Шрам - Марина Дяченко - Книжная Полка

Две кровати с высокими спинками да старый столик под узким окошком – вот и все, что могла вместить сырая комнатка с низким сводчатым потолком. Окошко глядело во внутренний двор университета – сейчас там было пусто, только неутомимая старушка, являвшаяся с уборкой дважды в неделю, расхаживала взад–вперед то с тряпкой, то с метлой.

Эгерт слез с подоконника и вернулся на свою кровать. Теперь у него было полным–полно времени для того, чтобы лежать навзничь, глядеть в серые своды потолка и думать.

Минет весна, пройдет лето, потом наступит осень – в который раз Эгерт загибал пальцы, подсчитывая оставшиеся месяцы. Наступит День Премноголикования, и в город явится человек с прозрачными глазами без ресниц, с нервными крыльями длинного носа, с жалящей шпагой в ножнах – человек, облаченный невидимой, но от этого не менее беспощадной силой...

Солль вздохнул и повернулся лицом к стене. Высоко вскидывая тонкие суставчатые ноги, по темному камню бежал мелкий паучок.

Университет полон был самой разношерстной братии; во флигеле жили и столовались те, что победнее. Молодые люди побогаче – а их тоже было немало – снимали апартаменты в городе. Эгерт избегал и тех, и других. Спустя несколько дней после своего водворения в университете он написал в Каваррен, отцу; ничего не объясняя, сообщил только, что жив и здоров, и просил прислать денег.

Ответ пришел раньше, чем можно было предположить – вероятно, почта ходила исправно. Эгерт не получил из дому ни упрека, ни утешения, ни единого слова на клочке бумаги – зато смог расплатиться за стол и жилье, сменить износившуюся одежду и починить сапоги; положение вольнослушателя не давало ему права на гордость всех студентов – треугольную шапочку с серебряной бахромой.

Впрочем, ни шапочка, ни бахрома нимало его не занимали – глядя в белую стену сырой комнатушки, он видел дом с гербом на воротах – вот верховой слуга приносит письмо... Вот отец берет смятую бумажку в руки – и руки дрожат... А на пороге стоит мать – изможденная, седая, и платок соскальзывает с плеч...

А может быть, и нет. Может быть, рука отца не дрогнула, когда под сургучной печатью он обнаружил имя сына. Может быть, только дернул бровью и сквозь зубы велел слуге отослать денег этому недоноску, позорящему честь семьи...

За спиной Солля распахнулась дверь. Привычно вздрогнув, он сел на кровати.

Сосед Солля по комнате, сын аптекаря из предместья, радостно ухмыльнулся.

Имя его было Гаэтан – но весь университет и весь город в глаза и за глаза звали его Лисом. И без того юный – года на четыре моложе Солля – он выглядел совсем мальчишкой из–за небольшого роста, узких плеч и по–детски открытой, скуластой физиономии. Задиристо вздернутый нос Лиса покрывали полчища веснушек, а маленькие глаза цвета меда умели в одну секунду сменять обычное шкодливое выражение на мину трогательной наивности.

Лис был единственным человеком во всем университете – не считая, разумеется, декана Луаяна – с кем Эгерт Солль успел сказать более двух слов за все это немалое время. В первый же день, преодолевая неловкость, Эгерт спросил у соседа, не видел ли он здесь девушки, молодой девушки с темными волосами. Задать вопрос было нелегко – но Солль знал, что остаться в неведении будет хуже. В какой–то момент он почти уверился, что Лис рассмеется и заявит, что в столь солидном учебном заведении девушек не держат – и тот действительно рассмеялся:

– Что ты, братец! Это не нашего неба птичка... Ее зовут Тория, она дочка декана, красивая, да?

Лис все говорил и говорил – но Эгерт слышал только стук крови в ушах. Первым его побуждением было бежать куда глаза глядят – но он немыслимым усилием сдержался, заставив себя вспомнить о разговоре у колодца...

Декан – ее отец. Проклятая судьба.

Всю ночь, последовавшую после этого открытия, он провел без сна – хоть это и была первая за много дней ночь в чистой постели. С головой накрывшись одеялом – чтобы не так бояться полной шорохов темноты – он тер воспаленные глаза и лихорадочно думал: а вдруг все это – колдовство? И город, и университет, и декан встретились ему не случайно – его привели сюда, в ловушку, привели и заперли, чтобы мстить...

