова, отыскался в Багдаде. Его разыскивала безопасность как участника движения «хирургов», и он скрывался в доме одного из своих приятелей, некоего Джафара Шабата ал–Каззаба.
Дом – типичная «многокелейная мечеть» – располагался на берегу Тигра, неподалеку от знаменитых ворот Баб аль–Вастани, архитектурного памятника тринадцатого века, и Мальгин, бросив на них взгляд, не пожалел потратить полчаса, чтобы полюбоваться сверху – от метро он летел на такси–пинассе – искусством зодчих древнего Ирака, построивших мавзолей Мусы аль–Кадима, так называемую Золотую мечеть, мавзолей Зубайды, медресе Мустансирию и другие неповторимые по красоте здания.
Пристроив пинасс на площадке для легких машин – такие площадки вырастали из стен здания, как листья на ветке дерева, – Клим спустился на шестой жилой горизонт и, прежде чем войти, задержался перед дверью. Дверь была необычной – металлической! – с памятью формы, и могла выдержать разряд «универсала». Кроме того, непрошеный гость, открыв дверь, попадал под прицел парализатора, а если и это не срабатывало – при неосторожном шаге ему на голову падала плита весом в триста килограммов.
Не квартира, а крепость, хмыкнул Мальгин. Хозяин, видать, любитель поиграть в казаков–разбойников, понаставил средневековых ловушек, как сам–то в них не попадает.
Обезвредив устройства почти без усилий, Клим открыл дверь, прошел в роскошно обставленную гостиную, напоминавшую воплощенные в натуре сказки Шехерезады: ковры, драпировки, изысканная мебель «а–ля шейх», хрусталь, золото, драгоценные камни, сверкание и блеск – и переступил порог не менее роскошной спальни. По сути, это был один огромный альков, по роскоши не уступавший шахскому, но способный вместить целый взвод. И среди этого кисейно–пухового роскошества – подносы с напитками и фруктами, установка эйфоротранса и куча тел: двое молодых людей в чем мать родила и три обнаженные девицы, обалдело уставившиеся на гостя. Для них ночь еще не кончилась, хотя шел уже седьмой час утра по местному времени. «Эскадрон жизни», усмехнулся Мальгин, брезгливо разглядывая игрище. По возможности он старался не применять свое паравидение, хотя мог бы без помех выбрать необходимую информацию из памяти Гзаронваля, но законы этики преступать не хотел.
Марсель, рослый, мускулистый, загорелый, с гривой черных волос, опомнился первым.
– Ба, хирург! – воскликнул он с ехидной улыбкой, освобождаясь от объятий сразу двух красавиц. – Старый знакомый. Давно мы с тобой не виделись.
– К–как он прошел, почему? – заикаясь, проговорил его напарник, низкорослый, плотный, весь покрытый курчавым волосом. – Я же настроил сторожа, сам проверял...
– Это же Мальгин, мастер, он может. – Гзаронваль встал на колени, и в руке у него объявился «василиск». Черный зрачок излучателя глянул Климу в лицо. – Если бы ты знал, как я рад тебя видеть! – продолжал Марсель–Семен. – Наконец–то мы имеем возможность выяснить отношения до конца... до твоего конца. – Он захохотал. – Так как, готов, мастер?
– Мухи против ветра не летают. – Мальгин перевел взгляд, и Гзаронваль с криком выронил пистолет: тот обжег ему ладонь.
– Где Купава? – негромко спросил Клим в наступившей тишине. Глянул на волосатого хозяина, и Джафар с воплем бросил на пол выхваченный из–под подушек «универсал»; ему показалось, что пистолет превратился в тарантула. Девушки, ничего не понимая, переводили взгляд с одного на другого, потом вдруг одновременно завизжали: невидимые руки отвесили им по ощутимому шлепку – и поспешили из спальни.
Гзаронваль бросился к упавшему «универсалу», схватил, направляя дуло в сторону спокойно стоявшего Мальгина, и опять выронил – пистолет превратился в зашипевшую гадюку. Из глаз бывшего спасателя начали улетучиваться последние остатки дурмана, он смотрел теперь на Мальгина с недоверием и ужасом.
– Ты... ты?..
– Где Купава? – повторил вопрос хирург.
Джафар вскочил и с криком нанес ему удар ногой в грудь... и снова завопил, теперь уже от боли, разбив пальцы, словно ударил стену. Упал, трясущимися руками обхватив ногу, потом завыл и на четвереньках выбежал вон.
Гзаронваль–Руцкий сглотнул комок в горле, глаза его стали огромными и пустыми, плескался в них только страх.
– Куп... Ку... пава... она... не знаю... ее в Хаапсалу, Ландсберг приказал, она слишком много... В общем, она у него жила... и все время была там, я приходил. А потом... не знаю... ее там...
