Русская фантастика / Книжная полка WIN | KOI | LAT


Марина Дяченко
Сергей Дяченко
Шрам
 < Предыдущая  Следующая > 
Часть Третья. Луаян
7
Летними днями каменная площадка, служившая двориком, накалялась, как подошва чугунного утюга, и воздух над ней дрожал и колебался. Улицы лежащего под скалой поселка тогда сходили с места и меняли очертания; учитель Орлан таинственно улыбался: «Видимость... В знакомом спрятано незнакомое, в известном сидит неведомое, до дна этого колодца ты не дочерпнешь, как бы не старался... Впрочем, зачем тебе дно? Напейся – и будь благодарен...»
Маленький Луаян не сразу понял, о каком колодце говорит учитель. В дворике на скале не было никакого колодца – воду приходилось таскать снизу, а это так тяжело...
Зато в доме старого мага было прохладно даже в самые знойные дни, и стальное крыло, укрепленное над входом, призвано было хранить жилище от напастей, болезней и врагов... Луаян твердо знал – пока жив учитель Орлан, так оно и будет.
Пока жив учитель...
Декан оторвал взгляд от желтого пламени, пляшущего в камине – ибо после Дня Премноголикования обычно наступали по–настоящему осенние, сырые, промозглые дни. Его учитель имел обыкновение топить и среди лета; Орлан утверждал, что огонь в камине способствует раздумьям. Возможно, он был прав – однако Луаян не успел перенять у него эту привычку, и летом камин его стоял пустой и холодный.
Кто знает, как сложилась бы его судьба, проживи Орлан еще хотя бы несколько лет?
Множество ошибок... Вся жизнь – хранилище ошибок, и всегда накануне несчастья он чувствовал тянущий холод в груди – совсем как сегодня.
Он обернулся. Тория, дочь его, сидела на краешке стола, и освещенное камином лицо ее казалось строгим, даже суровым; с этого лица на декана в который раз укоризненно глянула другая женщина – ее столь же молодая и прекрасная мать. Декан в задумчивости потер висок – но смутное предчувствие не уходило; за спиной у Тории поблескивали в полумраке воспаленные глаза Эгерта Солля.
Декан поворошил в камине поленья – огонь разгорелся ярче. Луаяну вспомнилось, как вот так же ярко пылал огонь в домике у скалы, и стояли друг против друга два кресла с высокими спинками, и в одном из них сидел старик, а в другом – завороженный его речью мальчик... Старею, подумал он с иронией. Слишком ясно вспоминается прошлое, и откуда это ноющее, неопределенное предчувствие недоброго?
– Пять «да»... – в который раз пробормотал из темноты Эгерт. – Кто–то... Спросит пять раз? И надо успеть ответить?
Тория смотрела на отца почти что требовательно.
Он отвернулся. Разве это Луаян загадал загадку, разве он знает ответ... Ему самому нужна теперь помощь, но тот, кто не раз помогал ему и подсказывал, уже много десятилетий лежит в каменной могиле под высеченным в скале крылом...
Тория вздрогнула, и вскинул голову Эгерт – в тяжелую дверь часто и беспорядочно застучали. Декан удивленно поднял брови:
– Да?
В приоткрывшуюся щель опасливо просунулось скуластое лицо Гаэтана, за его спиной угадывался еще кто–то перешептывающийся, переминающийся, шикающий друг на друга.
– Господин декан... – выдохнул Лис. – Там... На площади... Лаш.
Эгерт почувствовал поднимающуюся в груди волну могильного холода.
Площадь была привычно заполнена народом – и непривычно тиха. Башня Лаш распахнула настежь свои вечно закрытые ворота, и из ворот этих густой стеной валил тяжелый, отдающий благовониями дым. Под покровом его мелькали серые плащи – однако никто из потрясенных небывалым явлением горожан не мог как следует разглядеть происходящего в плотных, как войлок, коричневых клубах.
Группка студентов разрезала толпу, будто ножом – острием этому ножу служил декан Луаян. Эгерт держался позади, и в ушах у него стоял вкрадчивый голос Фагирры: «Грядут испытания, Эгерт... Всех живущих ждут испытания... Надо успеть, Эгерт... Прежде чем случится... то, что случится непременно... Вы породнитесь с нами – и спасетесь, тогда как другие возопиют...»
Тяжелый коричневый дым помедлил и стал подниматься к небу. На месте, где он только что клубился, обнаружилось неподвижное человеческое кольцо – плечом к плечу, плотно, как заостренные колья в частоколе, кольцом стояли служители Лаш – все капюшоны были низко опущены, и лица, обращенные к удивленным обывателям, скрывались грубой тканью. Эгерт спрятался за чьей–то спиной – ему казалось, что из–под капюшонов его высматривают зоркие внимательные глаза.
– Что это за... – насмешливо начала было Тория, и в этот момент длинный, вытягивающий душу звук в одночасье позатыкал рты всем, кто собрался сегодня на площади.
В сером кольце плащеносцев мелькнуло огненно–красное одеяние знакомого Эгерту карлика; потом из–за неподвижных, будто каменных спин поднялся сноп дыма, и, словно возносимый его клубами, над площадью поднялся Магистр. Возможно, один лишь Солль догадался, что это именно Магистр – все остальные увидели только белый шар всклокоченных седин, взошедший, как луна, над зубчатой стеной из капюшонов.
Площадь зашепталась, завозилась, запереглядывалась; протяжный звук повторился, и снова упала мертвая, неестественная для людного места тишина. Тяжелый дым поднимался к небу нехотя, будто против воли.
В кольце плащеносцев снова мелькнуло красное – и карлик со своим музыкальным инструментом тоже оказался на возвышении. Тонкие губы его шевельнулись – или это показалось Эгерту? – и из раструба вместе с грузным дымом вылетело такое же грузное, неповоротливое слово:
– ГРЯ–ДЕТ...
Эгерт похолодел. «Грядут испытания»...
– ПРИГОТОВЬ... СЕБЯ... ПРИГОТОВЬ... СВОЙ ДОМ... ПРИГОТОВЬ... СВОЮ ЖИЗНЬ...
«Надо успеть, Эгерт»...
– ВРЕМЕНА... ТЕКЛИ И ТЕКЛИ. ВРЕМЕНА... УТЕКЛИ, ИБО И РЕКА НЕ ВЕЧНА... ВРЕМЕНА... ПРОШЛИ, ВОТ ОНО, БЛИЗКО... ОКОНЧАНИЕ ВРЕМЕН!
Площадь молчала, не понимая.
– ОКОНЧАНИЕ... ВРЕМЕН, – глухо вырывалось из раструба, перемежаясь со струями дыма. – ОКОНЧАНИЕ... ЛАШ ВИДИТ. КОНЕЦ... ВСЕМУ. ВОТ ОН... ВОТ. ПРОТЯНИ РУКУ – И ВОТ ОН... НЕДЕЛЯ, ДВЕ ЛИ, ТРИ, ИЛИ ДЕНЬ, ИЛИ ЧАС ОСТАЛИСЬ ДО ОКОНЧАНИЯ... ЛАШ ВИДИТ, ЛАШ ВИДИТ... КОНЕЦ МИРУ, КОНЕЦ ЖИЗНИ, ВЕЧНОЕ ОКОНЧАНИЕ ВРЕМЕН... ЛАШ ВИДИТ...
Карлик отнял трубу от искривленных губ, помедлил и смачно сплюнул.
– Все! – тонко выкрикнул вдруг магистр. – Песок в ваших часах истек... Конец!
Будто повинуясь неслышному приказу, серые фигуры медленно воздели руки – широкие рукава одновременно взметнулись, на собравшихся повеяло ветром, и многим показалось в ту минуту, что ветер этот холоден и пахнет склепом.
– Конец... – прошелестело из–под капюшонов. – Конец...
И снова повалил дым – на этот раз черный, как от вселенского пожарища. Дым скрыл от глаз фигуру магистра, и карлика в огненно–красном, и стену из неподвижных безлицых людей – зрелище это было величественно и вместе с тем настолько жутко, что в толпе неподалеку от Солля забилась в истерике женщина:
– Ой... Ой, людоньки, ой... Ой, как же это... Не хочу, не надо, ой...
Эгерт оглянулся – женщина была беременна и, причитая, прижимала ладони то к мокрым от слез щекам, то к огромному круглому животу.
Строй плащеносцев беззвучно и моментально втянулся в ворота Башни – так же беззвучно ворота закрылись, и только из–под железных створок струйками выползал дым. Черные струйки эти извивались, подобно потревоженным гадюкам.
Эгерту как никогда остро захотелось оказаться рядом с деканом; поймав вопросительный взгляд Тории, он бледно улыбнулся – улыбка задумывалась, как успокаивающая, но Тория только сильнее нахмурилась. Декан уронил руку ей на плечо:
– Пойдем...
Толпа расходилась; потерянные люди прятали глаза, где–то навзрыд плакал напуганный ребенок, да и у многих женщин предательски дрожали губы. Какой–то старик, по–видимому, глуховатый, хватал всех подряд за рукава, пытаясь дознаться, что все–таки говорили «эти, которые с накидками»; от старика отмахивались – кто хмуро, а кто и раздраженно. Откуда–то вдруг послышался натужный, неестественный смех:
– Вот придумали, а? Вот шуточки, а?
Смеющегося не поддержали – и хохот его как–то жалко захлебнулся.
У порога университета, прямо между змеей и обезьяной, толпились студенты; все взгляды тут же обратились к декану – но он прошел, ни говоря ни слова, через образовавшийся в этой толпе коридор, и немые вопросы юношей остались без ответа. Эгерт и Тория последовали за Луаяном.
В университетском дворике их встретил Лис. Восседая на плечах некоего крепыша и немыслимым образом раздувая щеки, Гаэтан старательно дул в жестяную воронку, время от времени уныло постанывая:
– Грядет... Гряде–ет... У–у–у...
...И был день, когда в кресло его учителя уселся другой человек.
Не раз и не два мальчик слышал от Орлана о Ларте Легиаре; встреча с ним, явившимся в домик у скалы, могла обойтись Луаяну ох как дорого, потому что, юный и самонадеянный, он едва не вступил с незваным гостем в поединок.
Самолюбие Луаяна получило в тот день ощутимый удар – он принужден был сдаться на милость сильнейшего, а Легиар, без сомнения, многократно превосходил в искусстве не только четырнадцатилетнего мальчишку, но и многих умудренных сединами магов. Не в характере Ларта было щадить противника – хотя бы и по молодости лет; однако мальчик сдался – и наградой ему был долгий, вначале тягостный, но потом увлекательный и памятный Луаяну разговор.
Под утро длинной ночи великий маг Ларт Легиар позвал мальчика с собой – это был шанс перемены судьбы, шанс обретения нового наставника; Луаян не упустил этого шанса – он просто отказался от него, отказался спокойно и сознательно. Он был не из тех, кто так просто меняет учителей – хотя стать учеником Легиара было бы для него неслыханной честью.
Много раз повзрослевший Луаян спрашивал себя: стоило ли? Та верность могиле Орлана – не слишком ли дорого она обошлась? В четырнадцать лет оставшийся в обществе мудрых, но равнодушных книг, он сделал себя магом – однако великим магом ему не стать никогда.
Эта горечь жила в нем долгие годы. Люди в глаза и за глаза звали его «господином магом» и «великим волшебником» – и никто не догадывался, что со времен своего отрочества немолодой уже Луаян до обидного мало преуспел в магическом искусстве.
Впрочем, он и не растратил ни капли из того, что было приобретено под стальным крылом Орлана. В магическом искусстве он оставался весьма крепок – хотя и далек от вершин. Он углубился в науку, он стал непревзойденным знатоком истории – однако в душе его всегда тлели две болезненные искорки. Первой была несчастная мать Тории; другая мучила его сознанием несостоявшегося величия.
...И никогда еще он так сильно не сожалел о недостигнутых вершинах. Закрыв за собой дверь кабинета, он некоторое время простоял под развернутым стальным крылом, пытаясь собраться с мыслями. Разум его успокаивающе твердил, что волноваться не о чем – носители серых плащей всегда любили рассчитанные на зрителей эффекты, и окончание времен – всего лишь новая уловка, призванная приковать к Башне ослабевшее было внимание обывателей. Так твердил его разум – однако предчувствие беды крепло, и декан знал по опыту, что этому предчувствию можно верить.
Он знал это чувство. Особенно остро оно проявилось в ту ночь, когда он отпустил навстречу верной гибели горячо любимую, ненавидимую, долго мучившую его женщину – отпустил, оскорбленный и уязвленный ее презрением.
...Крыло простиралось над его головой, повелевая отбросить запретные мысли. Постояв некоторое время перед высоким шкафом, запертым на замок и для верности – на заклинание, Луаян вздохнул и снял то и другое.