На другой день в узком коридоре ему повстречался декан. Спросил что–то незначительное, и под спокойным пристальным взглядом Эгерт понял: если это и ловушка – он слишком слаб, чтобы вырваться.

На него косились с любопытством – надо было отвечать на какие–то вопросы, бесконечное число раз повторять свое имя, вздрагивая от неожиданных прикосновений... Немного помогали защитные ритуалы, но Солль боялся, что их заметят со стороны – и поднимут на смех.

Скоро студенческая братия решила, что Эгерт – необычайно замкнутый и хмурый субъект, а посему просто оставила его в покое. Солль был необычайно рад такому повороту событий, и даже посещение лекций стало для него чуть менее тягостным.

Все студенты, сообразно количеству проведенных за учебой лет, делились на четыре категории: студенты первой ступени звались «вопрошающими», поскольку учились первый год и преуспевали скорее в желании познать, нежели в самой науке; студенты второго года именовались «постигающими», третьего – «соискателями», поскольку претендовали уже на некую ученость, и, наконец, студенты четвертой ступени звались «посвященными» – по словам все того же Лиса, далеко не все замахнувшиеся на ученость юноши удостаивались этого звания, множество их валилось на летних экзаменах и так, недоучками, возвращалось по домам.

Сам Гаэтан учился второй год и звался «постигающим»; Эгерту казалось, что Лис постигает в основном премудрости веселых пирушек и ночных похождений. Студенты разных степеней учености охотно водились друг с другом; каждая группа время от времени собиралась на отдельные занятия – однако на общие лекции, проводимые в Большом Актовом зале, являлись все подряд, и каждый пытался извлечь из мудрых речей педагога все, что в состоянии был переварить: так из единственной миски, поставленной на стол в большой крестьянской семье, старик вылавливает овощи, ребенок – крупу, а хозяин – кусок мяса.

Всякий раз, переступая порог лекционного зала, Эгерт стискивал зубы, сплетал в кармане пальцы и переступал через собственный страх. Огромное помещение казалось ему зловещим; с лепного потолка смотрели плоские каменные лица, и в белых слепых глазах Соллю чудилась не то усмешка, не то угроза. Забившись в угол – скамья казалась неудобной, быстро затекали колени, немела спина – Эгерт тупо смотрел на высокую, украшенную резьбой кафедру; обычно смысл того, о чем говорил лектор, ускользал от него уже через несколько минут после традиционного приветствия.

Господин ректор обладал скрипучим голосом и внушительной манерой вещать; говорил же он о предметах столь сложных и отвлеченных, что Эгерт, отчаявшись, прекращал всякие попытки что–либо понять. Сдавшись, он ерзал на скамье, прислушивался к чьим–то отдаленным перешептываниям, шорохам, смешкам, смотрел танец пылинок в солнечном столбе, разглядывал линии на своей ладони, вздыхал и ждал конца лекции. Иногда, сам не зная почему, он поднимал глаза к маленькому круглому окошку под самым потолком, окошку, невесть зачем глядящему из зала в библиотеку...

Дородный и громогласный профессор естественных наук походил скорее на мясника, нежели на ученого; из его речей Эгерт понимал только вводные слова – «кстати», «как видим», «чего и следовало ожидать»... Время от времени профессор занимался и вовсе диковинными вещами: смешивал жидкости в стеклянных колбах, зажигал огоньки над узкими горлышками спиртовок – ни дать ни взять, фокусник на ярмарке... Иногда в зал приносились живые лягушки, и профессор резал их – Эгерт, в свое время бестрепетно посещавший бойню, закрывал глаза и отворачивался, сгорбившись.

Студенческая братия внимала речам с кафедры с переменным вниманием, то притихая, то усиленно ерзая и перешептываясь. Среди студиозусов случались и ротозеи, и болваны – однако и распоследний из них понимал в происходящем куда больше, нежели Солль.

Интереснее всего были лекции декана Луаяна. Личность его вызывала у Солля множество сильных и противоречивых чувств – и страх, и надежду, и любопытство, и желание просить о помощи, и содрогание от одного только взгляда; к тому же, сколь ни был Эгерт занят собой, он не мог не заметить того особенного почитания, которым декан окружен был в университете.

Все шорохи и смешки затихали, стоило декану появиться в зале; встретив его в сводчатом коридоре – Эгерт видел своими глазами – даже сам господин ректор спешил засвидетельствовать свое внимание и уважение, а студенты – те просто замирали, как кролики перед удавом, и счастливцем считался всякий, получивший персональный ответ на свое приветствие или заслуживший деканову улыбку.

