Глава 8
Золотой луч утреннего солнца проник в комнату и остановился на
щеке. Мальгин проснулся, некоторое время лежал с закрытыми глазами,
ловя кожей ласковое тепло, потом рывком встал и распахнул окно.
Несмотря на бабье лето, температура воздуха в утренние часы на
широте Смоленска и Брянска не превышала десяти градусов тепла, но
Мальгин не боялся даже сорокаградусного мороза. Чистый прохладный
воздух, напоенный тысячью запахов, от грибных до поздно цветущих трав
и цветов, хлынул в легкие и мгновенно очистил голову от остатков сна.
Отец возился в саду с другой стороны дома, Мальгин видел его
внутренним зрением сквозь кустарник, стену и деревья. Клим позвал его
мысленно, уловил ответное удивление и удовлетворенно засмеялся. Все
шло нормально, хотелось жить, двигаться, бороться с опасностью и
творить чудеса. Последствия уроков Железовского сказывались каждый
день, и были они в большинстве случаев приятными, но все же
открывающиеся горизонты безоблачными не казались. Культ хандры Мальгин
разрушил, привел в систему кое–какие свои внутренние проблемы, но с
раздвоенностью в душе справиться пока не мог. Главный узел проблем,
связанный с именами Купавы, Карой, Шаламова, не решался. Ни
математически, ни логически, ни эмоционально.
Мальгин бесшумно спрыгнул в сад, обежал стороной огород с
хозблоком, миновал озеро и по тропинке припустил в лес, через поле,
через высохшее, пружинящее под ногами болото, оставляя в стороне еще
один коттедж хутора и далекие многоквартирные высотные «сотовые» дома
окраины Жуковки. На этот раз налетел на палаточный лагерь нихилей –
потомков хиппи в десятом колене, перепугал какого–то грибника,
подумав, что напугал бы того еще больше, если бы не отрастил волосы.
Добежал до родника, напился с колен и повернул обратно.
Отец все еще бродил по саду, что–то окапывал, заботливо убирал
садовый мусор, готовил мудреный инвентарь к зиме. Мальгин понаблюдал
за ним исподтишка, потом начал делать зарядку – комплекс ши–кай. Отец
нашел его в тот момент, когда он делал стойку на локтях: обошел
кругом, похмыкал, хлопнул по животу. Клим упал на спину и расслабился,
улыбаясь.
– Когда–нибудь сломаешь себе шею, – проворчал Мальгин–старший с
притворным недовольством.
– Не сломаю. – Клим сплел ноги, обхватил их руками и в
образовавшееся кольцо просунул голову. – Как ты думаешь, какое
количество поз может принять человек?
Отец задумался, погладил подбородок, пожал плечами.
– Ну двадцать... может быть, тридцать. Нет?
– Шива демонстрировал восемьдесят четыре тысячи поз, направленных
на поддержание здоровья и достижение высшей степени сознания. Насчет
высшей степени ничего сказать не могу, видимо, для меня это пока
недостижимо, однако я могу продемонстрировать около десяти тысяч поз.
Остальные семьдесят тысяч тоже было бы несложно реализовать, но для
этого необходимо время, а его–то мне как раз и не хватает.
Мальгин включил свое новое чувство видения комплекса биополей,
излучаемых человеком, одно из многих в сфере гиперчувств, и отец, в
некоторой растерянности почесывающий затылок, разделился на три
полупрозрачные, входящие одна в другую, фигуры.
Внутреннее видение позволяло теперь хирургу видеть ауру
собеседника – его биоизлучение, пси–поле и набор испарений, зримо
разделять черты характера, почти свободно оценивать его душу. Каждый
человек как бы разделялся на несколько «призраков» разного цвета: чем
сложнее был внутренний мир человека, тем больше «призраков» в нем
умещалось. Негативные стороны характера окрашивали фантом во все
оттенки фиолетового, коричневого и в черный цвет, положительные черты
вызывали к жизни голубые, розовые, золотистые тона, переходные формы
типа ум – хитрость добавляли зеленых и синих тонов, и лишь равнодушие
всегда вызывало ощущение сырости и окрашивало «двойника» в серый цвет.
«Призраки» отца были текучи, почти прозрачны и отбрасывали
оранжевые, розовые, голубые и золотые блики. Внутри одной из фигур
клубился сизо–синий туман, и Мальгин знал, что это такое:
потускневшая, но неизбывная тоска по жене.