На черной атласной подушечке покоилась яшмовая шкатулка – маленькая, размером с табакерку. Декан подержал ее на ладони, потом тронул крышку – та поддалась без усилия.
На бархатном дне шкатулки лежал медальон – изящная вещица из чистого золота и на золотой же цепочке. Декан невольно задержал дыхание, положив на ладонь тускло поблескивающую пластинку со сложной фигурной прорезью. Чего, казалось бы, проще – взглянуть сквозь прорезь на солнечный луч, однако Луаян проникся трепетом при одной только мысли об этом. Он – хранитель, но не хозяин...
...Второй раз в жизни он встретился с Лартом Легиаром, будучи уже уважаемым магом и деканом университета.
Луаян к тому времени знал и о Третьей силе, тщетно ломившейся в Дверь мирозданья, и о Привратнике, который отказался открыть засов и впустить ее. Роль Ларта Легиара в этой истории была сокрыта от людей. Декан вздрогнул, впервые взглянув на лицо своего гостя. Великий Легиар постарел, и лицо его избороздили шрамы, которых раньше не было; один глаз ослеп и смотрел сквозь собеседника, зато другой, уцелевший, был по–прежнему зорок и насмешлив.
– Мир остается прежним, – заявил Легиар вместо приветствия.
– Зато мы меняемся, – отозвался Луаян, напряженно пытаясь разгадать намерения визитера.
Некоторое время они глядели друг на друга. Луаяна мучило множество вопросов – и о чужой Третьей силе, которая пожелала ворваться в мир, и о судьбе Привратника, и о собственной Легиаровой судьбе – однако он молчал и, более того, твердо знал, что так ни о чем и не спросит.
– Нет, – вздохнул, наконец, Легиар, – ты не изменился. Почти не изменился.
Луаян понял, что имеет в виду его гость, и усмехнулся, желая скрыть сожаление:
– Что ж... Чем меньше в этом мире великих магов, тем реже они встречаются друг с другом, тем легче живется нам, магам обыкновенным...
Легиар удивленно вскинул бровь:
– Ты смирил собственную гордыню? В прошлую нашу встречу я был уверен, что это невозможно... Или ты кривишь душей?
– Не всем дано быть великими, – заметил Луаян бесстрастно.
– Но тебе БЫЛО дано, – возразил Легиар.
Оба замолчали. Луаян нахмурился и твердо, с чуть заметной укоризной взглянул Легиару прямо в уцелевший глаз:
– Я остался учеником Орлана... Думаю, он бы понял.
Одноглазый усмехнулся:
– «Он бы понял..." С чего ты взял, что я... не понимаю?
Снова стало тихо – Легиар с интересом изучал стеллажи, плотно заполненные книжными корешками. Луаян не торопил его – терпеливо ждал продолжения разговора.
– Ты преуспел... – Легиар обернулся, сдувая с пальцев книжную пыль, – преуспел в науке... Но я пришел к тебе не как к ученому, и не как к декану, и даже не как к магу... Я пришел к тебе, как к ученику Орлана.
Луаян глядел, не отрываясь, в пристальный узкий зрачок. Мертвый глаз его гостя казался круглым кусочком льда.
– Как к ученику Орлана... Взгляни, – на ладони Легиара лежала золотая пластинка со сложным вырезом в центре, и золотая цепочка свешивалась между пальцами, и яркий желтый зайчик бегал по темному потолку.
– Это Амулет Прорицателя, – глухо продолжал Легиар. – Сила Амулета известна, но до конца его свойств не знает никто. С тех пор, как погиб хозяин его, прорицатель по имени Орвин, с тех самых пор он осиротел и сам теперь должен выбирать... искать нового хозяина, нового прорицателя. Тот, кто наденет его, обретет способность заглядывать в будущее – но только в случае, если медальон изберет его сам. Тщеславного или глупого, который захочет воспользоваться им без полного на то права, медальон попросту убьет – золото не ведает снисхождения... Я не могу держать его у себя – я не хозяин ему. Я не могу отдать его никому из магов – тогда меня будут грызть сомнения, подозрения, зависть, наконец... В руках не–мага медальон неуместен – что же мне делать?
Легиар прищурился – зрячий глаз его сжался в щелочку, а мертвый приобрел странное, почти лукавое выражение:
– Я принес медальон тебе, Луаян. Ты ученик Орлана... Ему были чужды и тщеславие, и гордыня... Он был мудр, мудрее всех нас, ныне живущих. Он был твоим наставником недолго – но он есть в тебе, есть, я вижу... Я принес бы медальон ему, но его нет – возьми ты. Сохрани, хорошо?
Луаян принял золотую пластинку в ладонь. Медальон казался теплым, как живое существо.
– Что я должен делать? – услышал он собственный голос.
Легиар чуть усмехнулся:
– Ничего. Спрячь... Храни. Он выберет хозяина сам, не помогай ему... И поглядывай на него иногда – нет ли... ржавчины. Да, я знаю, он золотой... Ржавчина на нем означает опасность для живущих – так утверждал еще Первый Прорицатель, и, видит небо, старик был прав... – уголок длинного Легиарового рта страдальчески изогнулся.
И, уже уходя, он обернулся с порога:
– Я, видишь ли, стар... Многие нынче стары, а те, что должны были прийти на смену... Не пришли. Ты счастлив в своем университете... А где–то по земле бродит еще одна несостоявшаяся надежда – бывший Привратник, я даже я не знаю, кто он теперь. Береги медальон... И прощай.
Он ушел, Луаян никогда больше не видел его – но с той памятной встречи началась работа его жизни: история деяний великих магов.
...Медальон все так же удобно лежал на ладони. Декан поднес его к глазам, всматриваясь изо всех сил – ржавчины не было. Ни точки, ни пятнышка – однако предчувствие беды наливалось и зрело, как яблоко, как нарыв.
Прошло полторы недели после объявления об Окончании времен; Башня Лаш по нескольку раз на день исторгала свой звук, от которого кровь стыла в обывательских жилах; из зарешеченных окон нехотя поднимался в небо тяжелый дым, и ни один плащеносец не показывался на улицах города. Горожане мучились тревогой.
Потребление спиртного выросло в городе раз в десять – о том, что хмель изгоняет раздумья и притупляет страх, было, оказывается, известно не только Эгерту Соллю. Жены ожидали мужей в тоске и тревоге – те возвращались домой на четвереньках либо ползком, и первыми их заплетающимися словами были уверения, что окончание времен на самом деле отменятся. Мастеровые и торговые кварталы понемногу спивались; в аристократической части города пока что соблюдались приличия – однако и здесь можно было встретить подвыпившего лакея или валящегося с козел кучера. Высокие окна богатых домов были плотно занавешены – кто знает, что творилось под покровом плотных, не пропускающих воздух штор; многие обыватели, имеющие родственников в селах и предместьях, сочли за лучшее нанести им длительный визит – днем из городских ворот одна за другой выкатывали телеги, груженные домашним скарбом.
Кабаки процветали – владельцы пивных и трактиров сбывали с рук как первоклассный, так и давно застоявшийся в бочках товар. Но, если в большинстве подобных заведений пили нервно, из одного только желания залить страх, то в студенческой таверне «Одноглазая муха» царило самое искреннее и непринужденное веселье.
Лис имел колоссальный успех – по десять раз за вечер он поочередно изображал то плащеносцев, то магистра, то карлика с трубой – жуткий тянущий звук, издаваемый этим инструментом, оборачивался в Лисовом исполнении до колик смешной непристойностью. Студенты рукоплескали, развалившись на скамейках; один только Эгерт не принимал участия во всеобщем веселье.
Забившись, по обыкновению, в угол и с трудом уместив под лавкой длинные ноги, Солль ковырял столешницу кончиком тупого ножа. Губы его шевелились, беззвучно повторяя бесконечные «да», и стакан вина, стоящий перед ним на столе, оставался почти нетронутым.
Путь должен быть пройден до конца. Первое в душе должно стать последним... Что все–таки первое в его душе? Неужели вечный страх? Тогда для того, чтобы избавиться от заклятья, необходимо сначала избавиться от страха, а это замкнутый круг – чтобы не бояться, надо перестать бояться... Но, если главное в Солле – не страх, тогда – что?
Эгерт вздохнул. Он ходил по кругу, как лошадь, запряженная в молотилку; главным в его душе были либо трусость, либо желание от нее избавиться – ничего третьего пока не приходило ему в голову.
Длинный стол качнулся – кто–то присел рядом; Солль не сразу поднял голову – мало ли кто из приятелей–студентов отошел от шумной компании, чтобы в относительном спокойствии выпить свое пиво, закусывая румяным пирожком. Тем временем Лис, утомившийся было за вечер, возобновил свои балаганные штучки – и в наполнявшем таверну хохоте Эгерт различил раздавшийся рядом тихий смешок.
Тогда он обернулся и посмотрел на соседа. С первого взгляда этот крепкий молодой человек показался ему совершенно незнакомым – но уже в следующую секунду Эгерт, холодея, узнал Фагирру.
Фагирра сидел в студенческой таверне, где сроду не показывался ни один плащеносец; Фагирра был одет небогато и просто, подобно любому из Соллевых товарищей, и теперь, свободный от зловещего капюшона, казался даже моложе своих лет – едва ли не ровесником Эгерта. Никто не обращал на Фагирру особенного внимания – похожий на прочих, он небрежно потягивал что–то из высокой кружки и по–дружески глядел на обомлевшего Солля; из–под рукава рубашки едва выглядывала татуировка – знак профессионального фехтовальщика.
Эгерт не нашел ничего лучшего, как взять свой стакан и тоже отхлебнуть; Фагирра улыбнулся:
– Здравствуйте, друг мой... Накануне больших испытаний мне особенно приятно видеть вас в добром здравии.
Солль невнятно пробормотал приветствие; Лис, собравший вокруг кафедры целую компанию слушателей, изощрялся в насмешках – шутки, одна злее другой, предназначались ордену Лаш. Студенты хохотали.
Фагирра внимательно вслушивался, и с лица его не сходило чуть рассеянное, благожелательное выражение – так старый учитель внемлет сбивчивому ответу нерадивого ученика, уже отсчитывая про себя полагающиеся школьнику розги; Эгерту снова стало страшно.
– Вижу, что проведенные за учением часы не прибавили юношам мудрости, – вздохнул Фагирра. – Между тем срок близится...
– Какай срок? – вырвалось у Эгерта, и он тут же смутился: – Я хотел спросить – когда...
Фагирра снова мягко улыбнулся:
– Мы знаем, когда... Но знание это предназначено тому, кто с нами. А вы с нами, Эгерт?
Солль запнулся. Ему вдруг несказанно захотелось ответить «да», тем самым умилостивив Фагирру; кроме того, у него мелькнула вдруг дикая мысль: а что, если этот ответ окажется первым в ряду пяти «да»? Что, если ребус Скитальца связан с орденом Лаш?
– Что же, Солль? – укоризненно вздохнул Фагирра. – Вы колеблетесь? Накануне великого Окончания – вы колеблетесь?
Лис завернулся в скатерть, соорудив из края ее капюшон, и теперь расхаживал по таверне, мрачно покачивая головой, то и дело воздымая глаза к прокопченному потолку. Солль молчал.
Фагирра пожал плечами, как бы говоря: вот какая неудача! Потом молниеносным, незаметным со стороны движением приставил руку к Эгертовым ребрам:
– Сидите, Солль... Не двигайтесь, ради неба. Спокойно...
Солль скосил глаза. У самого его бока тускло поблескивал небольшой изящный стилет с темной капелькой на самом острие.
Эгерт не помнил, когда в последний раз его охватывал такой дремучий, такой звериный ужас. Он не вскочил с воплем только потому, что руки и ноги немедленно отказались служить ему.
– Это не мгновенная смерть, – все так же негромко успокоил Фагирра. – Это долго, Эгерт... Долго и, как бы сказать... неприятно, что ли. Одного укола достаточно, и ранка–то будет небольшая... Вы слышите меня?
Солль сидел бледный, как выбеленная солнцем кость, и в ушах его тяжело колотилась кровь.
– Теперь внимательно, Эгерт... Вы были с деканом, когда он узнал об Окончании времен?
В горле у Эгерта пересохло, он смог только кивнуть.
– Хорошо... Что сказал господин Луаян, что он сделал?
Ужасаясь сам себе, Эгерт выдавил:
– Он ушел... К себе в кабинет...
– И что он делал в кабинете?
Соллю вдруг стало легче – он понял, что ничего об этом не знает.
– Что он делал в кабинете, Эгерт?
Студенты танцевали; вокруг Лиса вилась смазливая Фарри, и посреди веселой пирушки невероятными казались и шелестящий голос Фагирры, и капля яда на кончике изящного стилета.