– Что?! – От щек Гзаронваля разом отлила кровь. Он попытался отползти, судорожно отталкиваясь руками, с растущим ужасом глядя в страшные глаза Мальгина, и вдруг заскулил:
– Н–не надо... я н–не... н–ничего не делал... Она... с ней ничего... но там ее нет... а должна быть...
Мальгин повернулся и вышел, не оглядываясь, оставив бледного до синевы, дрожащего супермена наедине с его страхом. Никто не пытался его остановить, в том числе и брейкеры, боевики из «Клуба риска», охранявшие своих шефов, одним из которых был Джафар.
Через полчаса, в пятнадцать минут шестого утра по местному времени, Клим отыскал дом Казимира Ландсберга в пригороде Хаапсалу, на берегу залива Хаапсалу, возле знаменитой на весь мир грязелечебницы «Эсты».
Еще выходя из метро, он почувствовал беспокойство, а потом понял, что его ведут. Вероятно, это были «глаза» обоймы наблюдения, выполнявшей распоряжение комиссара безопасности, но они пока не мешали и нейтрализовать их не составляло труда. Труднее было заставить себя сдерживаться, не бежать сломя голову и не ныть: «Купава, отзовись!»
То, что ее нет в квартире Ландсберга, он видел, но что–то останавливало его в оценке этого факта, некий странный запах знакомого образа. Тень Купавы присутствовала здесь и нашептывала молитву спасения. Господи, а дочь–то где?! Мальгин даже остановился, пораженный открытием. Купава должна была быть там, где находилась Дарья. Но... и присутствия дочери он не чувствовал нигде на Земле.
Ландсберг жил в старинном коттедже, стилизованном под древний замок, охраняемом роботами и собаками. Жил один! Хотя в этом громадном поместье спокойно могли жить три–четыре семьи. Отыскать здесь кого–нибудь с помощью обычного осмотра не представлялось возможным, и Мальгин вынужден был выйти в гиперчувственную сферу, сразу подключившись к громадному пространству человеческих страстей, биоэнергетических концентраций живой природы Земли и космоса.
Ни глубоких подвалов, ни сырых, мрачных подземелий, ни лабиринта тайных ходов Клим не обнаружил, но строение, имитирующее башню в готическом стиле, в котором работал и жил Ландсберг, нашел быстро. Собаки – огромные черные ризеншнауцеры пропустили его, будто и не заметили, а киберам с хитроумной лучевой системой защиты пришлось тихо сжечь кристаллические мозги, выдав запороговый нерешаемый алгоритм. Дважды обшарив все помещения трехэтажной башни, вмещавшей зал для гостей, биллиардную, комнату видеоигр, две спальни, столовую и оранжерею, и не найдя никаких следов пребывания Купавы, Мальгин с холодной яростью устремился было к другим строениям замка, но какой–то тихий... не звук и не пси–импульс – слабая тень пси–вызова, живо напомнившая мистический зов, заставила его вдруг вернуться в одну из спален Ландсберга, явно предназначенную для женщины.
На стенах спальни, удачно имитирующих каменную кладку, драпированных занавесями, кроме бронзовых светильников и зеркал, висело несколько картин, и взор Мальгина привлекла одна из них, почта скрытая балдахином широкой кровати. Сердце прыгнуло вниз, когда он подошел ближе и увидел свечение, идущее от простого листа картины, висевшей без рамы в дециметре от стены. Сомнений быть не могло – перед Климом висела не картина, а хроносрез – слой многомерного пространства с остановленным на срезе временем, подобный висящим у него дома. Вспомнилось предупреждение Паломника о таких «картинах» на Земле, очевидно, это была одна из них, принесенная Купаве Шаламовым или кем–то из путешественников, Железовским или Ромашиным. «Шестерки» Ландсберга прихватили их во время своих игр и принесли хозяину, чтобы доставить ему удовольствие. Удовольствие... безумие! «Срезы» так легко разблокировать! Ничего не надо включать, давить, мять, надо только представить, что ты туда входишь...
Странное дерево слева с кружевным стволом, состоящим из жил, дырчатых древесных наплывов и пленок, опирающихся на растяжки ходульных корней. На концах его сросшихся в арки и овалы ветвей – шапки крупнозернистой желтой пены. Холмистая оранжево–сиреневая равнина, заросшая белым бамбуком с вершинами, расходящимися дымными султанами, опускается к подножию дикой горной страны. На фоне гор – спиралевидные, металлические на вид постройки со шпилями, вонзавшимися в розово–голубое небо. На переднем плане рядом с деревом – громадный зверь с туловищем динозавра в ромбовидной, блистающей изумрудной зеленью броне и с головой гигантской зубастой черепахи. Он поднял четырехпалую когтистую лапу и чуть повернул голову, глядя куда–то вниз в угол картины. А там... Мальгин сглотнул ставшую горькой слюну. В углу картины, за коричневым валуном, пряталась человеческая фигурка в белой накидке. Женщина. Женщина, прикрывшая собой нечто, похожее на половинку ореха. Колыбель–антиграв. Это были...