Господин Луаян был маг – об этом говорили и перешептывались, но в лекциях его ничего не было магического: он говорил о древних временах, о давно разрушенных городах, о войнах, некогда опустошавших целые страны... Эгерт слушал, пока хватало сил – но слишком часто повторялись незнакомые имена и даты, Солль уставал, ничего не мог запомнить, терял нить рассказа и, запутавшись, отчаивался. Однажды он решился–таки спросить у Лиса – разве декан не учит студентов колдовству? Ответом Эгерту был сочувственный взгляд и красноречивый, но не вполне приличный жест, означающий, что Солль, мягко говоря, не в своем уме.

Никто из студентов не носил оружия, но, если Эгерт до сих пор чувствовал себя почти что голым без отягощенного сталью пояса, то ни один из ученых юношей ничуть не тосковал по смертоносному железу. Преисполненные куража, жители флигеля едва не каждый вечер отправлялись в город, и шумное их возвращение прерывало чуткий Эгертов сон иногда в полночь, а порой и под утро. Под сводами университета распевались известные всем студентам, но незнакомые Эгерту песни, бурлила своя, особенная жизнь, но он – он чужд был этому до последнего белокурого волоска, чужой, чужак, пришелец.

...Лис взгромоздился тощим задом на стол. Тот, видавший на своем веку не одно поколение Лисов, закряхтел, будто вычитывая мораль. Эгерт бледно улыбнулся в ответ на вопросительный взгляд шкодливых, цвета меда глаз.

– Мечтаешь? – деловито поинтересовался Лис. – Мечты хороши к завтраку, на обед чего бы пожирнее... А?

Солль снова вымучено улыбнулся. Лиса он тоже побаивался – рыжий сын аптекаря был насмешлив и безжалостен, как оса; свое прозвище он заслужил вполне, и даже до отстраненно живущего Солля не раз долетали слухи о его выходках. Впрочем, что слухи – одна из проделок не так давно развернулась прямо на Эгертовых глазах.

Среди студентов был некий Гонза – вечно желчный и всем недовольный парень, сын обедневшего аристократа из глухой провинции. Эгерт не знал, почему на этот раз Лис избрал мишенью именно его – однако, явившись однажды в зал, Солль застал там некое возбужденное, но тщательно скрываемое веселье. Студенты перемигивались и то и дело зажимали рты, чтобы не прыснуть; Эгерт по обыкновению забился в свой угол и уже оттуда разглядел, что центром своим всеобщее возбуждение имеет, конечно же, Лиса.

Вошел Гонза – в зале воцарилась обычная деловитая возня. Сосед по скамье поприветствовал вошедшего – и тут же удивленно отпрянул. Что–то негромко спросил; Гонза изумленно на него уставился.

Суть Лисовой задумки открылась Эгерту несколько позже, а пока он недоуменно наблюдал, как всякий, обративший свой взор на Гонзу, расширял глаза и принимался громко шептаться с соседом. Гонза ерзал, вздрагивал и отчего–то хватался рукой за нос.

Затея была проста: все как один сотоварищи – кто с сочувствием, кто со злорадством, кто заботливо, кто изумленно – вопрошали обомлевшего Гонзу, что такое случилось сегодня с его носом и по какой такой причине он вырос почти на четверть?

Гонза отшучивался и огрызался – но мрачнел на глазах. На другой день повторилось все то же самое – встретив Гонзу в коридоре, студенты хмурились и отводили глаза. Злой и растерянный, бедняга наконец обратился к Соллю:

– Слушай, парень... Ты–то хоть скажи мне... Что там мой нос?

Эгерт переминался с ноги на ногу, глядя в его вопросительные глаза; выдавил, наконец:

– Да вроде... длинноват...

Гонза плюнул в сердцах, а вечером – смеющийся Лис поведал об этом Соллю, который стал таким образом будто бы соучастником затеи – вечером отчаявшийся провинциал раздобыл обрывок шнурка и тщательно, до самого кончика, измерил свой несчастный нос. На горе, ему случилось оставить свою мерку тут же, в комнате, под периной; конечно же, Лис нанес визит в отсутствие хозяина и чуть–чуть укоротил злосчастную мерку.

Небо, что случилось с Гонзой, когда он вздумал произвести повторный замер! Чуть не весь университет, притаившийся под окном его комнаты, слышал горестный, полный ужаса вопль: мерка оказалась коротка, несчастный нос удлинился на целую половину ногтя...