– Не... знаю, – прошептал Солль. – Я не видел...
– Вас ведь просили смотреть и слушать, вы помните?
Кончик стилета почти касался рубашки.
– Никто не видел. Это невозможно... Он запер дверь...
Фагирра удрученно вздохнул:
– Плохо, очень плохо... Кстати, господин декан когда–нибудь отпирал при вас свой сейф? Он заперт на замок – или на заклинание?
Память Эгерта тут же предательски подсунула ему картину – вот декан подходит к одному из запертых шкафов...
– На замок, – простонал он, чтобы хоть что–то сказать.
– Что там внутри, вы видели?
Ни один из веселящихся юнцов не замечал, конечно же, ни стилета, ни Эгертовой бледности. Лис во всеуслышанье заявил, что вот и настало великое время сходить по нужде.
– Нет, – выдохнул Эгерт. – Я не знаю...
Фагирра вдруг перестал улыбаться – лицо его из ласкового сделалось вдруг жестким, как плаха.
– Не надо увиливать. Подробно. Собирается ли господин декан что–либо предпринять в преддверии великого Окончания?
Тяжелая входная дверь с грохотом отлетела к стене. Ученые юноши удивленно обернулись.
В трактир ввалилась сначала нога в заляпанном грязью ботфорте, затем огромный, сверкающий позолотой эфес, а затем и сам господин Карвер Отт; за ним хвостом волочились угрожающих размеров шпага и двое гуардов – один Бонифор, другой безымянный с усиками.
«Одноглазая муха» давненько не видела таких гостей – удивительно ли, что все как один посетители молча уставились на вошедших. Даже Фагирра прервал допрос и нахмурился.
Карвер обвел студентов круглыми, слегка замутненными глазами – новоиспеченный лейтенант тоже был пьян, однако от взгляда его не укрылись ни Эгерт, скорчившийся в темном углу, ни придвинувшийся к нему Фагирра.
– А–а! – воскликнул Карвер громко и радостно. – Это твоя подружка?
Все молчали; топая ботфортами и цепляясь шпорами за все подряд, Карвер пересек трактир и остановился против Эгерта и Фагирры, чей стилет надежно скрывался от посторонних глаз за массивным столом.
– Чего–то я не пойму, – раздумчиво протянул Карвер, переводя взгляд с Эгерта на Фагирру и обратно, – кто тут чья подружка, а? Бонифор, – он оглянулся к приятелю, – гляди, как голубки сидят, друг к дружке прижались... – он икнул и продолжил, обращаясь ко второму своему спутнику, который таким образом обрел, наконец, имя: – Дирк... А давай их обоих заберем... Что нам этого, второго... обездолить, что ли?
Солль почувствовал, как нехотя отодвигается отравленное острие – и вздохнул свободнее.
– Эй, господа со шпагами! – студенты собрались в тесную группку, и направленные на пришельцев взгляды выражали отнюдь не трогательную привязанность. – Вы что–то потеряли? Помочь найти?
Карвер покосился на лишенных оружия юношей – и небрежно плюнул на истоптанный дощатый пол. Плевок неудачно угодил на сапог усатому Дирку – тот поспешно вытер пострадавший ботфорт о голенище второго. Звякнула шпора.
– Вставай, Солль, – задушевно предложил Бонифор. – Прощайся с милым... Пора.
Скосив глаза, Эгерт видел, как ядовитое жало стилета прячется в миниатюрных железных ножнах у Фагирры за голенищем; ему хотелось горячо расцеловать и Карвера, и Бонифора, и усатого Дирка.
Карвер тем временем шагнул вперед, и рука его цепко схватила Эгерта за воротник; последовало замешательство, потому что одновременно ту же операцию захотели произвести и Дирк с Бонифором. Фагирра неспешно поднялся и отступил в сторону.
– Эй–эй–эй! – предостерегающе закричало сразу несколько голосов. Плотная группка студентов распалась, и ученые юноши окружили гуардов и Эгерта:
– Солль, что это за?..
– Пуговки–то сверкают... Пообрываем?
– Глянь–ка, трое на одного, и еще зубы скалят!
– Дайте Соллю пару ножиков, пусть кинет... Пуговки сами отпадут!
Карвер пренебрежительно ухмыльнулся и положил руку на эфес; стена студентов чуть отодвинулась, однако ученые юноши не спешили разбегаться.
В это самое время Лис, справившись с естественными надобностями, вернулся в трактир в наилучшем расположении духа. Протолкнувшись сквозь толпу товарищей и окинув взглядом трех вооруженных визитеров, нависающих над бледным Соллем, Гаэтан мгновенно оценил ситуацию.
– Папа! – взвизгнул он, кидаясь на шею к Карверу.
Снова случилось замешательство. Дирк с Бонифором оставили Эгерта в покое и удивленно вытаращились на рыжего паренька, рыдавшего на груди у лейтенанта:
– Папочка... Зачем ты оставил ма–аму?
В стане студентов послышались смешки. Карвер остервенело пытался отодрать руки Лиса от нашивок и эполета:
– Ты... ты... – пыхтел он, не в силах ничего добавить.
Лис обхватил его еще и коленями – Карвер едва удержался на ногах. Гаэтан нежно взял его за уши:
– Ты помнишь, как тащил мою маму на сеновал?!
– Да уберите его! – рявкнул Карвер на сотоварищей. Лис издал горестный вопль:
– Как?! Ты отказываешься?!
Соскочив с лейтенанта, он потрясенно вперил в него круглые глаза цвета меда:
– Оказываешься от родного сына?! Да погляди на меня – я же копия ты... Такая же противная рожа!
Студенты расхохотались, и даже Солль бледно улыбнулся. Дирк нервно оглядывался, а Бонифор все скорее вращал налитыми кровью глазами.
Внезапно, будто осененный, Лис подозрительно сощурился:
– А может... А может, ты вообще не умеешь делать детей?!
Опомнившись наконец, Карвер выхватил шпагу. Студенты отпрянули – один только Лис, горестно сморщившись, взял со стола перечницу и, нешироко размахнувшись, опорожнил ее лейтенанту в лицо.
На дикий вопль сбежались хозяин, повар и прислуга; задыхаясь и кашляя, багровый Карвер осел на пол, пытаясь выцарапать собственные глаза. Дирк и Бонифор в свою очередь схватились за оружие – на головы их со всех сторон обрушились табуретки, пивные кружки и подвернувшаяся по горячую студенческую руку кухонная утварь. Осыпаемые насмешками и оскорблениями, оставляя за собой горы опрокинутой мебели, тщетно размахивая клинками и обещая еще вернуться, господа гуарды бесславно покинули поле боя.
На другой день Тория взобралась, по обыкновению, на свою стремянку, заглянула в лекционный зал через круглое окошко – и не увидела среди студентов Эгерта Солля.
Не раз и не два пробежав глазами по рядам, Тория нахмурилась. Отсутствие Эгерта задело ее – ведь на кафедре был ее отец! Спустившись, она некоторое время раздумывала, рассеянно наблюдая за привольными играми кота–мышелова; потом, недовольная собой, отправилась во флигель.
Дорогу к этой комнате она помнила отлично. Динар не любил, когда она являлась к нему – наверное, стеснялся; она, впрочем, все равно приходила и усаживалась на край стола – бедняга тем временем суетился, собирая разбросанные вещи и ладонью стирая пыль с подоконника...
Вспомнив о Динаре, Тория вздохнула. Подошла к знакомой двери, помялась в нерешительности – за дверью стояла тишина и, скорее всего, в комнате вообще никого не было. Как глупо я выгляжу, подумала Тория и, стукнув, вошла.
Низко опустив голову, Эгерт сидел у стола; Тория мельком заметила лежащие перед ним листы бумаги и перепачканное чернилами перо. Обернувшись навстречу гостье, Солль вздрогнул; чернильница, задетая его рукой, помедлила и опрокинулась.
Минуту или две оба занимались тем, что молча и сосредоточенно затирали лужу на столешнице и на полу. Взгляд Тории невольно упал на исписанные, много раз перечеркнутые листки, и сама того не желая, она прочитала под жирной корявой чертой: «и тогда мы сможем вспомнить все–все, что было..." Она поспешила отвести глаза; заметив это, Эгерт устало улыбнулся:
– Я... никогда не писал писем.
– Сейчас лекции, – заметила она сухо.
– Да, – вздохнул Солль. – Но мне очень надо... именно сегодня. Написать письмо... одной женщине.
Осенний ветер за окном набирал силу, подвывал и хлопал незакрепленным ставнем; Тории как–то внезапно открылось, что в комнате сыро, промозгло и почти темно.
Эгерт отвернулся:
– Да... Я решил, наконец, написать матери.
Ветер бросил в окно растопыренный кленовый лист – желтый, как солнце; приклеившись на секунду, рыжий листок оторвался и резво полетел дальше.
– Я не знала... Что у тебя есть мать, – сказала Тория тихо и тут же смутилась: – То есть... что она жива.
Эгерт опустил глаза:
– Да...
– Это хорошо, – пробормотала Тория, не в состоянии придумать ничего лучшего. Солль улыбнулся, но улыбка вышла горькая:
– Да... Только вот я не очень хороший сын. Наверное.
За окном особенно сильно рванул ветер – по–хозяйски перебирая бумаги на столе, комнатой прошелся сквозняк.
– Мне почему–то кажется... – неожиданно для себя сказала Тория, – что сына, доставляющего неприятности... любят все равно. Может быть, даже сильнее...
Эгерт быстро взглянул на нее, и лицо его вдруг прояснилось:
– Правда?
Неизвестно почему, но Тория вспомнила незнакомого малыша, рыдавшего однажды над дохлым воробьем; ей было лет четырнадцать, она подошла и серьезно пояснила, что птицу нужно оставить в покое – тогда явится воробьиный царь и, конечно, оживит своего верного подданного. Округлив полные слез глаза, малыш спросил тогда с такой же внезапной, искренней надеждой: «Правда?»
Тория улыбнулась своему воспоминанию:
– Правда...
В мутное окно забарабанил дождь.
...Всякий раз, когда Тория являлась домой с очередной дырой на чулке, мать, молча покачав головой, доставала с полки коробочку с рукодельем. Тория жадно заглядывала в ее таинственные недра – из путаницы шерстяных и шелковых ниток там выглядывали, как чьи–то глаза, блестящие перламутровые пуговицы. Мать извлекала из подушечки иголку и принималась за дело, время от времени перекусывая нитку острыми белыми зубами. Вскоре на месте безобразной дырищи появлялся красный в черную крапинку жучок; новые чулки Тории уже через несколько недель бывали расшиты жучками, целым выводком красных жучков, маленьких и больших – ей нравилось воображать, как они оживают, ползают по коленкам и щекочут их лапами...
А что, если б мать осталась жива? Если бы отец не выпустил ее тогда, запер, завалил дверь, замкнул заклинанием?
Много лет отец и дочь провели вместе, и за все это время она не помнит рядом с ним больше ни одной женщины. Ни одной.
...Башня Лаш разразилась горестным воем. Тория досадливо поморщилась – и тут же нахмурилась, увидев, как переменился в лице Солль. Нелегко, должно быть, жить в вечном страхе.
– Ничего, – сказала она бодро. – Не слушайте... не слушай. В эти бредни об окончании времен верят только гробовщики... Надеются заработать, – она усмехнулась своей неуклюжей шутке, но Эгерт не повеселел – между бровей у него темнела страдальческая складка.
Звук повторился – еще заунывнее, с истерическим надрывом. Тория увидела, как у Солля начинают трястись губы; передернувшись, он поспешил отвернуться. Минуту или две в тягостном молчании Эгерт пытался взять себя в руки – и Тория, которой тоже было неловко, оказалась свидетелем молчаливой борьбы.
Некоторое время она решала, следует ли ей деликатно удалиться или, наоборот, сделать вид, что ничего не происходит. Башня, наконец, замолкла – но Эгерта бил озноб, и прыгающую щеку приходилось придерживать рукой. Не говоря ни слова, Тория вышла в коридор, наполнила железную кружку из бака с водой и принесла Соллю.
Он выпил – и закашлялся; бледное лицо его налилось кровью, на глаза навернулись слезы. Желая помочь, Тория раз или два хлопнула его по спине – рубашка была мокрая, будто из корыта прачки.
– Все будет хорошо, – пробормотала она, смутившись. – Послушай... Не будет никакого Окончания Времен. Не бойся...
Тогда он перевел дыхание – и вдруг рассказал ей все. Про Фагирру, про Магистра, про обряд в Башне, про обещания и угрозы, про тайное поручение... Тория выслушала до конца, не перебив ни единым словом; добравшись до последней встречи с переодетым плащеносцем, Солль замолчал.