– Все! – Клим «развязался» и вскочил. – Побежали в душ.
– Я уже купался. Будешь готов – кликнешь, позавтракаем и
покалякаем.
На завтрак отец приготовил салат из овощей, жареные грибы, мясо
по–мушкетерски и топленое молоко.
Поговорили о видах на урожай на будущий год, о соседях, о
родственниках, зовущих погостить. Отец с неодобрением отозвался о
таборе нихилей, на что Мальгин возразил: раз общество имеет
возможность терпеть подобные неформальные структуры и содержать их,
давая прожиточный минимум, то какие могут быть претензии? Другое дело
– формирование в молодежной среде групп социально опасных, типа
дилайтменов, любовников, хочушников, с их культом абсолютного лидера,
«клубов острых ощущений» или «эскадронов жизни».
Отец не стал углубляться в теорию минимально необходимой морали и
сетовать на сложность взаимоотношений в мире, просто он пытался
создать сыну атмосферу нормального расслабляющего отдыха, и Клим
только улыбался в душе, видя потуги старика отвлечь его от горьких
дум.
– Досыть, – сказал Мальгин, погладив живот, в ответ на попытку
отца налить еще стакан молока. Эксперимент открыл канал родовой
памяти, и на ум постоянно приходили странные, ласковые, пахнущие дымом
костра и парным молоком древнерусские слова. Многие из них обозначали
понятия, давно ушедшие из жизни, многие потеряли значение и смысл, но
не утратили запаха старины и ласкали гортань, как глоток
хрустально–чистой родниковой воды.
Отца все время подмывало спросить сына про Купаву, но он
продержался целых три дня, пока все же не спросил. Мальгин вспомнил ее
компанию, и душа снова наполнилась горечью бессилия: Купава плохо
разбиралась в людях, и среди ее приятелей нередко встречались эгоисты,
сластолюбцы и «сильные личности» вроде Марселя Гзаронваля. Интересно,
Вильям Шуман из их числа или он «чистый наслаждатель»? Впрочем, какое
это имеет значение?
– Все в порядке, па, – ответил Клим. – У нее не все хорошо, но
никаких осложнений. Дарья у мамы, я ее навещал... Купаву то есть. Что
будет дальше, не знаю.
– Ты не пробовал вернуть ее?
– Как? – слабо улыбнулся Мальгин. – К тому же не все ясно с
Шаламовым. Если он жив, есть надежда вернуть ему человеческое «я». И
это меня останавливает в первую очередь. Нет, па, возврата к прошлому
нет, ты же понимаешь.
– Что ж ты так всю жизнь бобылем и проживешь?
Клим засмеялся, перегнулся через стол, облапил старика.
– Ты же вот живешь, и ничего. Бог не мужик: бабу отымет, девку
даст. Подожди немного, все образуется.
– Хочешь заварю тебе туман–травы? На сердце легче станет.
– Как говорили латиняне: amor non est medicabililis herbis –
любовь травами не лечится. Па, мне ли этого не знать? Нужна более
мощная фармакопея. Ну все, я убежал, буду к обеду, причем, возможно,
не один.
И, переодевшись в спортивный костюм, Мальгин поспешил из дома, не
отвечая на пытливые взоры родителя.
Обычно он забирался в самые глухие утолки леса, подальше от
людских глаз, и тренировал тело, новые органы чувств до тех пор, пока
не приходила усталость. Старика после его возвращений в первое время
изумлял аппетит сына, но потом Мальгин–старший привык и готовил на
четверых сам, не доверяя кухне. Кулинаром он был отменным.
На этот раз Мальгин решил впервые «копнуть» один из «черных
кладов», считая, что достаточно подготовил себя к открытиям, да и
время не ждало: положение Майкла Лондона оставалось сложным, а его
поведение в случае повторения синдрома «черного человека» никто
предсказать не мог.
Ориентировался в лесу Клим свободно, ни облачные покровы, ни ночь,
ни непогода не мешали ему точно знать свое местонахождение. Выбрав
густую еловую поросль, в которой его трудно было обнаружить даже
вблизи, Клим присел на ствол упавшей от старости ели и привычно
сосредоточился на перцепции – способности воспринимать омоложение
своего тела в пространстве. Пришло ощущение впаянности в мир.