Эгерт вздрогнул и перестал вспоминать. С площади донесся длинный, протяжный звук – будто голос древнего, закованного в каменную броню чудовища, чудовища тоскующего и одинокого. Всякий раз при звуке этого голоса у Солля мороз продирал по коже, хотя Лис давно объяснил ему, что это всего лишь очередной обряд в Башне Лаш: серые капюшоны любят таинственность, и шут его знает, что там у них за обряды... Башня разражалась этим стоном иногда раз в день, иногда два, а порой замолкала на целую неделю – горожане привыкли к странным звукам и не обращали на них внимания, и только Эгерту всякий раз хотелось зажать уши. Вот и сейчас, невольно дернувшись, он вызвал усмешку Лиса:

– У моего бати сучонка была... Так та свистульку не любила. Услышит – и давай подвывать, с ума прямо сходит... Вроде тебя, только ты выть робеешь...

Звук оборвался; Эгерт перевел дыхание:

– Ты... Не знаешь, что все–таки они... делают в этой своей Башне?

Служителей Лаш на улицах узнавали издалека – облаченные в серые плащи с падающими на лицо капюшонами, они внушали горожанам трепет и почтение, которые Эгерт вполне разделял.

Лис наморщил нос. Проговорил задумчиво:

– Ну, дел–то у них много... Одной стирки сколько – плащи–то длинные, мостовую подметают, всякое дерьмо к полам липнет... Пачкаются, поди, страшное дело...

Солль подавил приступ раздражения. Поинтересовался глухо:

– А... звук? Ну, вой этот...

Лис встрепенулся:

– А это прачка ихняя, как дырку в плаще найдет, так сразу орать начинает... Ругается, значит.

– Откуда ты знаешь? – сквозь зубы спросил Эгерт.

– На лекции ходить надо, – усмехнулся Лис.

Эгерт вздохнул. Вот уже несколько дней он не ходил на лекции. Устал, сдался, надоело; объяснять это Лису не было ни сил, ни возможности.

Гаэтан тем временем извлек откуда–то из кармана куртки немыслимых размеров зеленый огурец. Критически оглядев овощ, покосился на Солля – заинтригован ли? Эгерт поглядывал на огурец с плохо скрываемой опаской.

Лис усмехнулся во весь зубастый рот, глаза его полыхали предвкушением сногсшибательной шкоды. Быстрым движением распустив пояс, Лис засунул огурец себе в штаны, пыхтя, приспособил овощ наиболее естественным образом:

– Во... Сегодня танцевать будем, с красавицей моей, Фарри...

Обняв воображаемую партнершу, он с романтическим лицом проделал несколько па; спрятанный огурец подрагивал в такт его шагам, как, очевидно, это и было задумано.

– Получается, – заметил Лис озабоченно. – Еще обниму покрепче... Только б не выпал... Все, я пошел.

Спрятав огурец в карман, он на ходу стянул с крюка свой залатанный плащ; бросил уже в дверях:

– Кстати... Господин декан о тебе спрашивал. Будь здоров...

Солль сидел и слушал, как гулко отдаляются по сводчатому коридору Лисовы шаги. Из мыслей его разом вылетели и Гаэтан с его огурцом, и Башня Лаш с ее странным звуком.

«Господин декан о тебе спрашивал».

Декан относился к Соллю внешне ровно, совершенно так же, как и к прочим – будто не он привел его тогда на рассвете в университет, будто и не было тягостного разговора у колодца. Эгерт был просто вольным слушателем – но жил во флигеле, как студент, и никто не заводил с ним разговора об оплате, пока он сам не заговорил об этом со старичком–интендантом. Благодетель–декан приветливо кивал Соллю при встрече – а Тория между тем была его дочерью, а убитый Динар, значит, собирался стать зятем...

Со времени появления Солля в университете декан никак не проявлял к нему интереса – и вот... Заметил, что его нет на лекциях? Или дело в той встрече, памятной встрече в коридоре?

...Это случилось четыре дня назад.

Эгерт пришел на лекцию позже обычного. Из–за прикрытой двери доносился скрипучий голос господина ректора, Солль понял, что опоздал, но не испытал от этого ни досады, ни раскаяния – только усталое облегчение. Повернулся, чтобы идти прочь – и услышал, как по каменному полу катятся деревянные колеса.