– Купава... Дарья! – прошептал Мальгин. Вихрем взметнулись мысли: как она догадалась? зачем? что толкнуло ее на этот шаг? отчаяние? безумие? но ведь она не одна, у нее ребенок? Как можно рисковать им?! Господи, правы были древние мудрецы: кто всегда делает то, что хочет, редко делает то, что должен [А. Оксеншерна.].
И снова послышался ему тихий, на грани слышимости, пси–зов, ассоциирующийся с улыбкой ребенка, глотком парного молока и мягким язычком котенка, лизнувшего щеку. И Мальгин наконец понял, что за таинственный зов он слышал на Земле и в космосе: дочь звала его, дочь с задатками интрасенса, установившая мостик парасвязи голым подсознанием, с потрясающей точностью выбора! Косвенное, а может быть, и прямое доказательство любви и родства душ: без любви зачать такого ребенка невозможно...
Мальгин очнулся. Лицо пылало, а душа была полна слез. И нежности. И радости. И боли.
В «картину» так легко войти... чтобы никогда не выйти! Никогда!.. Или для него нет такого слова? И все же без помощи не обойтись. Чтобы удержать зыбкий туннель перехода из мира в мир сквозь мембрану хроносреза, нужен мощный пси–излучатель... которого не существует в природе. Во всяком случае, здесь, на Земле. Но излучателем может послужить и мозг! Кто–нибудь из интрасенсов? Аристарх, например, или его подруга. Согласятся ли они? Услышал бы Паломник... или хотя бы Лондон.
Мальгин «растопырился» в пространстве, увеличиваясь в десятки, тысячи, миллионы раз, пока не заполнил собой весь космос, крикнул во весь голос, отсеивая эхо от скоплений мертвой материи, но ни ответа Паломника, ни Лондона не услышал. Видимо, в настоящий момент они были далеко не только от Земли, но и от этой Вселенной. Зато ответил еще кто–то, знакомый и незнакомый одновременно, свирепый, сильный, властный:
– Клим, какого дьявола тебе нужно? Ты не меня ищешь? Не твои ли псы пытались тут выяснить со мной отношения? Если так – берегись!
– Да?! Кого ты имеешь в виду?
– Братьев некоего Ордена. Пытались усыпить меня, но только разозлили, я их «успокоил». Один из них заявил, что руководишь всем ты. Это правда? О, а это еще кто?..
Мальгин облился потом, почуяв неладное.
– Кто там, Дан? Ты где?
– Твои клевреты, Ромашин и Хан. Надо же, вычислили! Снова скажешь, что не ты их послал? Ну, герои–разведчики, я вам сейчас покажу!
– Не трогай их, Дан! Они ничего дурного не замыслили, поговори с ними, прости их от души, ты же умеешь... Слышишь?
– Убирайся! – долетел импульс ненависти. – Жди меня в гости, приятель!
Только этого мне не хватало, подумал хирург, сжимаясь в точку. Выход из поля гиперчувственного восприятия был столь стремителен, что он едва отдышался. Биоэнергетика человеческого тела слишком бедна, чтобы обеспечить гипердействия достаточно крупного масштаба, но менять тело Мальгин пока не хотел, надо было как–то выкручиваться. Однако связаться с Железовским он не успел: Шаламов–псинеур, с почти задавленным человеческим «я», с разрушенной психикой, сигналы которой типа «хочу Купаву» воспринимались как команды, несмотря на короткий пси–контакт, запеленговал местонахождение хирурга и прибыл в Хаапсалу спустя четверть часа после пси–контакта. Он был не просто раздражен появлением Ромашина и Джумы Хана, но разъярен до звериного исступления и, вобрав всю энергию необузданного властолюбия, эгоизма, фанатичного человеконенавистничества неведомых боевиков Ордена, совершивших нападение на него, не захотел выслушать друзей Мальгина. Темная, слепая, дикая ярость переполняли его сожженную душу, и это был уже не человек – Монстр!
Сигнал о появлении в поле зрения наблюдателей угнанного «сыном сумерек» «пакмака» застал Столбова в душевой: встал он достаточно рано, однако целый час уделил тренингу тайбо, отрабатывая нестандартные позы и уклоны. Пришлось закругляться с утренней программой и бежать к дежурному куттеру без завтрака, удовлетворившись поцелуем жены. Через двадцать минут инспектор прибыл на борт спейсера «Сокол», на минуту опередив комиссара, и занял привычное место оператора тревоги. Еще через несколько минут спейсер, совершив малый кенгуру всего лишь в тысячу километров, завис над заливом Хаапсалу на высоте семи километров. Аппаратура спейсера засекла искомый «пакмак» в парке возле красивого средневекового замка, принадлежащего, по сообщению Умника, председателю СЭКОНа Казимиру Ландсбергу.
За то время, что Столбов добирался на спейсер, а тот прыгал в заданный квадрат риска, стала известна вся имевшаяся в центре информация.
