* * *
Пять дней я пробыла в доме Солля, и за все это время он не сказал
мне ни «да», ни «нет». Ни разу не согласился ехать со мной в город, к
Луару – и ни разу не отказал мне в моей настойчивой просьбе. Я изве
лась.
Солль пребывал в каком–то сонном оцепенении – будто лишь оболочка
его бесцельно глядела в окно либо бродила по улицам, а дух витал
где–то за облаками, и там, в его заоблачной выси, царила глухая ватная
тишина, покой и равнодушие. Как там он говорил о Скитальце? «Безразли
чие всего мира». Из его рассеянных оговорок я поняла, что кто–то из
посланцев–стражников – а это было, похоже, далеко не первое подобное
посольство – в глаза назвал его трусом, чем немало его позабавил. Он
так и выразился – «позабавил», и после всего, что было мне теперь из
вестно о нем, я понимала, что он не рисуется и не позерствует.
На шестой день я ушла, накарябав какую–то бездарную записку и за
вернув в узелок побольше еды. Оставаться в этой глухой неопределеннос
ти у меня больше не было ни желания, ни сил.
Ушла я в прескверном настроении – однако буйствующая весна, грозя
щая вот–вот перейти в лето, мало–помалу вытеснила из моей головы все
тягостные мысли. Я шла, как муравей по клумбе – все вокруг цвело и ко
лыхалось, осыпая пыльцу, зачиная потомство, жужжа, звеня и опыляя, и я
дышала так глубоко, что запах цветущей земли достигал, казалось, до
самых моих пяток.
В первом же поселке, где я остановилась передохнуть, только и раз
говоров было, что о разбойниках.
Неподалеку сожгли какой–то хутор, разграбив хлебные запасы и об
рекши жителей есть крапиву до самого нового урожая. Кто сопротивлялся,
того повесили и не велели неделю снимать – а когда кто–то из близких
снял–таки тела раньше срока, вернулись и родственников перевешали то
же...
Молодой парень с соломенно–желтыми волосами спорил до хрипоты: Со
ва, мол, дурак, что такое творит, ему дружить с крестьянами надо, так
же он всех разозлит, хуторяне сами не прирежут – так выдадут страже...
Его хмуро осадили: укороти язык... Воевода... Было уже – перебили с
десяток разбойничков... Так того села и угли давно остыли. А стража –
она далеко, страже плевать, а хоть бы и не плевать, так Сову ей все
равно на сцапать, лес большой...
Желчный дедок с ремешком в волосах усомнился: а верно ли, что все
разбойники под Совой ходят? Уж больно много, и там, и тут, и разные
шайки, при чем тут Сова?
Его оборвали тоже: все Сова... Кто болтает языком – тот потом бол
тается на суку... Это раньше были братцы–разбойнички, а теперь... те
перь сурово, и над всеми один хозяин. Он тебе и власть и кара, так что
заткнись и молчи...
Признаться, все эти разговоры отбили у меня охоту путешествовать в
одиночку; после некоторых колебаний я обратилась к хозяину постоялого
двора: не знает ли он, может быть, в сторону города отправится вскоре
отряд или обоз? Или, может быть, у него остановился кто–то из путе
шественников, желающих продолжить путь? В ответ хозяин только покачал
головой: не то время... неспокойно, да и забот невпроворот, весна...
Какие путешествия...
Я упала духом. Ночь, проведенная на рогоже под чьей–то телегой, не
принесла отдыха; утро, однако, выдалось безмятежно–солнечное, и я ре
шилась–таки продолжить путь. Не такая уж я богатая добыча, чтобы гос
пода разбойники отрывали ради меня свои зады от медвежьих шкур... или
на чем они там сидят... Авось обойдется...
Так я рассуждала, пытаясь себя ободрить, когда на пустынном перек
рестке мне повстречался попутчик.
Это был высокий старик, и направлялся он в ту же сторону, что и я
– только вот вышел на дорогу с другой стороны. Я приостановилась, поз
доровалась, как велит обычай; он кивнул в ответ – и меня поразили его
глаза. Круглые, прозрачные, лишенные ресниц глаза – и равнодушные к
тому же, будто вобравшие «безразличие всего мира»...
Я осадила сама себя – а что, если бы Солль рассказал мне об огне
дышащем драконе? Тогда первый же встречный путник явился бы мне в че
шуе и дыме?
Старик не спешил продолжать путь – стоял и разглядывал меня, будто
бабочку на булавке. Я и почувствовала себя так же уютно, как насажен
ная на острие бабочка; тогда, разозлившись и не желая сдаваться, я
в свою очередь принялась разглядывать его.
Ему было невесть сколько лет. Лицо его, подернутое сеткой морщин,
напоминало деревянную маску. Крылья длинного носа трепетали, будто бы
он постоянно принюхивался, а глаза глядели, как могли бы глядеть два
ледяных шарика. Но самое невероятное – на поясе его помещалась длинная
шпага в дорогих ножнах, редкое в деревне аристократическое оружие; ру
гая себя за мнительность, я вдруг поверила, холодея, что ОН – не плод
моей фантазии. Что ОН действительно может оказаться тем персонажем из
рассказа Солля, вершителем Эгертовой судьбы, неведомым Скитальцем...
А может быть, и нет. Может быть, это просто суровый старик, идет к
сыну в соседнее село, страдает подагрой и не любит невестку...