Негромкий звук этот оглушил его. Из–за угла показалась тележка – маленький столик на колесиках. Столик прогибался под грузом книг; как привороженный, Эгерт не мог оторвать глаз от мерцавших золотом переплетов. На самом верху лежал небольшой томик, запертый серебряной скобой с маленьким тусклым замочком – некоторое время Солль удивленно его разглядывал, потом вздрогнул, как от толчка, и поднял глаза.

Тория стояла прямо перед ним – он отчетливо видел каждую черточку по–прежнему прекрасного лица. Высокий воротник черного платья закрывал шею, волосы подобраны были в простую, даже небрежную прическу, и только одна своенравно выбившаяся прядь падала на чистый, матовый лоб.

Эгерту захотелось, чтобы каменные плиты пола разверзлись и скрыли его от этого надменного, чуть напряженного взгляда. Тогда, в первую их каварренскую встречу, она смотрела спокойно и немного насмешливо; вторая встреча, повлекшая за собой дуэль со студентом, обернулась для нее смятением и отчаянием, горем, потерей... Солль передернулся, вспомнив о третьей встрече – тогда в обращенных к нему глазах он прочел только омерзение, холодную, лишенную злобы гадливость.

Светлое небо! Воплощенный трус, больше всего на свете он боялся снова столкнуться с ней лицом к лицу.

Тория не опускала глаз – а он и не мог отвернуться, как бы ни хотел этого. Он увидел, как напряженная надменность в ее глазах сменилась холодным удивлением и на лоб легли две тонкие вертикальные складки; потом Тория чуть тронула тележку и взглянула на Эгерта уже вопросительно. Он стоял столбом, не в силах сдвинуться с места; тогда она вздохнула, и уголок ее рта шевельнулся точь–в–точь как у декана – она будто досадовала на Эгертову недогадливость. Тут только он сообразил, что загораживает дорогу тележке; отскочил, ударившись о стену затылком, вжался в холодный камень всей своей мокрой, дрожащей спиной. Тория проследовала мимо – он ощутил ее запах, терпкий запах влажной травы...

Шум тележки давно замер в глубине коридора – а он все стоял, прижавшись к стене, и смотрел вслед.

...Дочка вошла в кабинет отца, неслышно притворив за собой дверь.

Декан сидел за массивным письменным столом; три свечи в высоком подсвечнике горестно роняли капли воска на темную, изъеденную временем столешницу. Негромко скрипело гусиное перо, и цветными кистями свешивались из множества книг пестрые, любовно изготовленные Торией закладки.

Не говоря ни слова, она остановилась у Луаяна за спиной.

С самого детства у Тории сохранилась не вполне пристойная привычка – подкрадываться к увлеченному работой отцу и, заглянув через его плечо, завороженно наблюдать, как танцует по чистому листу бумаги черное жало пера. Мать ругала Торию на чем свет стоит: подглядывать некрасиво, а главное – она ведь мешает отцу работать! Отец, впрочем, только посмеивался; так Тория и выучилась читать – заглядывая ему через плечо...

Сейчас декан занят был любимым делом – примечаниями к очередной главе из истории магов. То, что это примечания, Тория поняла, увидев в начале страницы два косых крестика; смысл же написанного дошел до нее не сразу. Какое–то время она отрешенно любовалась пляской пера, пока, наконец, черные узелки букв не сложились для нее в слова: "...досужие домыслы. Представляется, однако, что чем меньшим могуществом наделен маг, тем ретивее он стремится восполнить этот недостаток внешними эффектами... Автор этих строк знаком был со старой ведьмой, обложившей данью целую деревушку, причем подать собиралась исключительно крысиными сердцами. Трудно предположить, откуда, собственно, у старушки возникла столь странная потребность; автору представляется, однако, что убиенные крысы служили одной только цели – заставить собственные крестьянские сердца трепетать при одном имени воцарившейся над ними колдуньи... История полна примеров и посерьезнее – разного рода дешевые штучки порой вводили в заблуждение не одних только неграмотных крестьян... Вспомним, что писал тот же Бальтазарр Эст в своих «Скудных нотациях», которые, к слову сказать, далеко не так скудны: «Если над жилищем мага день и ночь стоят зловещего вида черные тучи, если окна гостиной за версту горят кроваво–красным светом, если в прихожей вместо слуги вас встретит цепной дракон, неухоженный и потому особенно зловонный, если, наконец, навстречу вам выйдет некто со сверкающим взором и увесистым посохом в руках – тогда вы можете быть совершенно уверены, что перед вами ничтожный колдунишка, сам стыдящийся собственной слабости. Самый никчемный из известных мне магов не вылезал из плаща, расшитого рунами – по–моему, даже спал в нем; самый сильный и страшный из моих собратьев, чьего даже имени поминать неохота, предпочитал просторные заштопанные рубахи...»