– Это все? – Тория заглянула ему в глаза.
– Все, – он отвернулся.
Несколько минут прошло в молчании.
– Ты мне не доверяешь? – спросила Тория тихо. Он усмехнулся: странный вопрос после всего, что было сказано!
– Говорить, так до конца, – Тория нахмурилась.
Тогда он рассказал и про отравленный стилет.
Последующее молчание длилось минут десять; наконец, Тория подняла голову:
– И... ты так ничего ему и не сказал?
– Я ничего не знаю, – устало пояснил Солль. – А если б знал – так и доложил бы за милую душу...
– Нет, – сказала Тория, будто удивленная самой возможностью такого поворота событий. – Нет... Ты не сказал бы, – тут ее голос потерял уверенность.
– Ты же видишь, что со мной делается, – проронил Эгерт досадливо. – Это... уже не я. Это какое–то гадкое трусливое животное...
– А ты можешь... попробовать преодолеть? – спросила Тория осторожно. – Взять и... не бояться?
– Попробуй взять и не мигать, – Эгерт пожал плечами.
Тория попробовала. Некоторое время она мужественно смотрела в окно широко распахнутыми глазами – будто играя в гляделки; потом веки ее дернулись и, не слушая приказа разума, моргнули.
– Вот видишь, – Эгерт уставился в пол. – Я раб... Я полностью раб заклятия. Все думаю – что в моей душе первое, что последнее... И кто это спросит пять раз, чтобы пять раз ответить – «да»...
Тория потерла висок – совсем как отец:
– Не могу поверить... А если тебя заставят делать... Что–то ну совсем уж невозможное? Ты не сможешь воспротивиться?
Эгерт криво улыбнулся:
– Если приставят кинжал к горлу...
– Но... ты же... не подлец? – пробормотала она неуверенно.
Он помолчал. На мокром университетском дворике торжественно, как бургомистр, разгуливал огромный наглый ворон.
Эгерт выдохнул, будто отправляясь на эшафот – и, запинаясь, рассказал про девушку в дилижансе и разбойников, остановивших экипаж на большой дороге.
Последовало новое молчание; Эгерт ждал, что Тория попросту встанет и уйдет – но она не спешила.
– А если бы, – спросила она наконец, и голос ее дрогнул, – если бы там... была... я?
Солль закрыл лицо руками.
Тория долго смотрела на беспорядочно спутанные волны светлых волос, на атлетически широкие, но опущенные и вздрагивающие, как у ребенка, плечи; потом взяла да и положила на одно из них узкую ладонь.
Эгерт замер. Тория проговорила как можно убедительнее:
– Ты же не отвечаешь... За свои поступки. Ты просто болен... И нужно раздобыть лекарство. И мы раздобудем...
Она говорила через силу, как врач, убеждающий умирающего, покрытого язвами больного в скором выздоровлении. Напряженное плечо дрогнуло под ее рукой, будто чуть–чуть расслабляясь; изменение это было едва уловимым, но в следующую секунду Тория ощутила всю сумятицу Соллевых чувств – и надежду, и благодарность, и желание верить. Тогда, удерживая руку на теплом плече, она пожелала с внезапно проснувшимся состраданием, чтобы ее вымученные слова оказались правдой.
С треском распахнулась дверь – прижав к боку пару растрепанных книжек, к комнату ворвался широко ухмыляющийся Лис.
Сощуренные глаза цвета меда остановились на Эгерте, понурившимся на краю кровати, на Тории, чья рука лежала на плече у Солля; несколько мгновений ничего не происходило, а потом скуластое лицо Гаэтана вмиг уподобилось куску сыра: округлились, как сливы, глаза, круглой дырой распахнулся рот, и, пробормотав некие невнятные извинения, Лис выскочил прочь, даже не пытаясь подобрать вывалившиеся на пол книги.
Тория на убрала руку. Дождавшись, пока топот Гаэтана стихнет в коридоре, сказала серьезно:
– Я вот что думаю... Заклятье будет снято, если ты попадешь в безвыходную ситуацию – и победишь... «Путь будет пройден до конца» – разве Скиталец говорил не об этом?
Эгерт не ответил.
Спустя несколько дней дожди сменились ровной ясной погодой – щурясь на остывающее осеннее солнышко, горожане несколько повеселели. «Времена–то и не думают кончаться, – говорили друг другу соседи, выбираясь по утрам на крылечко, – наоборот... Разгулялись времена–то...»
Башня Лаш высилась на площади, как предостерегающий перст – казалось даже, что за последнее время она усохла и заскорузла, подобно старческому пальцу. На площади вокруг Башни образовалась как бы проплешина – любой старался обойти зловещее строение стороной, тем более что дым из окон поднимался все гуще, заунывные звуки раздавались все чаще, а случайные прохожие, оказавшиеся на площади поздней ночью, уверяли потом знакомых, что слышали из недр ее глухой подземный гул.
Городские власти молчали и не собирались, по–видимому, ничего предпринимать. Среди студентов считалось хорошим тоном острить и язвить в адрес ордена Лаш – Лис вспоминал по этому поводу собственную глупую няньку, которая последовательно пугала одним и тем же букой четверых аптекарских сыновей, да вот бука–то никого и не слопал! Занятия продолжались, как ни в чем не бывало – и только несколько смущенных юношей под разными предлогами разъехались по домам.
– Отец беспокоится, – сказала однажды Тория.
Поздним вечером они сидели в библиотеке, и на столике–тележке оплывала единственная свеча.
– Он виду не подает... Но я его знаю. Его волнует Лаш.
Свечка истекала капельками воска.
– Лаш, – чуть слышно повторил Эгерт. – Тогда, в Каваррене... Вы искали... Рукописи... Ты говорила, орден Лаш был основан каким–то сумасшедшим магом?
– Священное привидение... – прошептала Тория. – Считается, что тот маг стал после смерти священным привидением. До конца ничего не известно... Отец просил Динара... заняться этим. Но мы ничего не нашли. Ничего... Прошла такая бездна лет... Все рукописи, касающиеся истории Лаш – или утеряны, или испорчены, да так, будто кто–то специально уничтожал их...
– Они говорят – тайна, – мрачно усмехнулся Эгерт. – Они здорово умеют ее хранить...
Тория помолчала. Призналась неохотно:
– Они... осаждали отца. Предлагали... Не знаю что. Сотрудничество? Деньги? Власть? Но он всегда брезговал ими. А сейчас... Он беспокоится. Он ждет... даже не знает, чего ждать.
Солль удивился:
– Разве... Ведь магам доступны... Должны быть доступны любые тайны... Даже будущее?
Тории померещилось в этих словах сомнение в магической силе отца – уязвленная, она вскинула голову:
– Что ты знаешь!.. Да, отцу много чего ведомо... Нам не понять. Но он же не Прорицатель!
Эгерт счел за лучшее промолчать – ему не хотелось попасть впросак, к тому же неприятно было выказывать невежество. Тория устыдилась своей вспышки, пробормотала примирительно:
– Понимаешь... Будущее открыто Прорицателям. Это маги особого дара, владеющие, к тому же, Амулетом... Амулет пришел в мир из рук самого первого Прорицателя и с тех пор переходит от предшественника к последователю...
Тория волновалась и не могла подобрать подходящих слов.
– От отца к сыну? – жадно спросил Эгерт.
– Нет... Прорицатели не связаны кровными узами. В мире может быть только один Прорицатель – когда он умирает, Амулет сам ищет ему замену... Вещи тоже умеют искать, а ведь Амулет – это больше, чем вещь... Это невообразимо древнее... Я, честно говоря, даже не знаю, что это такое, – Тория перевела дыхание.
Эгерт поднял голову – со всех полок на него смотрели книги, и ему показалось, что лица его коснулся ветер из потаенных, полных магии кладезей. Он давно и безнадежно мечтал поговорить с Торией о мире волшебников; теперь страшнее всего казалось спугнуть заветную, столь интересную тему. Он спросил осторожно:
– А... Где сейчас Прорицатель? Тот, который... Кто носит Амулет сейчас, сию секунду?
Тория нахмурилась:
– Нет сейчас Прорицателя... Последний умер лет пятьдесят назад, и с тех пор... – она вздохнула. – И такое бывает. Наверное, новый Прорицатель еще не родился...
Эгерт помолчал, не зная, имеет ли он право спрашивать дальше; любопытство, однако, оказалось сильнее опасений, и он все так же осторожно поинтересовался:
– А что тогда делает этот... Амулет? Он путешествует, или ждет, или прячется от людей?
– Он лежит в сейфе моего отца, – брякнула Тория и тут же прикусила язык.
Прошла минута или две; Эгерт смотрел на девушку круглыми, глубоко обиженными глазами:
– Зачем... ты... сказала... мне?!
Тория прекрасно понимала, что совершила ошибку, однако попробовала свести все к простой болтовне.
– А что, собственно, такого? – поинтересовалась она, нервно оглаживая складки платья на коленях. – Ты же не собираешься докладывать об этом всем подряд, нет же?
Эгерт отвернулся. Тория прекрасно понимала, что он имел в виду – и он знал, что она понимает.
Подправляя кочергой пылающие в камине дрова, декан Луаян искоса разглядывал обоих.
Сходство Тории с покойной матерью порой пугало его – он боялся, что вместе с красотой, изысканной красотой мраморной статуи Тория унаследует и трагическое непостоянство, и жестокую судьбу своей матери. Давая согласие на брак дочери с Динаром, он искренне надеялся, что у Тории все будет по–другому – но случившееся вслед за этим несчастье развеяло его надежды. Тория была слишком похожа на мать, чтобы стать счастливой; много раз деканово сердце сжималось, когда он видел в полутьме библиотеки гордую, вечно одинокую фигурку в вечно темном платье.
Сейчас Тория сидела на низкой табуретке, подобрав колени к подбородку, нахохлившаяся, как мокрый воробей, раздосадованная своей же глупостью – сказала лишнее, а ведь не болтунья! Лицо ее, даже с гримаской раздражения, оставалось тонким и женственным – и декан с удивлением понял вдруг, что те перемены, которые он заметил в дочери совсем недавно, набирают силу.
Солль стоял рядом, почти касаясь рукой ее плеча – но не решаясь коснуться; даже Динару, который был уже женихом, Тория не позволяла стоять так близко. После гибели его все стало хуже – вечно замкнутая в прозрачную скорлупу собственного горя, собственной потаенной жизни, строгая дочь Луаяна отпугивала молодых людей еще издали – они разлетались, как стаи осенних листьев, принимая ее отчужденность за презрение и гордыню. Теперь рядом с ней стоял убийца Динара – и Луаян, поглядывающий на обоих через плечо, с изумлением подмечал в дочери множество мелких, немыслимых до сих пор черточек.
Она стала женственнее. Она безусловно стала женственнее, и линии красивых губ пролегают мягче – даже сейчас, когда она хмурится. Ей глубоко не безразлично, что рядом стоит Солль – человек, которого она не так давно готова была уничтожить!
Трещали, занимаясь, сухие поленья. Декан с трудом заставил себя вернуться к разговору.
– Это я виновата, – сказала Тория траурным голосом. – Будь проклят мой язык...
Луаян осуждающе на нее покосился:
– Поосторожней с проклятиями...
Потом, подумав, подошел к одному из высоких шкафов и отпер дверцу.
– Отец... – голос Тории дрогнул.
Декан извлек из сейфа яшмовую шкатулку, откинул крышку, взял с черной бархатной подушечки нечто, тихонько звякнувшее желтой цепочкой:
– Вот он, Солль... Взгляните, можно.
На ладони у него лежала золотая пластинка с фигурной прорезью – медальон на цепочке.
– Это Амулет Прорицателя... Немыслимо ценная вещь, хранимая в тайне.
– Меня нельзя выпускать из этой комнаты, – сказал Солль в ужасе. – Я же все им доложу...
Декан поймал сочувственный взгляд Тории, обращенный к Эгерту; подумал, покачал головой:
– В моих силах сделать так, чтобы вы забыли... о виденном. Как забыл ваш друг Гаэтан об одном случае, свидетелем которого он случайно стал... Это возможно – однако я не буду этого делать, Эгерт. Вы должны пройти свой путь до конца. Боритесь... за свою свободу, – последние слова декан произнес, обращаясь к медальону.
– Но что, если Лаш узнает?! – взвилась Тория.
– Я не боюсь Лаш, – отозвался декан глухо.
Пламя в камине разгоралось все сильнее, и медальон на ладони Луаяна отбрасывал блики на потолок.
– Он совсем чистый, – сказал декан вполголоса. И Эгерт, и Тория удивленно взглянули на него:
– Что?