Поскольку дом Ландсберга все еще находился под наблюдением, то засечь гостя – им оказался Клим Мальгин – не составило труда. И хотя Бояновой, получившей сообщение спустя секунду после этого, очень хотелось узнать, что нужно хирургу в замке бывшего председателя СЭКОНа, поднимать тревогу она не стала, помня просьбу Мальгина и заявление Столбова об отказе следить за ним, а тем более готовить захват. Но потом поступило еще одно донесение – о взрывном выделении пси–энергии в районе Хаапсалу, и Власта решила самолично поговорить с Мальгиным, расставить точки над «i». Сообщение о появлении «пакмака» Шаламова в том же районе застало ее по пути на базу «Десна–3», откуда она немедленно дала в эфир «три девятки» и перешла на борт дежурного спейсера, подготовленного к операции «Сын сумерек». К моменту прибытия спейсера по вектору тревоги район был перекрыт по вертикали тремя слоями радарного слежения и накрыт «стаканом» второго резервного погранфлота УАСС.
Визуальное слежение заработало в тот момент, когда спейсер выходил из кенгуру над заливом, и Столбов наконец увидел всю панораму событий, подготовленных к действию компьютерным сопровождением и предыдущими усилиями большого количества людей.
Корма «пакмака» Шаламова торчала из глубокой борозды, пропаханной в зеленом газоне лужайки перед стеной замка. От удара два когга сорвались с креплений и, завязнув в дерне, отстали от основного комплекса связки – трех коггов и осевого драккара. Верхний шлюп был сдвинут и смят, но центральный модуль не пострадал. Шаламова в нем, наверное, уже не было, открытый люк говорил сам за себя. Но не это привлекло внимание прибывших оперативников: от «пакмака» к замку шла широкая черная полоса обуглившейся травы, и эту полосу протыкала редкая цепочка метровых вмятин, будто здесь прошел некто массивный и громадный, как людоед из сказки. Но и это оказалось не главной деталью пейзажа, и даже не снесенные и втоптанные в грунт ворота. Все шесть строений замка были искорежены! Искривлены! Особенно центральная зубчатая башня – чертог Ландсберга, завитая в странную шипастую спираль. И даже отсюда, с расстояния в полтора десятка километров, чувствовалась дрожь: воздуха, стен замка, деревьев вокруг, холма и земли.
– Что там происходит?! – раздался в наушниках экрана голос Бояновой. – Дайте картинку!
– «Пчелы» туда не проникают, – отозвался сдержанный начальник группы наблюдения. – А те, что сидели там, прекратили передачи сразу же после появления объекта номер один – Мальгина.
– Пошлите зонды.
– Запустили два, оба тут же замолкли. Удалось только увидеть, как из замка бежали собаки. Кстати, минуту назад наблюдался настоящий переполох среди местной фауны: удрали все звери и улетели все птицы!
– Димитр, – позвала инспектора Боянова, – сделайте же что–нибудь.
– Обойме–Д – «заскоки» пси–зет, – скомандовал Столбов, что означало: обойме десанта надеть защитные скафандровые комплексы, снабженные пси–защитой. После этого он оставил Боянову в компании прибывших командора погранслужбы и заместителя комиссара Рене Борда, и капсула лифта унесла его в недра спейсера. Спустя две минуты, накинув ЗСК и заняв кокон пилота десантного «пакмака», Дмитрий катапультировал свою связку к дому Ландсберга. О появлении богоида – «тысячеглазого» (или «миллионоглазого» – называли его по–всякому) орилоунского «призрака» – ему стало известно, когда «пакмак» выходил из пике над замком, преодолев расстояние от спейсера до замка за считанные секунды.
Знакомое ощущение разверзающейся бездны охватило инспектора. Холодок страха зябко взмурашил кожу на спине. Дмитрию вдруг на мгновение приоткрылась колоссальная глубина происходящего, замаскированная внешним отсутствием масштабности, но наполненная внутренней, пока еще непроявленной мощью и жуткой всепокоряющей волей противоборствующих сил. Не было сомнении: Мальгин встретился с Шаламовым, и контакт их по какой–то причине обернулся конфликтом.
«Нам здесь делать нечего..." Додумать Столбов не успел: страшный удар неведомой силы настиг снижающийся «пакмак», как мухобойка – муху, и вмазал его в лужайку перед замком, рядом с разбитой связкой Шаламова. Связка инспектора раскрылась, когги посыпались с креплений, как бревна расползавшегося штабеля, и Дмитрий успел вырвать свой осевой драккар из этой кучи, прежде чем второй удар не впрессовал оставшиеся машины в землю. Однако приблизиться к замку ему все–таки не удалось, да и вряд ли он сумел бы что–нибудь сделать, даже владея мощью спейсера. В игре, затеянной Шаламовым и Мальгиным, участвовали гораздо более грозные силы.