Подумалось, что такое ощущение могло быть у муравья, попавшего в
смолу. В округе в пределах нескольких километров не было ни одной
живой души, не считая птиц, белок и мелких грызунов. Поймав отголоски
чьих–то радио– и видеопередач, Мальгин удовлетворенно улыбнулся и,
закрыв глаза, сказал сам себе:
– Давай–ка поработаем в гиперохвате, шарабан...
Алый свет хлынул отовсюду в глазные яблоки, затопил все вокруг.
Черные тени замелькали, зашевелились в этой алой бездне, словно горел
костер наоборот. Кавалькада призраков проскакала сквозь голову, и еще
не утих топот копыт их лошадей, как где–то внутри ставшей огромной,
как гора, головы проросли удивительные геометрические структуры – не
то леса, не то города, не то цветы...
Мозг человека на бессознательном уровне способен обрабатывать
около миллиарда бит информации в секунду, на сознательном – всего сто,
но несмотря на то, что Клим мог работать на уровне сознания в
двадцать–сорок раз быстрее, удержать хлынувший из «черного клада»
поток сведений он не сумел.
Алый свет в глазах очень быстро зарос черной паутиной, потускнел и
померк. Фиолетовые сумерки заполнили мозг, стушевали появившиеся было
проблески понимания того, что прошло понятийный отбор. В глазные
яблоки вонзились горячие иглы боли; боль от этих уколов волной
распространилась по голове, телу, достигла кончиков пальцев, легких и
сердца. Затем наступила полная темнота...
Где–то далеко–далеко на краю Вселенной горел в ночи костер,
плясали языки пламени, было тепло, не дымно, уютно, и кто–то ждал его
у костра, вглядываясь в темноту и прижав руки к груди.
– Купава? – прошептал Мальгин в три приема.
– Непава... непава... непава... – вернулось шепчущее эхо.
– Ка–рой?..
– Нерой... нерой... нерой...
– Кто... ты?
И тогда донесся тягучий, басистый и тонкий одновременно,
вибрирующий, с бархатистыми раскатами голос:
– Я память твоя...
– Паять... паять... паять... – послушно повторило эхо.
Он стоял на холме бесплотным привидением, не отбрасывающим тени, а
по дороге, обегающей холм, пыльной, протоптанной сотнями ног, шел
отряд ратников в калантырях, бармицах [Калантырь – доспех из крупных
металлических пластин, бармица – кольчатые доспехи на плечи, грудь и
лопатки.], кольчужных штанах, со щитами через спину, с островерхими
шлемами. Вооружены ратники были мечами, копьями, луками и боевыми
цепами, и вел их воин в блестящих доспехах, с непокрытой головой,
обритой наголо – только на правой стороне виднелся длинный локон. Он
был среднего роста, но широкоплеч, строен, в одном ухе сверкала
золотая серьга с двумя жемчужинами и рубином, а на лице с длинными
усами поражали глаза: чисто–голубые, пронзительные, полные суровой
решимости.
– Святослав! – гулко проговорила память. – Идет на Итиль. В его
дружине – твой прапредок Мал...
Холм исчез. Из серой мглы проступили очертания старинной крепости,
стены которой пестрели выбоинами, дырами, были закопчены и дымились.
Но крепость еще не пала, ряды ее защитников строго, молча ждали атаки.
– Рязань, – звонко, колокольно отозвалось в голове. – Твой
прапрадед Лука защищал ее всю жизнь.
Исчезла и крепость. Прошли перед мысленным взором Мальгина дружина
Владимира Мономаха и Дмитрия Донского, полки Ивана III и Грозного,
Петра Великого, Суворова, Кутузова, отряды солдат гражданской и
Великой Отечественной войн, и шли за их спинами Правда, Честь, Любовь
и Вера, и в каждом из отрядов находились предки хирурга: Михайла,
Борислав, Егорий, Мальга...
Очнулся Клим от холодного прикосновения к руке. Из–под еловой лапы
выглядывал еж и изредка тыкался носом в ладонь, словно пытался
пробудить человека от его странного сна.
– Спасибо за заботу, – прошептал Мальгин, поднимая лицо. – Я в
порядке.
Он лежал на боку вдоль ствола ели. Сел. Ежик исчез, прошуршав по
толстой шубе из упавших еловых и сосновых иголок.