– Он чистый, – пояснил декан, – золотой... Ни пятнышка ржавчины. Ни крупинки... А ведь накануне больших испытаний... Он чует опасность, нависшую над миром, и ржавеет. Так было полвека назад, когда на пороге стояла Третья сила... Тогда, я помню, меня, мальчишку, тоже мучили предчувствия – и медальон, как говорят, был полностью ржав. Теперь он чист... Будто ничего и не угрожает. Но я–то знаю, что это не так!
Сдержав прорвавшуюся горечь, декан в полном молчании спрятал медальон обратно в сейф.
– Угрожает... Лаш? – спросила Тория шепотом.
Декан подбросил в камин поленьев – Солль отскочил от рассыпавшихся искр.
– Не знаю, – признался Луаян неохотно. – Лаш имеет к этому какое–то отношение... Но самое страшное – что–то другое. Или... кто–то другой.
Зима наступила в одну ночь.
Проснувшись рано утром, Солль увидел, что серый сырой потолок тесной комнатки побелел, как подол подвенечного платья; не было слышно ни ветра, ни шагов, ни стука колес на площади – в торжественной тишине на землю валились снега.
По традиции, в день первого снега отменялись все лекции; узнав о таком обычае, Эгерт обрадовался даже больше, чем мог ожидать сам.
В университетском дворике скоро стало весело; под предводительством Лиса мирное студенчество внезапно переродилось в орду прирожденных воинов – наскоро слепленная снежная крепость успела пасть, и не однажды, прежде чем в битву ввязался Солль.
Как–то само собой получилось, что вскоре он, как герой древности, оказался один против всех; рук у него, кажется, было не две, а десять, и ни один бросок не пропадал даром – любой запущенный снежок находил свою цель, чтобы превратиться в снежную крошку на чьем–нибудь раскрасневшемся лице. Атакуемый со всех сторон, он нырял под неприятельские снаряды, и они сталкивались у него над головой, осыпая светлые волосы снегом; отчаявшись поразить слишком уж подвижную мишень, противники его, сговорившись, собирались уже пойти в рукопашную и закатать непобедимого в сугроб – когда, оглянувшись, смеющийся Солль вдруг увидел наблюдающую за схваткой Торию.
Лис со товарищи сразу же стушевались; Тория, не спеша, нагнулась, зачерпнула снег и скатала его в шарик. Потом, несильно размахнувшись, бросила – и угодила Соллю в лоб.
Он подошел, стирая с лица снежную воду; Тория серьезно, без тени улыбки смотрела в его мокрое лицо:
– Сегодня первый снег... Я хочу тебе что–то показать, – не говоря больше ни слова, она повернулась и пошла прочь; Эгерт двинулся за ней, как привязанный.
Снег ложился, засыпая университетские ступени, и на головах железной змеи и деревянной обезьяны вздымались необъятных размеров зимние шапки.
– Это в городе? – спросил Эгерт обеспокоенно. – Я бы не хотел... встречаться с Фагиррой.
– Разве он посмеет приблизиться к тебе в моем присутствии? – улыбнулась Тория.
Город тонул в безмолвии; вместо гремящих телег по улицам бесшумно крались сани, и широкие следы их полозьев казались твердыми, будто фарфоровыми. Снег валил и падал, укрывая плечи пешеходов, пятная белым черных удивленных собак, скрывая от глаз отбросы и нечистоты.
– Первый снег, – сказал Эгерт. – Жаль, что растает.
– Вовсе нет, – отозвалась Тория, – каждая оттепель – будто маленькая весна... Пусть тает. А то...
Она хотела сказать, что снежная гладь напоминает ей чистую простынь, которой накрывают покойника – но не сказала. Пусть Эгерт не думает, что она всегда шутит так мрачно; зима ведь действительно красива, и кто виноват, что в сугробе можно замерзнуть до смерти, вот как ее мать?
На выступающих из стен балках сидели красногрудые снегири с белыми снежинками на спинах, похожие на стражников в их яркой форме; тут же прогуливались и стражники с длинными пиками, красно–белые, нахохленные, похожие на снегирей.
– Тебе не холодно? – спросил Эгерт.
Она глубже засунула руки в старенькую муфту:
– Нет. А тебе?
Он был без шапки – снег ложился ему прямо на волосы и не таял.
– А я никогда не мерзну... Меня отец воспитывал как воина, а воину, помимо всего прочего, приличествует закалка, – Эгерт усмехнулся.
Миновали городские ворота – мокрый снег залепил оскаленные пасти стальным змеям и драконам, выкованным на тяжелых створках. По большой дороге тянулись санные обозы; Тория уверенно свернула и вывела Эгерта к самому берегу реки.
Подобно стеклу, покрытому изморозью, поверхность воды была затянута корочкой льда – плотной и матовой у берегов, тонкой и узорчатой у середины; сама же стремнина оставалась свободной, темной и гладкой, и на самом краю льда стояли толпой черные, исполненные важности вороны.
– Мы пойдем вдоль берега, – сказала Тория. – Посмотри... Тут должна быть тропинка.
Тропинку погребло под снегом. Эгерт шагал впереди, и Тория старалась попадать башмачками в глубокие следы его сапог. Так шли довольно долго, и снег перестал, наконец, падать, и сквозь рваные дыры в облаках проглянуло солнце.
Тория прищурилась, ослепленная – таким белым, таким сверкающим оказался вдруг мир; Эгерт обернулся – в волосах у него вспыхивали цветными огнями нерастаявшие снежинки:
– Долго еще?
Она улыбнулась, почти не понимая вопроса – в тот момент слова показались ей необязательным довеском к снежному, залитому солнцем великолепию этого странного дня.
Эгерт понял – и нерешительно, будто спрашивая позволения, улыбнулся в ответ.
Дальше пошли рядом – тропинка выбралась на холм, где снег уже не был таким глубоким. Одну руку Тория держала в теплых недрах муфты, а другой опиралась на руку спутника – Солль плотнее прижимал к себе локоть, чтобы ладонь ее, спрятавшись в складке рукава, не мерзла.
Остановились ненадолго, оглянулись на реку и на город; над городской стеной сизыми столбиками стояли струйки дыма.
– Я никогда здесь не был, – признался Эгерт удивленно. – Как красиво...
Тория коротко усмехнулась:
– Это памятное место... Здесь было старое кладбище. Потом, после Черного Мора, здесь похоронили в одной яме всех, кто умер... Говорят, от мертвых тел холм стал выше на треть. С тех пор это место считается особенным, одни говорят – счастливым, другие – заклятым... Дети иногда оставляют на вершине прядь своих волос – чтобы сбылось желание... Колдуны из деревень ходят сюда в паломничество... А вообще... – Тория запнулась. – Отец не любит это место... говорит... Но нам–то чего бояться? Такой красивый белый день...
Они простояли на вершине еще почти час, и Тория, указывая замерзшей рукой то на реку, то на заснеженную ленту дороги, то на близкий серый горизонт, рассказывала о пронесшихся над этой землей веках, о воинственных ордах, подходивших к городу сразу с трех сторон, о глубоких рвах, от которых остались теперь только скрытые снегом канавки, о неприступных, ценой множества жизней воздвигнутых валах – тот холм, на котором стояли сейчас Эгерт и Тория, оказался остатком размытого временем укрепления. Солль, слушавший внимательно, предположил, что неприятельские орды были сплошь конные, да еще и весьма многочисленные.
– Откуда ты знаешь? – удивилась Тория. – Читал?
Солль, смутившись, признался в полном своем невежестве – нет, не читал, но по расположению валов, как их описывает Тория, всякому должно быть ясно, что строились они не против пешего врага, а против множественной конницы.
Некоторое время Тория озадаченно молчала; Солль стоял рядом и тоже молчал, и на лоснящемся снежном покрывале сливались их длинные синие тени.
– Если долго смотреть на горизонт, – вдруг тихо сказала Тория, – если долго–долго не отрывать глаз... То можно представить, будто под нами – море. Голубое море, а мы стоим на берегу, на скале...
Эгерт встрепенулся:
– Ты видела море?
Тория радостно засмеялась:
– Да... Совсем еще маленькой, но все помню... Мне было... – она внезапно погрустнела. Опустила глаза: – Мне было восемь лет... Мы с отцом много путешествовали... Чтобы не так горевать о маме.
Гулявший над снегом ветер пригоршнями подхватывал белую алмазную пыль, играл, рассыпал и ронял, подбирал снова. Эгерт не успел понять, вернулась ли к нему мучительная способность ощущать чужую боль – однако мгновенное желание защитить и успокоить лишило его разума и робости; плечи Тории поникли – и тогда ладони его впервые в жизни осмелились опуститься на них.
Она была на голову ниже его. Она казалась рядом с ним подростком, почти ребенком; сквозь теплый платок и не очень плотную шубку он почувствовал, как узкие плечи вздрогнули под его прикосновением – и замерли. Тогда, изо всех сил желая утешить и смертельно боясь оскорбить, он осторожно привлек Торию к себе.
Синие тени на снегу застыли, слившись в одну; оба боялись пошевельнуться и тем спугнуть другого. Безучастным оставался лежащий за стеной город, и холодно поблескивала замерзшая река, и только ветер проявлял признаки нетерпения, вертелся, как пес, вокруг ног, путался в подоле Тории и осыпал голенища Солля снежными брызгами.
– Ты увидишь море, – сказала Тория шепотом.
Эгерт молчал. Познавший на своем недолгом веку десятки разнообразных женщин, он сам себе показался вдруг неопытным, беспомощным мальчишкой, сопливым щенком – так ученик ювелира хвалится мастерством, шлифуя стекляшки, и потеет от страха, впервые получив в руки немыслимой редкости драгоценный камень.
– На берега южного моря никогда не ложится снег... Там теплые камни... И белый прибой... – Тория говорила, будто во сне.
Светлое небо, он боится разжать руки. Он боится, что все это наваждение, он так боится ее потерять... А ведь он не имеет на нее права. Можно ли потерять то, что не принадлежит тебе? И не тень ли Динара стоит между ними?
Тория вздрогнула, будто ощутив эту его мысль – но не отстранилась.
Над их головами меняли форму облака, поворачивались, подставляясь солнцу разными боками, как булки в печи. Слыша, как бьется под курткой Эгерта смятенное сердце, Тория с почти суеверным ужасом поняла вдруг, что счастлива. Ей очень редко удавалось поймать себя на этом чувстве; ноздри ее раздувались, вдыхая запах снега, свежего ветра и Эгертовой кожи, и хотелось привстать на цыпочки, чтобы дотянуться до его лица.
Она никогда не чувствовала запаха Динара. Немыслимо, но она не помнит, как билось его сердце. Обнимая его, она испытывала дружескую нежность – но куда той детской нежности до этого сладостного оцепенения, когда страшно не то что двинуться – вздохнуть?
Что же это, подумала она в панике. Предательство? Предательство самой памяти Динара?
Синяя тень едва заметно ползла по снегу, как стрелка огромных часов. Прямо перед глазами Тории опустилась на Эгертово плечо круглая, плоская, будто точильный камень, снежинка. Солнце спряталось, и тень на снегу погасла.
– Надо идти, – сказала Тория шепотом. – Нам надо... я же обещала показать тебе...
В молчании они спустились с холма; река здесь поворачивала, огибая небольшой мыс, похожий скорее на полуостров. Земля тут, по–видимому, пришлась весьма по нраву высоким елкам – они и росли кругом во множестве, и ветви, отягощенные снегом, подобны были обвисшим старческим усам.
Они шли, пробираясь между стволами, то и дело обрушивая с веток снег – тогда освобожденные пышные лапы вскидывались верх, несколько нарушая единообразие зимней картины. Наконец, Тория остановилась и оглянулась на Эгерта, будто приглашая его в свидетели.
Прямо перед ними возвышалось занесенное снегом каменное сооружение – будто остатки древнего фундамента; желтый ноздреватый камень перемежался с серым, гладким – Эгерт никогда раньше не видел ничего подобного. Самым же удивительным было чахлое, тонкостволое деревцо, вцепившееся в кладку корнями и будто бы на камне и произраставшее. Среди зимы деревцо оставалось зеленым – ни снежинки не опускалось на узкие листья, и кое–где между ними тускло краснели круглые лепестки, с виду ненастоящие, будто вырезанные из тряпицы – однако это были действительно цветы, Эгерт убедился в этом, когда на кончике пальца у него осталось немного черной пыльцы.
– Вот, – сказала Тория, стараясь за деловитым тоном спрятать царившее в ее душе смятение, – вот, это могила... Ей несколько тысячелетий. Здесь лежит какой–то древний маг – может быть, сам Первый Прорицатель... А может быть, нет. Это дерево – оно цветет круглый год, но не принесло ни одного плода... Говорят, ему тоже несколько тысяч лет, правда, удивительно?