Я чуть усмехнулась – это последнее предположение помогло мне одо
леть робость. Чтобы закрепить победу, я улыбнулась шире:
– Прошу прощения, благородный господин... Уж если нам по дороге...
Не могли бы вы проводить бедную девушку – а то одной очень страшно...
Губы его чуть дрогнули:
– Тут ты ошибаешься. Самое страшное происходит, когда людей по
меньшей мере двое... В одиночестве – значит в безопасности.
Я захлопала глазами, пытаясь освоить его мысль; тем временем лицо
его чуть изменилось – и я с удивлением поняла, что он улыбается:
– Хотя – что ж... Не думаю, что нам так уж по дороге...
И пока я пыталась понять, согласие это или отказ, он вдруг предло
жил мне руку – небрежным и одновременно рыцарским жестом, так что мне
ничего не оставалось, как опереться на нее – и мысленно выругать себя
за опрометчивость и нахальство.
На один его шаг приходилось почти два моих.
С полей пахло навозом, и откуда–то доносился запах дыма – не то
крестьяне жгут старье, не то разбойники жгут хутора... Я подскакивала
по дороге рядом со странным незнакомцем, и мысли мои подскакивали тоже
– как телега по разбитым колеям. За один только десяток шагов я успе
вала увериться в полной глупости своих догадок – ерунда, не он... А
потом, искоса взглянув на бесстрастное, изрезанное временем лицо, я
покрывалась потом, и ноги становились ватными: "...никто не знает, кто
он... Он заклял... заклял...»
Небо, вот не хватало мне ходить под ручку со старцами, накладываю
щими заклятия! Вину–то всегда можно найти... И даже если рядом со мной
шагает просто суровый старик, идущий к сыну, страдающий подагрой, не
любящий невестку... Упаси небо чем–то его задеть или прогневить. Мало
ли...
– Как ты думаешь... – начал он. Я, привыкшая было к его молчанию,
так дернулась, что рука моя чуть не соскользнула с его локтя. Уши мои
тут же вспыхнули: надо же так бездарно выдать свой страх!
– Как ты думаешь, – продолжал он после паузы как ни в чем не быва
ло, – зачем человеку имя? Имя дается, чтобы окликать? Эй, ты, та
кой–то... Чтобы не путаться, когда кто–то на улице кричит «Эй»?
Ничего подобного никогда не приходило мне в голову. Я молчала, на
деясь, что ответа и не требуется; он вздохнул:
– А когда некому окликать? Некому звать... Зачем имя? «Как зо
вут..." А вот никто не зовет. Нету имени. Забыто.
Я молчала, лихорадочно пытаясь придумать какой–нибудь вежливый,
ничего не означающий ответ.
– Каждая собака имеет имя, – продолжал он рассеянно. – Все волки
бегают безымянными.
И тут я нашлась:
– А если один волк захочет позвать другого? Ведь как–то он его на
зывает?
Ноги мои, возмущенные глупостью головы, споткнулись три раза под
ряд. Мой спутник неопределенно хмыкнул. И снова наступило молчание. Мы
шагали по дороге, и мир вокруг нас залит был солнцем, и от нагретой
земли поднимался пар. Ножны шпаги мерно ударялись о стариково голени
ще, и я подумала, что вооруженным господам привычнее путешествовать
верхом.
Впрочем, очень скоро выяснилось, что как пешеход он куда выносли
вее меня – шагая с ним рядом, я сначала запыхалась, потом взмокла, по
том и охромела; в боку моем нещадно кололо – а он шел себе, размеренно
и легко, равнодушно поглядывая на разлегшиеся вокруг красоты, на зеле
неющие поля и отдаленные рощицы. Я хватала воздух ртом, изо всех сил
сдерживая хриплое дыхание, боясь и пикнуть – а он шел и шел, и я де
сять раз прокляла минуту, когда решилась с ним заговорить.
Потом он о чем–то спросил – что это вопрос, я поняла по интонации,
но из–за шума в ушах не разобрала ни слова. Не дождавшись ответа, он
обернулся ко мне – и тут же остановился, меряя меня не удивленным, нет
– скорее усталым взглядом.
В глотке моей давно уже пересохло, и потому я ухитрилась только
жалобно улыбнуться.
– Вот и я не знаю, – сказал он со вздохом и выпустил мою руку.
Отошел к обочине и сел на серый, до половины вросший в землю камень.
Натруженные ноги мои тряслись; едва переступая, я тоже отошла к
обочине и уселась чуть поодаль – на свой дорожный узелок.
– Ты вряд ли его остановишь, – сказал он все так же рассеянно. –
Но попытаться стоит.
По спине моей будто проползла мокрая гадюка. Я вскинула на него
глаза – и встретилась с безучастным взглядом прозрачных глаз.
– Я не решил... – продолжал он медленно. – Ты – другое дело... По
пытайся.
Светло–желтая бабочка, явившаяся невесть откуда, покружилась над
его острым коленом и уселась на эфес шпаги. Не глядя на меня, он смот
рел в небо, и ноздри его раздувались и трепетали:
– А я не хожу с попутчиками... И меня никто не окликнет. Зачем
имя, когда некому звать...
Он дождался, пока бабочка уберется восвояси, легко поднялся и
отправился дальше; я сидела на своем узелке и потрясенно глядела ему
вслед.