Замок Ландсберга начал бесшумно и плавно разваливаться, таять, на его месте проявилась из воздуха удивительная святящаяся конструкция, непрерывно усложняющаяся, растущая в размерах, меняющая цвет и плотность. Она переросла замок, достигла в диаметре километра, выбросила вверх сверкающий полупрозрачный шпиль, пронзивший облака. Кипение света и форм в ее недрах достигло апогея – и все это в абсолютной тишине, лишь ветер постанывал в оперении даккара, да шипел прибой на берегу залива. Перестал восприниматься даже пульсирующий фон связи «спрута». Все, кто наблюдал за этой картиной, затаили дыхание.
Выросшее на месте замка здание теперь напоминало гигантский ком перламутровой сверкающей пены, продолжавшей расти и делиться, а шпиль, выросший из его центра, вытянулся уже за пределы атмосферы Земли, отбросив с пути корабли погранфлота, как пушинки. А затем по обе стороны шпиля появились две исполинские – выше рухнувших башен замка – фигуры: одна человеческая, вернее, имеющая человеческие пропорции, колеблющаяся, полупрозрачная, с размытым ликом, другая нечеловеческая – лоснящаяся призрачной чернотой глыба, внушающая ужас апокалиптическими очертаниями, в которой смешались чуть ли не все твари, созданные воображением Босха, Дали и современных неомистиков.
Вероятнее всего, это были внушенные образы, разбуженные в памяти бушующим пси–штормом, который породила борьба Шаламова – Мальгина, потому что видеоаппаратура шлюпа Столбова не видела того, что видел он, однако ему было не до анализа своих ощущений. Черный монстр поднял нечто вроде огромного меча, собираясь обрушить его на голову противника, и Столбов выстрелил – сработал инстинкт, а не разум, – понимая, что никого в «пенной» горе нет, и все же веря, что помогает именно Мальгину.
Разряд аннигилятора уничтожил часть пенной структуры, прошел насквозь черную фигуру огненным копьем, не причинив ей вреда, но гнев и ярость инспектора были адресованы точно, и Шаламов их услышал.
Будто огромная когтистая лапа сжала вдруг голову Столбова так, что затрещал череп! Дмитрий зарычал от боли, слепо нащупывая цель для нового выстрела, но тело перестало повиноваться ему, голова «взорвалась», превращаясь в пылающий факел, боль заполнила тело по макушку, лавой хлынула из глаз и ушей, и он стал погружаться в жаркий ад небытия, не имея сил ни сопротивляться, ни даже предупредить десант и весь флот об опасности вмешательства. Защита скафандров не была рассчитана на пси–атаку такой мощности, флот надо было отводить.
В последнее мгновение перед беспамятством Столбову показалось, будто кто–то ослабил хватку когтистой лапы, разжал когти, отвел лапу в сторону, накрыл голову инспектора светящимся нимбом защиты, но так ли все это было на самом деле, Дмитрий уже не узнал. Спас его инк драккара, вовремя перехватив управление и бросив шлюп прочь от места схватки двух экзосенсов, двух магов.
Отход десанта, ведомого Столбовым, показал всем, в том числе и комиссару, что события начинают выходить из–под контроля. Если у молодых пограничников и безопасников еще тлела надежда укротить извержение пси–вулкана, то у Бояновой не было и тени сомнений, что флот не способен остановить экзосенсов. Однако оставался шанс успеть что–то сделать, и Боянова начала с главного – с эвакуации населения города и близлежащих поселков. Убедившись, что эвакуация началась – опыт у пограничников и спасателей в этом деле был огромный, – Власта созвала сверхкороткое эфирное совещание руководителей тревожных служб, чтобы поставить вопрос: что делать?
Первым отозвался командор погранслужбы Торопов:
– Уничтожить!
Второе предложение дал Ван Гочжу, исполняющий обязанности председателя СЭКОНа:
– Выбросить за пределы атмосферы!
За первое предложение высказался, кроме Торопова, только директор УАСС, но его не поддержали ни Боянова и ее заместители, ни Совет безопасности. Правда, Власта подумала, что проблема уничтожения еще может появиться на повестке дня, когда все другие аргументы будут исчерпаны, и все же она надеялась на мирный исход операции, тщетно ломая голову над причиной схватки Шаламова и Мальгина.