Клим прислушался к себе и понял, что его попытка прочитать хотя бы
малую часть записанного мозгом «темного знания» удалась: в памяти
медленно проявилась запись шаламовского «запасника», объясняющая
историю появления «черных людей» на Маате. В записи было много лакун,
пропусков, «белых пятен», непонятных шумовых мест, и все же это была
победа. Можно было продолжать процесс чтения чужой информации,
прошедшей психологический отсев Шаламова и собственного подсознания,
без риска глубоких шоковых состояний, ибо Мальгин нашел «громоотвод» –
родовую память. Любой неконтролируемый разряд «черного клада» вызывал
отключение мозга и уход его хозяина в глубины родовой памяти,
помогающей быстрее адаптироваться и приходить в себя.
Хирург не выдержал, прокричал по–ястребиному и прыгнул в близкий
ручей прямо в костюме. Напившись чистой воды, выбрался из ручья и
разогрел кожу до пятидесяти градусов, чтобы побыстрей обсохнуть. Затем
выбрал направление и, паря, как горячий камень, облитый водой, через
полчаса выбежал к сторожке лесовода, откуда он мог позвонить в любую
точку земного шара. Здесь и нашел его Заремба, прибывший по вызову из
Спасска, где по просьбе Клима жил у какой–то родственницы с комплектом
медицинской аппаратуры – для негласного обследования Мальгина.
Молодой хирург был возбужден и не скрывал этого. Опутав Клима
датчиками, он записал параметры его жизнедеятельности на кристалл и
принялся жадно расспрашивать подопытного, что он чувствует, смог ли
расшевелить память и что вспомнил конкретно. Удовлетворить его
любопытство было практически невозможно, и Мальгину пришлось умерить
ненасытную жажду коллеги грубовато: остановись, таранта, я от тебя
устаю больше, чем от всего остального населения.
На этот раз Заремба не обиделся. Шумный, самоуверенный, искренне
считающий себя талантливым исследователем и хирургом (что, в общем–то,
соответствовало истине), свой в любой аудитории, не стеснявшийся ни
признанных авторитетов, ни мудрых старцев, ни Бога, ни дьявола, он жил
торопливо, весело и увлеченно, а увлекался он постоянно и был
счастлив, насколько мог быть счастлив человек с таким легким,
незлобливым характером. Иван был единственным, кто не разделялся на
цветных фантомов биохарактерологического спектра, когда Мальгин
включил свое инфравидение, он был прост, как летний ливень, хотя
простота его была не следствием глупости, а следствием воспитания.
Мальгин иногда ловил себя на том, что завидует Ивану, сам он не мог и
дня прожить, не уходя в самоанализ, не мучаясь, не ища постоянно точку
равновесия между «да» и «нет».
– Стобецкий просил позвонить, – сказал Заремба, доставая из сумки
банку шипучки. – Хочешь? Земляничная.
Одет он был в костюм в стиле «кантри», говорящий о его
приверженности моде. Костюм был сделан из недавно созданного материала
зиркорна, обладающего памятью формы. Хранить костюм можно было в виде
небольшого рулончика с магнитной защелкой: стоило выключить защелку, и
костюм мгновенно приобретал заданную форму. Уже и кокосы стали шить из
зиркорна, хотя пока не для спецслужб.
– Я завтра выйду, – сказал Мальгин, костюм которого тоже был из
зиркорна. – Ничего не изменилось?
Заремба покачал головой, ткнув пальцем в серьгу рации.
– Постоянная связь: все по–прежнему. У Лондона прогрессирующий
синдром терминатора, то же, что было и у Шаламова, но в замедленном
темпе. Качественный скачок трансформации может произойти не раньше,
чем через месяц.
– Как бы не прозевать точку перелома. Не слишком ли мы
самонадеянны? Гейне говорил, что каждый человек есть вселенная,
которая с ним рождается и с ним умирает, а Шаламов и Лондон – это аж
по две вселенные!
– И еще ты, – бросил Заремба с усмешкой.
На Мальгина вдруг накатило черное и злое, свет в глазах померк, и
хотя он почти сразу же овладел собой, по лицу Ивана понял, что скрыть
свои переживания не смог.
– Извини. Я что–то сказал, нет?
– Ничего, – прыгающими губами выговорил побледневший Заремба. –
Мне, наверное, показалось...
– Что? Говори!
– Честное слово, я не... понимаешь, из тебя словно зарычал... или
выпрыгнул...
– Кто? Не тяни душу! Надо же мне знать, как управлять собой во
время «черных затмений».
– Кажется, на меня прыгнул не то барс, не то леопард... пятнистый
такой, с клыками... Жуть, честно говоря! Но ведь ты же не виноват,
Клим? Оно сидит в тебе и ждет выхода... Ты же не хотел? Ничего,
справимся.