Декан помедлил и уронил перо.

– Ты цитируешь по памяти? – удивилась Тория. Декан усмехнулся с некоторой долей самодовольства.

– Я видела... его, – тихо сказала Тория.

Декан, безусловно, понял, что речь идет вовсе не о великом маге Бальтазарре Эсте.

Затрещала свечка; Тория выпрямилась, взяла со стола маленькие щипцы и аккуратно подрезала фитиль. Спросила негромко:

– Кстати, кто этот сильный и страшный маг, который, по словам господина Эста, так любил старые обноски?

Декан усмехнулся:

– А это учитель Эста... Он умер лет сто назад.

Он замолчал и вопросительно уставился на дочь. Тория казалось рассеянной – но декан видел, что все ее мысли вертятся, как собачки на привязи, вокруг одного очень важного для нее предмета. В конце концов предмет ее размышлений обрел, наконец, форму, вырвавшись словом:

– Солль...

Тория запнулась. Декан доброжелательно ждал продолжения; тогда она с трудом отодвинула тяжелый фолиант и присела на освободившийся край стола:

– Это впечатляет... Шрам и... все остальное. Ты даже не можешь себе представить, насколько он изменился... Ты ведь не видел его раньше... – она помолчала, покачивая ногой в узконосом башмачке. – Господин Солль... Блестящий надутый пузырь... И вот ничего не осталось – только порожняя оболочка, пустая крысиная шкурка. Право же, отец, зачем... – оборвав себя на полуслове, она красноречиво, с преувеличенным недоумением пожала плечами.

– Понимаю, – декан снова усмехнулся, на этот раз грустно. – Ты никогда не простишь, конечно.

Тория тряхнула головой:

– Не в том дело... Простишь – не простишь... А если бы на Динара упало дерево, или камень со скалы? Разве я могла бы ненавидеть камень?

Декан присвистнул:

– По–твоему, Эгерт Солль не отвечает за свои поступки, подобно зверю? Дереву или камню?

Тория поднялась, недовольная, по–видимому, своей способностью изъясняться. Раздраженно оборвала свисающую с рукава нитку:

– Я не то хотела сказать... Он не достоин моей ненависти. Я не желаю его прощать или не прощать. Он пустой, понимаешь? Он не представляет интереса. Я наблюдала за ним... Не день и не два.

Тория закусила губу – ей действительно не раз и не два приходилось влезать на верхушку тяжелой стремянки, чтобы заглянуть в круглое окошко между библиотекой и Большим Актовым залом. Эгерт сидел всегда в одном и том же месте – в темном углу, удаленном от кафедры; наблюдательнице отлично видны были и его потуги уловить смысл лекции, и последующее отчаяние, и тупое равнодушие, всегда приходившее на смену. Сжимая губы, Тория пыталась подавить в себе ненависть и смотреть на Солля безучастным взглядом исследователя; иногда она даже испытывала к нему брезгливую жалость, порой прорывалось раздражение – и тогда, неведомо почему, но Солль вдруг поднимал голову и смотрел на окошко, не видя за ним Тории, хотя, казалось, прямо ей в глаза...

– Ты бы видела его там, у колодца, – тихо сказал декан. – Ты бы видела, что с ним творилось... Поверь, это глубоко страдающий человек.

Тория больно дернула себя за падающую на лоб прядку. Заслоняя друг друга, перед глазами ее зарябили воспоминания – из тех, которые лучше бы позабыть.

В тот день Солль смеялся – Тория слишком хорошо помнит этот смех, и взгляд прищуренных, полных снисхождения глаз, и мучительно долгую, смертельную игру с Динаром... И черный кончик шпаги, выглядывающий из спины любимого человека, и кровавую лужу на мокром песке...

Декан терпеливо ждал, пока дочка соберется с мыслями.

– Я понимаю, – сказала наконец Тория, – он интересен тебе... как экспонат. Как человек, отмеченный Скитальцем. Как носитель его заклятия. Но для меня он остается всего лишь палачом, которому отрубили руки... И поэтому то, что теперь он живет... там, во флигеле, и ходит теми же коридорами, по которым ходил Динар, да к тому же... – она поморщилась, как от вкуса гнили. Замолчала. Скатала в колечко выбившуюся прядь и наугад сунула ее в прическу. Прядь тут же выбилась снова.