Умник уже имел опыт «вырезания» объекта на поверхности Земли и выбрасывания его за пределы атмосферы (шаламовский генератор отрицательной энергии), поэтому отработка императива заняла считанные секунды. Четыре спейсера с необходимым оборудованием выдвинулись к заливу, квадратом охватывая зону странного боя «белой и черной магий», опустились до высоты в двести метров, включили генераторы полей и стали сближаться. Пятый спейсер вонзил свое поле горизонтально, отрывая «поле боя» от земли, а шестой накрыл этот образовавшийся «сосуд»–куб «крышкой» своего поля. Синхронизация действий была великолепная, командовал парадом Умник, незримо присутствующий в каждом инке спейсеров, и первое время казалось, что сияющий, пенящийся ад с исполинами, ворочавшимися в клубах дыма и облаках искр–звезд, вот–вот потухнет и, заключенный в прозрачный куб, начнет путешествие сквозь атмосферу. Но произошло неожиданное: спейсеры, эти гигантские машины пространства, похожие на зеркальные пирамиды, достигающие в размерах трехсот метров, с безупречной эстетикой форм, защищенные от большинства космических катаклизмов, накрыла волна искажений, превратив их в подобие отражений на воде, колеблющейся от волн. Строгие пирамиды кораблей начали деформироваться, вытягиваться языками в разные стороны, пока не превратились в лепестковые бутоны со стеблями невиданных тюльпанов, сломали строй, заметались, стали падать. Два из них вырвались из сферы искажений и успели выровнять полет, хотя прежнюю форму не восстановили, остальные рухнули на берег залива и на липовую рощу.
Тишину эфира нарушили испуганные возгласы, запросы кораблей, команды руководителей второго эшелона подстраховки и спасательных шлюпов.
Боянова зажмурила глаза до боли, вдруг осознав, что все сейчас зависит от нее, от единственного правильного решения, ошибка вела к непредсказуемым последствиям, к катастрофе, и не было рядом человека, который мог бы помочь.
– Флоту–два... – начала Боянова, не зная, как продолжить. – Флоту–два отойти на дистанцию поражения, – быстро подсказал Шевчук на волне личной связи. – Подготовиться к залпу. Флоту–один подготовиться к погашению взрывной волны и отражению радиации.
Боянова молчала.
Масштабы непонятного конфликта двух экзосенсов продолжали расширяться, зона бесшумного буйства огня и света достигла в диаметре трех километров, погнала по заливу волны, с корнем уничтожила липовые рощи и сады в округе. Дважды гигантская ветвистая молния – черная! – била с небес в «пену» превращений материи, и дважды пространство со всем впаянным в нее содержимым – воздухом, землей, спейсерным флотом – вздрагивало и шаталось, так что у людей наступала дурнота и темнело в глазах.
– Флоту–два...
И в этот момент в зал спейсера ворвалась группа людей, среди которых Власта с изумлением узнала сестру, Железовского, Баренца. «Кто это? Зачем? Что вам надо?" – хотела она спросить, но прикусила язык – все прибывшие были интрасенсами.
– Мы пришли помочь, Власта, – быстро заговорила старшая Боянова. – Нас много, здесь у вас двенадцать прайд воздействия, и на других спейсерах по двенадцать. Позволь нам попробовать всем вместе.
Тишина в зале. Тишина в эфире. Комиссар встретила умоляющий взгляд сестры, посмотрела на сосредоточенные лица Баренца и Железовского, ушедшего в себя, пытавшегося связаться с кем–то (с Мальгиным?), на лица других интрасенсов, молодых и не очень (старых не было), но похожих неуловимым единством мысли и чувств, затем сказала всего одно слово:
– Пробуйте.
Нельзя сказать, что Мальгин был не готов к встрече с Шаламовым, он не был готов к встрече с Шаламовым–псинеуром, в глубине души полагая, что еще не все потеряно и Дана можно вернуть в лоно человечества. Однако судьба распорядилась иначе. К дому Ландсберга прибыл не просто Шаламов–экзосенс, но нечеловек с дезорганизованной, больной психикой, доведенный до крайней степени возбуждения. Последней каплей этого процесса послужили, к сожалению, Ромашин и Джума Хан, выследившие Шаламова и пытавшиеся войти с ним в контакт.
Однако он их не понял, и теперь в нем бушевали ураганы ревности, тайфуны ненависти, смерчи агрессивности, жестокости и зависти, уверенность в праве повелевать. Взывать к голосу рассудка этого существа, рассуждать логически – значило напрасно терять время, и Мальгин понял это, когда получил оглушающий пси–удар, едва не повергший его в шоковое состояние. Но и после этого Клим потратил еще несколько секунд, пытаясь достучаться до человеческого «я» Даниила, осколка человеческого разума, с которым контактировал всего два часа назад. Попытка оказалась тщетной, разобраться в хаосе души Шаламова с ходу Мальгину оказалось не под силу, надо было переходить на уровень гиперчувств, уровень инфрафизического прорыва собственной психики. И Клим начал разгон, не имея в запасе даже тысячной доли секунды, получая удар за ударом и с трудом защищаясь от бьющих в голову, обжигающих валов дикого океана безумия, в который превратилась психика Шаламова. Но и защищаясь, Клим ни разу не ответил ударом на удар: им владело единственное чувство – жалость да еще память о прошлом, но не гнев и ненависть.