– Ох и мастак ты успокаивать пациента, – с трудом улыбнулся
Мальгин, чувствуя уходящую дрожь: он испугался не меньше Ивана, а
заодно понял, что не все будет просто в его нынешней жизни, и, кроме
«тихих» знаний память хранит и «мины» чужих реакций на мир,
неадекватных понятиям человеческой морали и нравственности. Успеть бы
вовремя научиться подавлять эти реакции...
– Звонила Купава, – после недолгого молчания сказал Заремба. Он
хотел что–то предложить Климу, но не решался.
– Вот как? – Мальгин постарался задавить поднявшееся в душе
волнение. – Что ей было нужно?
– Искала тебя. Одевается она, надо признаться, весьма
экстравагантно, хотя и со вкусом. Видел бы ты ее серьги!
Мальгин наконец понял, что его мучило в последнее время, что он
пытался вспомнить и не мог. В горле сразу пересохло, в голове опять
словно лопнул сосудик боли.
– Что за серьги?!
– Они то появляются, то исчезают, то становятся огромными
радужными шарами, то черными каплями, то начинают дымиться, то
сверкают искрами. Я таких еще не видел! Ты что? – Иван все же уловил
перемену в его настроении.
Держи себя в руках, приказал внутреннему «я» Мальгин, а вслух
проговорил:
– У меня, кажется, есть любопытная информация для Ромашина... и
для отдела безопасности.
Заремба превратился в глаза и в слух.
– Где Ромашин, не знаешь? – продолжал задумчиво Клим, забавляясь
реакцией Ивана и одновременно думая о своем.
– Он ушел с Железовским на Нептун, по–моему, хочет найти орилоуна,
через которого Шаламов смылся из Системы. Да скажешь ты наконец, в чем
дело?
– На Нептун?! – Ошеломленный, переспросил Мальгин. – Искать
орилоуна? О черт! Поехали.
– Куда?
– Надо успеть отговорить их от этого шага, орилоун на Нептуне
давно и безнадежно мертв.
– Откуда ты?..
Мальгин, не слушая, увлек за собой хирурга и погнал такси–пинасс в
Спасск, где располагалась ближайшая станция метро. Отец не обидится,
подумал он мимолетно, старик все понимает. Но, может, к ужину я и
успею...
– Ты что–то насчет Ромашина говорил, – напомнил быстро пришедший в
себя Заремба. – Зачем он тебе нужен–то?
– Шаламов был здесь.
– Что?! Где здесь?
– На Земле. И вероятно, у Купавы. Я был у нее... недавно и видел
кое–что интересное. Серьги – подарок Даниила. Она прямо сказала мне, а
я, телелюй, не понял, думал, это еще до его похода в Горловину. Почему
же она не ушла с ним? – Мальгин пристально посмотрел на Ивана, не видя
его.
– Разлюбила, – брякнул тот, шмыгнув носом. – А может быть, он сам
не захотел... или находится до сих пор на Земле, а? Почему бы и нет?
Почему бы и нет? – повторил про себя Мальгин, и ему показалось,
что кто–то странно знакомый и одновременно чужой окликнул его из
невероятной дали: белый всплеск на сером фоне... толчок в сердце...
тихий звон лопнувшей струны...
Мистика дальнего зова, обманываешь ты или говоришь правду? Кто
меня зовет? Купава? Карой? Даниил? Или просто напомнил о себе патруль
памяти сердца?..
– Кто?! – беззвучно позвал Мальгин, пытаясь унять вспыхнувшую
головную боль.
Никто не ответил.
Клим вздохнул, расслабляясь, искоса поглядел на раскрасневшуюся
физиономию спутника: фантазия Ивана, видимо, работала вовсю.
– Что ты хотел мне предложить?
– Да ты понимаешь... – Заремба вдруг застеснялся. – Ради чистоты
анализа надо бы тебе поносить на себе пару «филеров», хотя бы дня
два–три.
– Только ради анализа? Не стесняйся, я уже понял, к чему ты
клонишь. Ты прав, надо записывать физиопараметры во время
«выпрыгивания» из меня «барса». Это интересно не только тебе, это
поможет и мне установить полный контроль над собой.
Заремба просиял.
На горизонте показалась бликующая вершина гигантской пирамиды –
культурный центр Спасска, и такси спирально ввинтилось в его
зеркально–стеклянное нутро.