– Тебе неприятно, – мягко сказал декан. – Тебе... обидно и больно. Но поверь мне... так надо. Потерпи, пожалуйста.

Тория задумчиво подергала себя за непокорный локон, потом, потянувшись, взяла со стола нож и все так же задумчиво срезала надоевшую прядь.

Она привыкла верить отцу до конца и во всем. Отцу верили люди и звери, и даже змеи верили – маленькой девочкой она впервые увидела, как отец вызвал гадюку из стога сена, где перед этим резвились деревенские мальчишки. Гадюка и сама была напугана – Луаян, который тогда еще не был деканом, резко прикрикнул на крестьянина, в ужасе желавшем убить гадюку, потом засунул змею в просторный карман и так вынес к лесу. Тория шла рядом и совсем не боялась – ей–то яснее ясного было, что все, совершаемое ее отцом, правильно и не таит в себе опасности. Высадив змею в траву, отец что–то долго и сурово объяснял ей – наверное, учил не кусать людей, подумала маленькая Тория. Змея не смела уползти, не получив на то специального разрешения; когда Тория взахлеб рассказывала об этом матери, та только хмурилась и кусала губы – мать никогда не верила отцу до конца.

Тория плохо помнила смутные ссоры, время от времени терзавшие маленькую семью – может быть, отец предусмотрительно позаботился о том, чтобы дочь помнила о матери только хорошее; тем не менее роковой зимний вечер, осиротивший Торию, девочка запомнила во всех подробностях.

Лишь значительно позже она стала понимать, что означало короткое слово «он», произносимое отцом то насмешливо, то яростно, то глухо; в устах матери это слово звучало всегда с одинаковым вызовом. В тот вечер, рассорившись с мужем, мать собралась к «нему» – и тогда, впервые за долгое время презрительного попустительства жене, Луаян взбунтовался.

То есть это выглядело так, что он взбунтовался – на самом деле он чувствовал либо просто знал, что произойдет потом. Он умолял, потом грозил, потом просто запер жену в комнате – а она ярилась и бросала ему в лицо такие слова, что Тория, дрожащая в кровати за занавеской, обливалась слезами от страха и горя. В какой–то момент Луаяну изменила выдержка – и он дал жене уйти, просто дал уйти, и хлопнувшая дверь едва не сорвалась с петель – такой силы был этот прощальный удар.

– Не надо было мне ее слушать, – спустя много лет горько говорил декан взрослой дочери. – Не надо было...

Тория, знавшая за своим отцом и эту боль, и эту вину, просто крепко прижималась лицом к его груди.

В ту ночь Луаян не спал – маленькая Тория, то и дело просыпаясь, видела горящую на столе лампу и вышагивающего по комнате отца. Под утро он, не говоря ни слова, оделся и ринулся прочь, будто спеша кому–то на помощь – но было поздно. Даже маги не умеют оживлять мертвых, а мать Тории была уже мертва в ту минуту, когда муж освободил ее из высокого сугроба на лесной дороге...

– Не надо было мне ее слушать... Меня ослепили тогда гордыня и обида, а что толку обижаться на женщину?

– Ты не виноват, – говорила на это Тория, но отец отворачивался:

– Виноват...

Лис вернулся за полночь.

Сперва послышались под окном приглушенный хохот и неразборчивая болтовня, потом кто–то жалобно завел песню, которая тут же и оборвалась коротким вяканьем – похоже, певец получил дружеским кулаком по спине.

Непродолжительная тишина сменилась возней в коридоре, заскрипела открываемая дверь – в полной темноте в комнату ввалился Лис.

Застонала под весом тощего тела деревянная кровать, зашелестела ткань, потом упал на пол один башмак и следом – другой. Лис сладко вытянулся и удовлетворенно зевнул, вспоминая, очевидно, сегодняшние похождения и большой успех своего исполинского огурца. Уже задремывая, он вдруг услышал негромкое Эгертово:

– Гаэтан...

Лисова кровать скрипнула – удивленный, он перевернулся на бок:

– Ты почему не спишь, а?

Рассеянное благодушие в голосе выдавало некоторое количество выпитого Лисом вина.

– Гаэтан, – повторил Солль со вздохам. – Расскажи мне, что ты знаешь о господине декане.