Магическое дерево не было более удивительным, нежели то странное действо, что незримо происходило сейчас между Торией и Эгертом. Он хотел сказать об этом – но не сказал; оба стояли, глядя на тысячелетний курган, ставший свидетелем их молчания. Заснеженные елки молчали тоже – строго, но без осуждения.
...Назад возвращались в сумерках; мороз усилился, и возле городских ворот пришлось остановиться, чтобы погреться у костра. Стражник с медным от пламени, блестящим от пота лицом подбрасывал в огонь дрова и хворост, взысканные сегодня со въезжающих в город крестьян – зимой пошлину старались брать натурой. Глядя, как пляшут огненные языки в неподвижных зрачках Тории, Эгерт нашел в себе смелость склониться к ее уху:
– Я... Сброшу заклятие. Я верну свое мужество... Хотя бы ради... Ты знаешь. Я клянусь.
Она медленно опустила веки, прикрывая танцующие в глазах искры.
Первый снег растаял, покрыв лаковой грязью улицы, пороги и перекрестки; дни напролет выл холодный ветер, и в слегка успокоившиеся было сердца горожан снова заползла тревога. Башня Лаш зловеще воздевала к небу свои благовонные дымы: «Скоро!" Из университета исчезли еще несколько студентов, и как–то сам собой заглох обычай шумных вечеринок в «Одноглазой мухе». Декан Луаян сделался как бы центром всеобщего притяжения, к нему льнули, надеясь обрести спокойствие; приходили совершенно незнакомые люди из города, часами простаивали на ступенях в надежде увидеть великого мага, спросить у него помощи и утешения. Луаян избегал долгих бесед – однако никогда не выплескивал на просителей ни гнева, ни раздражения; совесть не позволяла ему успокаивать, разум не велел пугать – он потчевал своих визитеров однообразными философскими притчами, не имеющими, впрочем, никакого отношения к делу.
Испуганные люди между тем все шли и шли – Эгерт ничуть не удивился, увидев однажды утром на ступенях между змеей и обезьяной усталого старика с очень прямой спиной и шпорами на сапогах. Приветственно кивнув, он собирался пройти мимо – но старик как–то вымученно улыбнулся и шагнул ему навстречу.
Эгерт узнал отца лишь через несколько секунд. Солль–старший стал удивительно похож на портрет, висевший у него в каварренском кабинете – там изображен был Эгертов дед в преклонных уже годах, седой, вислоусый, с изрезанным морщинами лицом; вспомнив о портрете, Эгерт узнал отца – и поразился обрушившейся на него старости.
Молча, под глухое позвякивание шпор, отец и сын добрались до маленькой гостиницы, где остановился Солль–старший; старик долго стучал огнивом, прежде чем зажег свечи в канделябре. Слуга принес вино и бокалы; сидя в скрипучем кресле, Эгерт с болью в душе смотрел, как отец собирается с мыслями – и не может собраться, хочет начать разговор – и не находит слов. Эгерт с удовольствием помог бы ему – но собственный его язык тоже был беспомощен и нем.
– Я... денег привез, – сказал наконец Солль–старший.
– Спасибо, – пробормотал Эгерт и облек, наконец, в слова всю дорогу мучивший его вопрос: – Мама... как?
Отец оглаживал вытертую бархатную скатерть на круглом гостиничном столике:
– Она... болеет. Сильно, – он поднял на сына измученные, слезящиеся глаза. – Эгерт... здесь... уже, говорят, кончаются времена. Времена кончаются, да... Пес с ним, с полком, пес с ним, с мундиром... какой полк, если... Эгерт. Сын мой... У моего отца было пять сыновей... У нас ты один был, один и остался... Мне уже трудно... в седле... На крыльцо подняться – и то трудно... За что ты так с нами? Ни внуков...
Чувствуя, как высыхает гортань, Солль пробормотал в темный угол:
– Я... знаю.
Старик шумно вздохнул. Покусал губу вместе с усами:
– Эгерт... Мать просила. Простилось тебе... все. Мать просила... Поедем домой. Пес с ним, со всем... Поедем в Каваррен. Я и лошадь тебе привел... Кобыла – чудо, – взгляд отца несколько оживился, – вороная, злюка... Дочь нашего Тика... Ты любил Тика, помнишь?
Эгерт бездумно водил пальцами над огоньком свечи.
– Сын... Поедем сегодня. Лошади резвые... Я, конечно, устаю, не то что прежде... но тут уж постарался бы. И были бы дома через недельку... Да, Эгерт?
– Я не могу, – Солль проклял все на свете, прежде чем сумел произнести эти слова. – Не могу я... Как же я вернусь... таким? – рука его коснулась шрама.
– Ты думаешь, – тяжело выдохнул отец, – ты думаешь... матери не все равно... какой ты?..
...Ему казалось, что, не повстречай он сейчас Торию – и что–то сломается, не выдержит, порвется внутри. К счастью, она встретилась ему прямо на ступеньках – уж не его ли ждала?
– Эгерт?
Он рассказал ей, как тряслись руки его отца, когда, прощаясь, Эгерт прятал глаза и бормотал уверения в скором своем приезде.
Хлюпала под ногами жидкая грязь. Город притих, будто вымер; не разбирая дороги, они брели улицами и переулками, и Эгерт говорил без умолку.
Мать совсем плоха, мать ждет его; но как же можно вернуться, неся заклятие? Как можно приползти к отчему порогу, имея в душе ту трусливую тварь, которая в любую минуту готова сравнять его с распоследним подлецом? Он же дал клятву себе, он дал клятву Тории... Может быть, он не прав? Может быть, ради спокойствия матери следует хлебнуть нового позора, вернуться побежденным, трусом? Принести к ее ногам тень, отяготить новым горем?
Он пытался объяснить это отцу, как мог. Он путался в словах, увязал в них, как неумелый рыболов в собственной сети – а старик не мог понять его, и Эгерт, измучившись, сказал ему наконец: я болен. Я должен исцелиться, и тогда... Отец молчал; впервые на памяти сына вечно прямая спина его устало сгорбилась.
Все это слушала сейчас Тория; сгустились сумерки, кое–где чадно горели фонари, все до одного ставни были плотно закрыты – казалось, что дома упрямо закрывают глаза на вечер, на грязь, на непогоду... В какой–то момент Тории показалось, что за ними следуют на расстоянии некие смутные тени – однако Эгерт не замечал ничего, он говорил и говорил, и призывал Торию в свидетели: неужели он действительно не прав?!
Спасаясь от ветра, они завернули за какие–то ворота и оказались во дворе, пустынном и захламленном; кухарка, шествующая из кладовой, бросила в их сторону в меру неприветливый, а больше равнодушный взгляд. Хлопнула дверь, безжалостно придавив клубы пара, выбившиеся было изнутри; фонарь тускло освещал табличку у двери – «Козье молоко». Здесь же, в узком загончике под навесом, маялись две или три неухоженные козы.
Фонарь раскачивался; Тория поежилась, только сейчас почувствовав и ветер, и сырость:
– Пойдем... Зачем мы здесь...
Эгерт раскрыл было рот, чтобы снова повторить от начала все свои доводы – но замолчал. В тусклом свете фонаря перед ним высился, как мокрый призрак, лейтенант Карвер Отт.
Лейтенант выглядел неважно – видимо, за время, проведенное в городе, мундир его значительно поизносился, а кошелек порядком отощал. Не лучший вид имели и стоящие за его спиной Бонифор и усатый Дирк – походившие теперь скорее на разбойников, нежели на господ гуардов, оба одинаково держали ладони на эфесах.
Тория не поняла, в чем дело – не узнав Карвера, она решила было, что их с Эгертом выследили обыкновенные грабители. Не дожидаясь требования отдать кошелек, она с презрительной улыбкой хотела было заговорить первая – однако Карвер опередил ее. Он–то узнал Торию даже в мутном свете качающегося фонаря – и не смог удержать глаза в орбитах:
– Госпожа–а! Да мы знакомы! – протянул он с видом крайнего изумления. – Ай–яй–яй...
Бонифор и Дирк подались вперед, чтобы разглядеть Торию получше.
– Ай да Солль, – продолжал тем временем Карвер, – добился–таки своего... И что же, госпожа моя, – обратился он к Тории с отменно вежливой миной, – вы так легко простили ему подлое убийство вашего ученого жениха?
– Кто вы такой? – ледяным тоном поинтересовалась Тория. Железные нотки в ее голосе заставили Дирка и Бонифора слегка отшатнуться, однако Карвер не смутился ничуть:
– Разрешите представиться – Карвер Отт, лейтенант гуардов города Каваррена, послан с особым поручением – доставить в полк дезертира Солля... Это мои боевые товарищи, в высшей степени достойные молодые люди... Вот, госпожа, кто мы такие – а вовсе не ночные разбойники, как вы изволили было подумать! А теперь позвольте спросить вас – кто таков этот человек, который сейчас прячется за вашей спиной?
Солль вовсе не прятался за спиной Тории – но инстинктивно отступил, с тоской ощущая, как поднимается в груди липкая волна его верного спутника, животного страха. Слова Карвера стегнули его, как кнут.
– Этот человек, – бестрепетно отозвалась Тория, – находится под защитой университета и моего отца, декана Луаяна... А господин Луаян маг, как вы, должно быть, слышали. А теперь будьте любезны освободить дорогу – мы уйдем.
– Но госпожа! – вскричал Карвер в замешательстве, настоящем или притворном. – Я не могу поверить, вы же благородная особа, что вас связывает... с этим?.. – губы лейтенанта непроизвольно сложились в гримасу отвращения, когда он взглянул на Эгерта. – Он, повторяю, убил вашего жениха... Я думаю, уже тогда он в глубине души был тем, кем стал чуть позже... Знаете, кем?!
– Позвольте пройти, – Тория шагнула вперед, и Карвер, помедлив, посторонился:
– Пожалуйста... У нас и мысли такой нет – нанести хоть тень обиды прекрасной дочери декана, господина мага... Однако этот человек, госпожа... Вам интересно узнать, кто он на самом деле, Эгерт Солль?
Эгерт молчал. Постепенно, понемногу до него доходило, что случилось, пожалуй, нечто пострашнее отравленного стилета Фагирры – случилось самое страшное, и он, Солль, будет пить чашу до дна.
Будто отвечая на его мысли, Карвер неуловимым движением выхватил из ножен шпагу. В свете фонаря Эгерт увидел серебряную ленту клинка – и колени его подогнулись.
– Вы ответите, – сдавленно бросила Тория. Карвер поднял брови:
– За что?! Разве я делаю что–либо неподобающее? Госпожа может идти, а может остаться... Во втором случае она увидит, наконец, подлинное лицо своего, гм, друга, – и кончик невообразимо длинной Карверовой шпаги поддел Солля под подбородок.
Эгерт ослабел. Голос Карвера продолжал доноситься до него будто сквозь плеск мельничного колеса – то шумела в ушах его собственная кровь. Тщетно пытаясь превозмочь ужас, он вспомнил вдруг когда–то и кем–то сказанные слова: «попадешь в безвыходную ситуацию и победишь... путь будет пройден до конца... разве Скиталец... не об этом?»
– Мне горько за вас, госпожа, – говорил тем временем Карвер. – Жестокая судьба столкнула вас с человеком, мягко говоря, не вполне достойным... На колени, Солль!
Эгерт пошатнулся, Тория поймала его взгляд. «Попадешь в безвыходную ситуацию и победишь»... Небо, как можно победить несущийся с горы камень, оползень, обвал? Внутри Соллевой души выл, метался, тысячи раз умирал жалкий трус – и Эгерт знал, что спустя секунду мерзкое животное подчинит его полностью.
– Ты слышишь, Солль? – повторил Карвер негромко. – На колени!
Тория здесь, Тория смотрит. Неужели она думает...
Не доведя мысль до конца, он рухнул в липкую грязь под ногами. Колени подогнулись сами, и теперь перед глазами у него оказались потертый Карверов пояс и лоснящиеся кавалерийские штаны.
– Вы видите, госпожа? – донесся сверху укоризненный Карверов голос. – Спросите его теперь, спросите о чем угодно – он ответит...
Эгерт не видел Торию – он чувствовал ее рядом, ощущал ее болезненное напряжение, и гнев, и растерянность – и надежду.
Она надеется... Она не понимает, что это невозможно. Невозможно преодолеть силу наложенного Скитальцем заклятия. Никогда.
Шпага дернулась в нетерпеливой руке Карвера:
– Говори: я последняя тварь...
– Эгерт... – отозвалась Тория, отозвалась издалека, откуда–то из светлого зимнего дня, где вечнозеленое дерево на могиле Первого Прорицателя.
– Я последняя тварь, – выдохнул он запекшимся ртом. Карвер удовлетворенно хмыкнул:
– Слышите?! Повторяй: я – трусливая дамская болонка...