Еще когда Шаламов шел к дому Ландсберга, Мальгин поразился его облику: это был не человек, а четырехметровый монстр, соединивший в себе жуткие формы жизни иных планет с обликом хищных динозавров и млекопитающих Земли. Описать это существо человеческим языком вряд ли удалось бы, хотя главные черты его – тигра и тираннозавра – проглядывали в текучем изменении форм довольно четко. Видимо, пала последняя преграда воли, сдерживающая распад человеческого «я», и разум Шаламова затопили инстинкты, многие из которых принадлежали не только млекопитающим и древним формам жизни Земли, но и существам иных эволюций, полную информацию о которых хранила память «черных людей».
Сначала Клим надеялся решить проблему контакта с Даниилом мирным путем, и на его улыбку и добрый пси–посыл – язык слез и улыбок не требует перевода – Шаламов даже извлек из тюрьмы своей звероподобной личины маленький осколочек человеческой сущности, выдавив хриплое:
– Привет, мастер, я тебя вычислил... помоги мне выбраться отсюда... тесно... давит... травят меня твои друзья, как волка...
Но тут взгляд монстра упал на «картину», которую не успел свернуть хирург, и снова безумие овладело мозгом Шаламова, подняв бурю деформированных чувств и преодолев порог сдерживания чудовищных сил, которыми владел Даниил, не осознавая этого.
Прошло две или три минуты, прежде чем Мальгин вышел на уровень владения пространством близкодействия, бегло огляделся.
Замок Ландсберга прекратил существование, на его месте дрожал раскаленный воздух, почва спеклась от жара и начала плавиться. Рощи в округе обуглились без огня, вода в заливе кипела. В нескольких километрах перестраивался погранфлот, прицеливаясь к атаке, которая никому ничем не могла помочь. Что–то мешало Мальгину выключить себя из потока времени и достичь уровня дальнодействия, он не сразу нашел причину, даже две: деятельность людей и необходимость сохранения картин – срезов времени, в одной из которых прятались самые дорогие для него люди.
Первая проблема решилась просто. Мальгин настроился на волну «спрута», и тысячи людей во главе с Бояновой, примчавшиеся сюда защищать свой дом, Землю, других людей, услышали его звучный голос:
– Всем, кто меня слышит. Я Мальгин. Атака только усугубит ситуацию, помешает мне и вызовет негативную реакцию Шаламова. Результат сравним с общеземной катастрофой. Дежурьте рядом, но не вмешивайтесь, пока я сам не попрошу помощи.
Вторая проблема отнимала слишком много внимания и энергии, приходилось напрягаться, лавировать, изворачиваться, уходить от атак разъяренного псинеура, и на это уходили почти все силы. Мальгин почувствовал, что долго так не продержится, надо было что–то предпринимать. Отступить, уйти с Земли в пределы Солнечной системы не составило бы труда, но Шаламов мог натворить здесь таких дел, что и представить невозможно, и Мальгин медлил, кружа по озеру расплавленной земли, где некогда стоял замок Ландсберга, прикидывал и отбрасывал варианты и никак не мог решиться на действие – ответный бой или бегство.
И в этот момент к нему пришла помощь.
В мозг вторглась мощная струя пси–энергии, вливаясь в его «закрома» весомым резервом. Мысль, сопутствующая ей, была коллективной, составленной, как мозаика, из множества цветных «стеклышек» – пси–гармоний, но Мальгин прочел ее без труда: это были интрасенсы. На благодарность у него не оставалось ни сил, ни времени, и Клим с утроенной энергией принялся строить себя, нащупывать путь к могуществу особого рода – повелеванию материей мысленным усилием на основе полного знания протекающих в ней процессов, то есть тем, что невежество людей называло магией.
Положение стабилизировалось, хотя ярость Шаламова продолжала расти, он уже достиг влияния на внутриядерные процессы и зажег в округе гигантский костер спонтанного ядерного распада; в реакцию вовлекались даже стабильные изотопы легких элементов, горел, взрывался, распадался воздух!
И снова чья–то могущественная воля пришла на помощь изнемогавшему Мальгину, дав ему короткую передышку, возможность оглядеть панораму событий и перестроить «эшелоны внутренних резервов». На сей раз это был богоид, древний посланник Вершителей, система контроля безопасности, ответственная за данную Вселенную. Она влилась широким пси–потоком в сознание Мальгина и стала частью его «я», как и коллективное сознание интрасенсов.
Время для Мальгина остановилось. Но для охвата волны безумия, творившего ад вокруг, не хватало еще каких–то усилий, и Клим получил требуемое, вызвав Вершителя.
Сначала откликнулся Майкл Лондон – и оказался рядом, оставаясь в то же самое время и на краю Вселенной. Затем отозвался Паломник – и тоже вынырнул из далей чужих пространств, соединяясь с личностью Мальгина. И наконец, один за другим ответили Кузьма–негуман, Держатель, и Строитель Пути, и Живущий–за–Пределами, вливаясь в душу хирурга и становясь частью единого целого. Отражения, «проекции» Вершителя с ярко выраженной индивидуальностью и тем не менее части целого. И Мальгин, став Вершителем, осознал впервые, что Вершитель – не одно существо и не коллектив, а суть линия судеб, цепь состояний, одним звеном которой был он сам, Клим Мальгин, человек, землянин...