– Эгерт... – повторила Тория едва слышно.
– Я – трусливая дамская болонка... – сами собой шептали его губы. Притихшие было Дирк с Бонифором залились радостным хохотом.
– Повторяй, Солль: я подонок и мужеложец...
– Оставьте его! – выкрикнула Тория вне себя. Карвер удивился:
– Вы так волнуетесь... Из–за него? Из–за этого... И потом он точно–таки мужеложец, мы застали его с дружком в одном кабачке... А вы не знали, конечно?
До Солля доносилась ее беззвучная мольба: останови это, Эгерт. Останови... Сломай заклятие...
Глухо хлопнула дверь – угрюмая кухарка прошла к сараю, кинув на людей у забора тяжелый, по–прежнему равнодушный взгляд. Поигрывая клинком, Карвер дождался, пока она проковыляла обратно и грохнула тяжелой дверью, потом повертел шпагой перед самым лицом жертвы:
– Отвечай, подонок... Ты Эгерт Солль?
– Да, – прохрипел Эгерт.
– Ты дезертир?
– Да...
И тогда он снова покрылся потом – но уже не от страха. Сломать заклятие... Пять раз произнести «да».
– Ты, мерзавец, убил жениха этой прекрасной госпожи?!
Торию трясло. Она тоже поняла – сгорбленной спиной своей Эгерт чувствовал ее лихорадочное, на пределе срыва ожидание.
Карвер широко ухмыльнулся:
– Ты любишь эту госпожу, да, Эгерт?
– Да! – выкрикнул он в четвертый раз, чувствуя, как колотится обезумевшее сердце.
Ему казалось, что он слышит дыхание Тории. Светлое небо, помоги мне. Ведь шанс предоставляется лишь раз – и первое в душе должно стать последним... Это значит – отбросить страх?!
Он вскинул голову, ожидая пятого вопроса; встретившись с ним глазами, Карвер невольно отшатнулся, будто увидев перед собой призрак прежнего, повелевающего Эгерта Солля. Отступив на шаг, испытующе оглядел жертву; Солля била крупная дрожь. Карвер удовлетворенно усмехнулся:
– Дрожишь?
– Да!
Он одним рывком поднялся с колен. Успел заметить замешательство в глазах Карвера, успел спиной ощутить движение Тории, шагнул вперед, намереваясь схватить лейтенанта за тощее горло; Карвер поспешно выставил перед собой шпагу, Эгерт протянул руку, чтобы отвести острие – и в этот момент приступ тошнотворного, еще более отвратительного страха превратил его сердце в жалкий трепещущий комок.
Ноги подкосились – он снова осел на землю. Трясущейся рукой коснулся щеки – шрам был на месте, жесткий, заскорузлый рубец; шрам был на месте – и на месте был изводящий душу страх.
Со скрипом раскачивался фонарь; Эгерт чувствовал, как стынут его колени в ледяной жиже. Откуда–то с крыши капала вода: кап... кап... Что–то беспомощно прошептала Тория; Карвер, опомнившись, недобро сощурился:
– Значит, так... Ты сейчас докажешь госпоже свою любовь, – и он круто развернулся к спутникам, – Бонифор... Там козочка в загоне, видишь? Хозяин не обидится, если мы займем ее ненадолго...
Все еще надеясь, он шевелил губами, повторяя многочисленные «да» – а Бонифор уже возился возле загона, и Тория, все еще не веря в поражение, непонимающе оглядывалась на Бонифора, на Карвера, на усатого Дирка. Аспидно поблескивала черная поверхность жирной лужи.
Надежда последний раз дернулась в душе – и затихла, оставив на смену себе глухую безнадежную тоску; он почувствовал, как Тория тоже поняла это – и сразу обессилела. Глаза их встретились.
– Уходи, – сказал он шепотом. – Пожалуйста... уходи.
Тория осталась стоять – не то не расслышав, не то не поняв его, не то не в силах сдвинуться с места. Карвер хмыкнул.
Козочка, худая и грязная, привыкла, вероятно, к жестокому обращению – она даже не заблеяла, когда Бонифор, ругаясь вполголоса, стряхнул ее со спины к самым сапогам Карвера. Тот по–хозяйски ухватился за веревку на шее несчастного животного, сочувственно глянул на растерянную Торию:
– Так... Он любит вас, вы слышали?
Солль смотрел на серый, подергивающийся козий хвост. Чуда не будет. Чуда не будет... Страх подчинил уже и волю, и разум, он потерял себя, он потеряет Торию... Скиталец не оставляет лазеек.
Карвер развернул козу мордой к Эгерту:
– Вот... Вот достойная тебя пара. Вот твоя милая... Поцелуй ее, ну–ка!
Неужели Тория не понимает, что должна уйти? Всему конец – стоит ли мучить ее этой отвратительной сценой?
С двух сторон в него уперлись шпаги Бонифора и Дирка:
– Глянь, до чего хороша! Прелестное создание... Поцелуй же!
Запах неухоженного животного раздирал Эгерту ноздри.
– Вы слышали – он любит вас? – доносился откуда–то издалека негромкий Карверов голос. – И вы верили? Посмотрите, он готов променять вас на первую попавшуюся козу!
– Почему на первую попавшуюся? – театрально возмутился Бонифор. – Очаровательная козочка, лучшая в загоне... Да, Солль?
– Как вам не стыдно... – Эгерт едва узнал голос Тории.
– Нам – стыдно?! – Карвер, в отличие от Бонифора, возмутился совершенно искренне. – Нам – а не ему?
– Уходи! – взмолился Эгерт. Тория стояла – небо, неужели у нее отнялись ноги?! Холодное лезвие снова коснулось его шеи:
– Ну–ка, Солль! Объявляю вас мужем и женой – тебя и милую козочку! Давай–ка, мы ждем первой брачной ночи!
Дирк и Бонифор, потрясенные изобретательностью Карвера, развернули козу к Эгерту хвостом:
– Давай–давай... Всего дела на пять минут... Давай, и пойдешь по добру–поздорову, даму свою домой проводишь... Да, госпожа? Вам ведь неохота одной возвращаться?
Кажется, шел дождь; кажется, по спутанной козьей шерсти струилась вода. Колени закоченели – Эгерту представилось вдруг, что он мальчик, стоит по колено в весенней речке Каве, а у самого берега цветут какие–то невыносимо желтые цветы, он тянется, пытаясь сорвать...
Он дернулся от боли – Карвер провел клинком по его уху:
– Что ж ты раздумываешь? Острая шпага может отрезать ухо, палец, да все что угодно... Или тебя – уже?! Правда, что студентов оскопляют, а, госпожа?
Страх отнял у Эгерта способность думать и чувствовать; из речи Карвера он понял только, что Тория еще здесь, и укоризненно, с почти детской обидой подумал: зачем?
Раскачивался под ветром скрипучий, черный фонарь. Ночь казалась Тории вязким комком смолы – липкий воздух забивал ей гортань, и нельзя было вздохнуть для слова или крика. Наверное, надо было звать на помощь, колотить кулаками в двери и ставни, бросаться к отцу, наконец... Но шок лишил ее возможности бороться, превратив в немого, бессильного свидетеля.
Козочка нерешительно дернулась. Бонифор пресек ее попытку вырваться, сдавил коленями; Карвер провел шпагой по горлу жертвы:
– Ну, Солль?! Расстегивай пояс!
Тогда темнота сгустилась, сдавила Эгерта со всех сторон, стиснула голову, грудь, залила уши, пробкой заткнула горло, не допуская в легкие и крохотного воздушного пузырька; на секунду ему показалось, что он живьем зарыт в землю, что нет ни верха, ни низа, что земля давит, давит...
Потом стало легче, и последним проблеском сознания Эгерт понял, успокаиваясь, что умирает. Слава небу, просто умирает, легко и без мучений. Проклятый Скиталец проглядел–таки, не рассчитал! Эгерт не может победить свой страх – но и переступить за грань он не может, не может, вот и смерть... Слава небу.
Он мягко ткнулся лицом в грязь, показавшуюся теплой и мягкой, будто перина. Как легко. Опрокинулся черный фонарь, опрокинулось черное небо, и Карвер кричит и размахивает шпажонкой – пусть... Эгерта здесь нет. Уже нет. Наконец–то.
...Трое склонились над лежащим. Несчастная козочка, отскочив, тонко и жалобно заблеяла.
– Солль! Эй, Солль... Не притворяйся, эй!
Рванувшись, Тория взглядом отшвырнула в одну сторону Дирка, в другую – Бонифора; Эгерт лежал на боку, лицо его, отрешенное, застывшее, то попадало в тень, то снова выхватывалось из темноты светом качающегося фонаря.
– А вот теперь вы ответите, – сказала Тория на удивление спокойно. – Вот теперь вы ответите за все... Вы убили его, мерзавцы!
– Но, госпожа... – пробормотал Бонифор в замешательстве. Дирк попятился, а Карвер бросил шпагу в ножны:
– Мы не тронули его и пальцем... В чем, скажите, мы виноваты?!
– Вы ответите, – пообещала Тория сквозь зубы. – Мой отец разыщет вас и под землей... Не то что в вашем дрянном Каваррене, а на краю света!
Дирк все отступал и отступал; Бонифор, косясь то на безжизненного Солля, то на Торию, следовал его примеру. Карвер, кажется, растерялся.
– Вы никогда не видели настоящего мага, – продолжала Тория не своим каким–то, странным металлическим голосом. – Но вы сразу узнаете моего отца... когда он явится к вам!
Карвер поднял лицо, и все в том же тусклом свете она увидела в его глазах обыкновенный страх, вызванный не заклятием Скитальца, а врожденной, тщательно скрываемой трусостью.
Не в силах сдержаться, она плюнула ему под ноги; через минуту дворик был пуст, если не считать распростертого на земле тела да оцепеневшей, заламывающей руки женщины.
Ей уже случалось рыдать над безжизненно лежащим на земле человеком. Теперь ей казалось, что это страшный сон–повторение. Она снова осталась одна, совсем одна, и моросил дождь, и скатывались капли по строгому, застывшему Соллевому лицу. Она так надеялась, что заклятье не выдержит, падет в борьбе с его благородством – но заклятье оказалось крепче, чем его носитель. Первым пал Эгерт.
Она сидела в холодной грязи, и пережитое потрясение сковывало ей руки, язык, голову; не пытаясь вернуть Солля к жизни, не прощупывая его пульса, не растирая висков, не в силах выдавить и слезинки, она сидела, бессильно опустив плечи, уронив онемевшие руки.
Они могут поставить его на колени – но оскотинить его они не в силах. Сами трусы в душе, они возвеличиваются в собственных глазах, унижая того, кто, по их мнению, слабее... У Скитальца не хватит заклятий на всех подлецов, а Эгерт лежит шрамом в грязь, и никакие пять «да» не отменят того страшного, что он уже пережил...
Она заплакала, наконец.
Откуда–то из темноты явилась бродячая собака, обнюхала лежащего, сочувственно заглянула Тории в глаза; Тория плакала, поднимая лицо к небу, и дождь на ее щеках смешивался со слезами. Собака вздохнула – поднялись и опали тощие ребристые бока – затем, почесавшись, удалилась обратно в темноту.
Много лет прошло с тех пор, как похоронили ее мать; на могиле Динара дважды поднялась и дважды пожухла трава. Дождь, кажется, будет идти вечно, и увянет вечнозеленое дерево на могиле Первого Прорицателя, и Солль заклят навсегда. Почему?! Почему она, Тория, простила ему смерть Динара – а Скиталец не простил?! Почему заклятие не имеет обратной силы, почему кто–то, кроме нее, вправе судить Эгерта?
Ей показалось, что ресницы его чуть дрогнули – или это игра неверного фонарного света? Она подалась вперед – отвечая на осторожное прикосновение, Солль пошевелился и через силу поднял веки.
– Ты... здесь?
Она вздрогнула – так глухо и незнакомо позвучал его голос. Он смотрел на нее, и она поняла вдруг, что глаза его – глаза столетнего мудреца.
– Ты плачешь? Не надо... Все очень хорошо. Я теперь знаю... Как умирают. Не страшно... Все теперь будет хорошо... Ну, пожалуйста, – он попытался подняться, с третьей попытки сел, и она смогла, не сдерживаясь, уткнуться ему в грудь.
– Я такой... – сказал он тоскливо, – такой... Почему ты не ушла? Почему ты осталась со мной? Чем я заслужил?
– Ты же поклялся, – прошептала она, – что сбросишь...
– Да, – бормотал он, гладя ее волосы, – да, сброшу... Обязательно... Только тут такое дело, Тор... Если не получится, ты убей меня, ладно? Это не страшно... Мне неловко просить тебя, но кого же мне тогда просить?.. Ладно, забудь, что я сказал... Я придумаю что–нибудь... Ты увидишь... Теперь все будет хорошо, не плачь...
Из подворотни участливо смотрела на них бродячая собака с ребристыми боками.
Через несколько часов у Тории начался жар.
Постель казалась ей горячей, как раскаленная солнцем крыша. Эгерт, впервые допущенный в ее маленькую комнату, сидел на краю кровати и держал ее руку в своей. Декан, не говоря ни слова, принес и поставил на столик склянку с дымящимся, остро пахнущим снадобьем.
Тория лежала на спине, белая подушка скрывалась под ворохом рассыпавшихся прядей, и осунувшееся лицо дочери, запятнанное лихорадочным румянцем, снова поразило Луаяна сходством с женщиной из далекого прошлого, давно умершей женщиной.
...Когда–то, странствуя по свету, он остановился однажды на ночлег в небольшом поселке, занесенном снегом; приютившие его хозяева, не зная еще, что он маг, поведали о несчастье: по соседству умирает от неведомой хвори дочь старосты, неземная красавица. Тогда он впервые увидел свою жену – голова ее вот так же утопала в подушке, и по белой простыне змеились черные волосы, и лицо, осунувшееся, горячее, уже отмечено было печатью надвигающегося конца.
Он исцелил ее, выходил; последовало счастье, внезапное, как водоворот в тихой и сонной реке, потом страх потерять все, потом снова счастье – рождение дочери... Потом мучительные пять лет, бросавшие Луаяна из жара в холод, учившие его прощать вопреки собственной гордыне, ужасные годы, лучшие его годы. Он вспоминал о них с содроганием – и все на свете отдал бы, чтобы вернуться и прожить их снова.
Вероятно, ей не суждена была долгая жизнь. Однажды уже спасенная Луаяном, она азартно искала собственной смерти – и нашла ее, оставив ему на память вечное чувство вины и маленькую Торию...
Тория повернула тяжелую голову, и отец встретился с ней глазами. Спустя минуту декан перевел взгляд на Солля; Эгерт, вздрогнув, хотел выпустить руку Тории – но удержал.
Светлое небо, она слишком похожа на мать. Она слишком похожа на мать, чтобы быть счастливой... Давая добро на ее брак с Динаром, он знал, по крайней мере, что делает – покой и уверенность, дружеское расположение, общая работа в старых стенах университета надежно соединили бы его дочь с его любимым учеником. Солль положил конец этим надеждам – и вот Солль сидит на краю ее постели, мучится под декановым взглядом, понимает, что должен бы уйти – но не выпускает из своих рук ее руки, и Луаян отлично видит, как льнет к его ладони ладонь Тории...
В его жизни нет ничего дороже дочери.
Два года назад ее свадьба казалась ему естественной, неизбежной частью спокойной размеренной жизни; сегодня над городом, над университетом, над этими двумя, что держат друг друга за руку, нависла неясная тень – даже будучи магом, он не может понять, что это за угроза, но присутствие ее ощущается с каждым днем все отчетливее. Как поступить сегодня, если не знаешь, будет ли у тебя завтра?
Солль прерывисто вздохнул; краем глаза Луаян видел, как он пытается сосчитать ее пульс, как тревожится, как досадует на него, Луаяна, за кажущееся бездействие – маг ведь, взял бы да вылечил...
На Солле печать. Он принесет несчастье всякому, кто будет иметь неосторожность оказаться рядом – так рассудил Скиталец. Но кто знает, что такое Скиталец и какова изнанка его заклятия?
Тория пошевелилась. Декан снова встретился с ней глазами, и ему показалось, что веки ее чуть–чуть опустились, будто Тория хотела кивнуть.
Луаян помедлил – и кивнул ей в ответ. Помедлил; еще раз окинул взглядом притихшего Эгерта – и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.
Оставшись вдвоем, они долго молчали. В камине негромко, деликатно потрескивали умирающие поленья.
Наконец Тория улыбнулась через силу:
– Твоя рубашка... Мала.
Эгерт одолжил рубашку у Лиса – его собственная одежда нуждалась в стирке. Гаэтанова рубашка опасно трещала при каждом Соллевом движении; волосы, вымытые и не успевшие просохнуть, казались темнее, чем обычно. Прямо за его спиной мерцал огонь камина – палимой жаром Тории казалось, что у Солля медные плечи.
Наклонившись к ней, он несколько раз повторил один и тот же вопрос; сосредоточившись, она поняла наконец:
– Как тебе помочь? Что надо сделать?
...Вернувшись из промозглой ночи, она долго не могла остановить слез. Она исходила слезами, захлебывалась соленой водой, как гибнущий в пучине моряк; Эгерт, на долю которого в тот вечер перепало еще большее потрясение, держался куда лучше. Последний квартал до университета он нес дрожащую Торию на руках – ее ноги подкашивались и не желали идти. За всю жизнь ее отрывал от земли только отец и только в далеком детстве; она притихла, оказавшись на весу – а Солль ступал легко, будто бы действительно нес ребенка или попавшего в беду невесомого зверька.
Он нес ее и впервые ощущал каждую напряженную жилку, каждую трепещущую мышцу, биение ее сердца, усталость и горе. Тогда он крепче прижимал ее к себе, ему хотелось окутать, спеленать ее своей нежностью, закрыть, согреть, защитить.
Встреча с деканом, которой он так боялся, прошла без единого слова. Повинуясь Луаяну, Солль помог Тории добраться до постели; рядом уже поджидала, охая, старушка–служительница. Декан внимательно оглядел виноватого, напряженного Солля – и снова не раскрыл рта.
...Бродил огонек по углям в камине; Тория снова слабо улыбнулась. Страшное осталось далеко–далеко позади; теперешнее ее состояние, горячее, расслабленное, не угнетало ее – напротив, ей хотелось вечно пребывать в этом огненном облаке, наслаждаясь собственной слабостью, покоем и защищенностью.
– Тор... Чем тебе помочь...
Ей приятны были и забота Эгерта, и его беспокойство. А отец... Отец всегда все знает.
На столике дымилось приготовленное деканом снадобье.
– Ничего, – прошептала Тория, тихонько сжимая Соллеву руку, – ничего страшного... Лекарство поможет.
Он отошел, чтобы подбросить в камин поленьев. Огонь разгорелся ярче, Тории опять мерещились окружающие Эгерта медные языки. С трудом она села на кровати, придерживая одеяло у груди:
– Подай мне... Склянку.
Зачерпывая снадобье из его ладоней, она долго растирала себе виски; вскоре сил осталось совсем мало, но о том, чтобы позвать старушку–служительницу, Тория не подумала. Увидев, что она устала, Эгерт взялся за дело сам – осторожно, преодолевая неловкость, он принялся втирать мазь в кожу ее лица и шеи. Лекарство пахло сильно и горько, так не пахнет даже разогретая солнцем полынь.
Жар ее упал почти мгновенно – но вместо облегчения она снова почувствовала тоску и, покрываясь потом, сначала всхлипнула, потом, теряя над собой власть, задрожала и опять заплакала.
Солль растерялся, хотел было бежать за деканом – но не смог выпустить из своих ладоней вздрагивающей мокрой руки. Склонился над лежащей, нашел сухими губами сначала один полный слез глаз, потом другой; чувствуя горький привкус во рту, гладил спутанные темные волосы, царапал шрамом кожу ее щек:
– Тор... Посмотри на меня... Не плачь...
Ровно горел камин, и дымилось, не остывая, теплое снадобье. Бормоча что–то невнятно–ласковое, успокаивающее, Эгерт нежно гладил ее шею с узором родинок – с тем самым, памятным до последней точечки созвездием, украшением его неба, бедой его снов... Потом он принялся разминать, растирать снадобьем плечи, тонкие руки, по очереди высвобождая их из–под одеяла – все равно в комнате было тепло, даже душно. Тория понемногу затихла и всхлипывала все реже; под тонкой рубашкой высоко поднималась, хватая воздух, влажная от пота грудь.
– Слава небу, – шептал он, чувствуя, как покидает ее болезненная дрожь, – слава небу... Все будет хорошо... Тебе ведь лучше, да?
Глаза Тории казались непроницаемо–черными из–за широких, как у ночного зверя, зрачков – она смотрела на Эгерта, не отрываясь. Руки ее судорожно сжимали кончик откинутого одеяла; догорал камин, следовало подбросить дров – а у Эгерта не было сил оставить ее ни на секунду. В комнатке стало сумрачнее, на стенах плясали тени вперемешку с красными отблесками; Тория длинно всхлипнула и притянула Эгерта к себе.
Они лежали рядом, Эгерт вдыхал горький, неожиданно приятный запах лекарства, боясь сдавить ее плечи слишком сильно и причинить боль. Тория, блаженно закрыв глаза, уткнулась носом ему в плечо; камин догорал, и сгущалась темнота.
Тогда рука его, мучась собственной дерзостью и не в силах совладать с нею, дотронулась сквозь рубашку до горячей, вздрагивающей от ударов сердца груди.
Тории показалась, что она лежит на дне красно–черного раскаленного океана, и языки племени танцуют над ее головой. Не отдавая себе отчета, не желая задумываться ни о чем, она перестала бороться с головокружением; рука Солля, превратившись в отдельное живое существо, бродила по ее телу, и Тория испытывала горячую благодарность к этому ласковому, совсем родному созданию.
В полусне–полубреду, растворившись друг в друге, они лежали в темноте, и Эгерт осознал вдруг, что, многоопытный любовник, ни разу за свою бурную юность он не испытывал чувства, хоть отдаленно напоминающего это щемящее желание касаться, отдавать тепло, обволакивать.
Одеяло соскользнуло куда–то к стене. Ненужной сделалась тонкая ткань рубашки; своим телом Эгерт отгородил Торию от прочего мира.
На какое–то мгновение она вдруг протрезвела. Все ее чувственные отношения с Динаром не шли дальше осторожных поцелуев; осознав, что происходит, она испугалась – и застыла под ласками. Мгновенно ощутив это, Эгерт коснулся губами ее уха:
– Что?
Она не знала, как объяснить. Мучась неловкостью, неумело провела рукой по его лицу:
– Я...
Он ждал, бережно положив ее голову на свое плечо; боясь обидеть его или удивить, она не находила слов, стыдилась и маялась.
Тогда, обо всем догадавшись, он обнял ее так крепко и так нежно, как никогда еще не обнимал. Все еще полная страха и скованности, она благодарно всхлипнула – объяснять, оказывается, ничего не надо.
– Тор... – прошептал он, успокаивая, – ну что ты... Страшно, да?
Ей было–таки страшно; по комнате плыла ночь, исходил теплом угасший камин, и душа Тории исходила нежностью и детской благодарностью к человеку, который все понимает без слов.
Он ласково привлек ее к себе:
– Ничего... Все, как ты захочешь... Как скажешь... Тор, что ж ты плачешь снова, а?
Ей вспомнилась вдруг стрекоза, залетевшая в детстве к ней в комнату. Тяжелая, зеленая, с круглыми каплями темных глаз, она шелестела в углу, терлась о стену всеми своими кружевными крыльями, взлетала к потолку и падала почти на самый пол. «Глупая–преглупая, – сказала со смехом мать. – Поймай ее и выпусти».
Откуда это воспоминание, зачем?
Тория поймала тогда стрекозу. Осторожно, боясь слишком сильно сжать руку, вынесла дурочку во двор – и, проводив ее взглядом, долго еще чувствовала в ладонях легкое царапанье стрекозиных крыльев и когтистых лап...
Она прерывисто вздохнула. Это случится сегодня, это случится сейчас, сколько страхов и надежд, сколько снов... Это предстоит ей сейчас, и она изменится, станет другой, ей страшно, но иначе быть не может... Это неизбежно, как восход солнца.
Эгерт снова понял ее без слов; его радость передалась ей, заглушая боязнь; откуда–то из темноты ей слышался собственный счастливый смех, вслед ему не поспевала растерянная мысль – да подобает ли смеяться?! Перед глазами мелькали стрекозиные крылья, огни за рекой, сверкающий на солнце снег, и, почти проваливаясь в беспамятство, она успела подумать: уже.

© Марина Дяченко
Сергей Дяченко


Разрешение на книги получено у писателей
страница
Марины и Сергея Дяченко
.
 
 < Предыдущая  Следующая > 

  The text2html v1.4.6 is executed at 13/2/2002 by KRM ©


 Новинки  |  Каталог  |  Рейтинг  |  Текстографии  |  Прием книг  |  Кто автор?  |  Писатели  |  Премии  |  Словарь
Русская фантастика
Купить фантастическую книгу тем, кто живет за границей.
(США, Европа $3 за первую и 0.5$ за последующие книги.)
Всего в магазине - более 7500 книг.
 
Stars Rambler's Top100 TopList