Все закончилось внезапно, как по волшебству. Свистящий гул термоядерного костра стих, море огня опало, вода в заливе перестала кипеть, а облако пара пролилось теплым дождем на почерневший, спекшийся от жара берег. Но и земля недолго оставалась черной, посветлела, приняла естественный цвет песка, чернозема и камня, трава зазеленела на ней, буквально ниоткуда появились цветы, кустарник и деревья. Затем и дом–замок Ландсберга выскочил посреди луга, как чертик из коробки, словно никогда и не был разрушен, смят, расплавлен.
Лишь остатки шаламовского «пакмака» остались лежать в борозде, как напоминание о его набеге, да два поврежденных спейсера угрюмо торчали из рощи неподалеку, как древние развалины, памятники эпохи «звездных войн».
И Миром завладела тишина.
Боянова смотрела на эти превращения, закусив губу до крови, чтобы не крикнуть: это неправда! Но все, что она видела, видели другие, фиксировали приборы и записывали инки. Произошло чудо! И объяснение этому чуду было одно: экзосенс Мальгин. Неизвестно как, но он победил, продемонстрировал могущество, равным которому не владел никто. Кроме Бога! – прошептала со страхом Боянова, тут же возненавидев себя за этот страх: Господи, когда же мы перестанем бояться?!
В толпе интрасенсов произошло движение, все они выбежали из зала, первым, как всегда, Аристарх Железовский, последней Забава Боянова, крикнув:
– Власта, мы туда, дай нам машину.
Через минуту бликующая золотом капля куттера с Железовским, Забавой и двумя интрасенсами отвалила от борта спейсера и по дуге упала во двор замка. Мгновенно сработавшие наблюдатели вывели туда же зонд, и комиссар могла видеть все, что видели разведчики. Они выскочили из машины, Железовский в три прыжка преодолел мощенный камнем двор и нырнул в квадратную башню, точно зная, кого и где искать.
Мальгина они нашли в гостиной, стилизованной под старинный каминный зал. Хирург сидел в кресле и рассматривал висящие прямо в воздухе перед ним картины, светящиеся изнутри, как объемные фотографии. Обе изображали неземные пейзажи с невиданными деревьями, животными и сооружениями, и на одной из них притягивала взор мрачная фигура, напоминающая «черного человека».
Железовский расслабился, кивнул попутчикам и подошел ближе. Прогромыхал, сдерживая бас:
– Он?
Аристарх имел в виду Шаламова.
Мальгин посмотрел на него снизу вверх, кивнул.
– Он.
– Нашел Купаву?
Еще один кивок в сторону второй картины.
– Она там. Понадобится твоя помощь...
– Знаю. А с ним что?
– А что с ним сделается? Жив, но в другом мире, где безумие и смерть не являются категориями абсолюта. Вернуть его обратно – значит... убить.
Железовский помолчал, набрал в грудь воздуха, будто перед прыжком в воду.
– Я вычислил, теперь ты – Вершитель?
Клим с улыбкой покачал головой, разглядывая запылавшее лицо математика с раздувающимися ноздрями, с выражением жадного любопытства, свойственного Ивану Зарембе и другим людям, таким же творческим, ищущим, азартным.
– Он ушел и придет не скоро, может быть, никогда.
– Мы видели. Ты... он... ведь Бог, да? Не бог религий, а... понимаешь?
– Понимаю. Он не всемогущ. Абсолютная истина Большой Вселенной может возникнуть в сознании лишь соизмеримого с ней субъекта познания, то есть Абсолюта. Солнца Мира, как пророчески называли его философы древности. Вершитель же – Вершитель в одной из ветвей вселенных, и доступны ему лишь частные истины.
Мальгин снова вгляделся в картину с чужепланетным драконом, в углу которой спряталась крохотная человеческая фигурка. Он знал, что скажет, когда войдет туда и предстанет перед изумленной Купавой и дочерью. Он скажет:
– Пава, вот он я перед тобой. Открой глаза, уши и сердце, посмотри в меня внимательно, прислушайся, и сквозь тамтамы пульса ты услышишь свое имя...
1986–1991 гг.

© Василий Головачев

Разрешение на книги получено у писателя
 www.Головачев.ru 
 
 < Предыдущая  Оглавление > 

  The text2html v1.4.6 is executed at 5/2/2002 by KRM ©


 Новинки  |  Каталог  |  Рейтинг  |  Текстографии  |  Прием книг  |  Кто автор?  |  Писатели  |  Премии  |  Словарь
Русская фантастика
Купить фантастическую книгу тем, кто живет за границей.
(США, Европа $3 за первую и 0.5$ за последующие книги.)
Всего в магазине - более 7500 книг.
 
Stars Rambler's Top100 TopList