Стало тихо, очень тихо; где–то в отдалении вскрикивал сверчок. Стукнул ставень; снова тишина.

– Дурак ты, Солль, – сказал Лис уже другим, трезвым голосом. – Нашел, о чем спрашивать среди ночи... – он помолчал, сердито сопя, и добавил раздраженно: – Да и тебе, между прочим, виднее... Он твой знакомец вроде бы...

– Вроде бы, – сказал Солль шепотом.

– Ну и вот... И спи себе, – кровать под Лисом прямо–таки зашлась скрипом, так резко он отвернулся лицом к стене.

В стекло билась ночная бабочка – дробный стук маленьких крыльев то обрывался, то оживал с новой силой. Можно было закрыть глаза или держать их открытыми – одинаковая тьма, густая, как воск, залепляла глазницы. Солль притих – как всегда в темноте, ему было очень, очень не по себе.

Кровать Гаэтана ожила вновь – скрип оборвался на самой высокой ноте.

– А что тебе господин декан? – свистящим шепотом Лиса спросила темнота. – Что тебе до него? И что ему до тебя? А?

Солль натянул одеяло до самого подбородка. Сказал в невидимый потолок:

– Он обещал... помочь мне. А я... не знаю. Я боюсь его... А тут еще она...

– Кто – она? – тут же поинтересовалась темнота.

– Она... Тория, – губы Эгерта неохотно, через силу сложились в это имя.

– Тория? – переспросил Лис опасливо и вместе с тем мечтательно. Шумно вздохнул и печально бросил: – Забудь.

Далеко–далеко, в городе, перекликались ночные сторожа.

– Он учит ее... колдовству? – с замиранием сердца спросил Эгерт.

Лис снова раздраженно завозился в постели:

– Дураком родился, дураком и помрешь... Он никого не учит... магии! Это тебе не арифметика и не сапожное дело...

И снова тишина, нарушаемая шорохом бабочки да сердитым сопением Лиса.

– Но ведь он маг? – снова спросил Солль, преодолевая невольную робость. – Ведь он великий маг? Я ведь потому и...

Он хотел сказать, что затем и пришел в город, чтобы встретиться с великим магом, о котором слышал на дорогах и постоялых дворах; хотел сказать – и запнулся, побоявшись выдать о себе больше, чем следует. К счастью, Лис ничего не заметил – кровать под ним снова заходила ходуном.

– Я... – снова начал Солль, но Лис неожиданно перебил его. Голос рыжего Гаэтана звучал непривычно серьезно, даже несколько патетически:

– Я в университете второй год... И вот что тебе скажу. Декан Луаян, он... Может, и не человек вовсе, – он перевел дыхание. – Нет, зла никому не делает... Историю лучше него никто на свете не знает, это точно... Только ты правильно его боишься, Солль. Было однажды... Ты только не болтай... Но я сам видел, Солль! Появилась на площади старуха с барабанчиком... Нищая, барабанила и милостыню просила. Говорили о ней... что глазливая, что лучше обходить десятой дорогой... А я возьми да и подойди, любопытно стало... Вижу, декан идет... Поравнялся со старухой, да вдруг как развернется, как взглянет... Я рядом стоял, говорю, но меня чуть не убило этим взглядом... А старуха барабанить–то бросила, да как зашипит! Чего–то шепчет, а ни слова не разобрать, слова лязгают, как замок ржавый... Ну и... декан тоже ей... сказал. Такое слово... Потом три дня в ушах отдавалось. И потащил ее... Не руками, а так, будто на веревке невидимой... И я за ними потащился, дурак, хоть и поджилки тряслись... Завернули в подворотню, и старуха... Там, где стояла старуха, гляжу, змеюка здоровенная, склизкая, извивается, на декана пасть разевает, а он тогда руку поднял, и из этой руки...

Лис странно осекся и замолчал. Солль лежал, с трудом сдерживая нервную дрожь.

– Ну? – выдавил он наконец.

Лис завозился. Встал. Пошлепал руками по столу, разыскивая огниво.

– Ну?! – простонал Эгерт.

– Ну, – глухо отозвался Лис, высекая искру. – Декан спрашивает: чего тебе надо? А она шипит: вольнослушателя Солля на съедение...

Загорелась одинокая свечка. Эгерт, мокрый как мышь, плюнул с досады и то же время вздохнул с облегчением: соврал, проклятый шутник. Соврал... Наверное.

Лис стоял посреди комнаты со свечкой, и черные тени на стенах вздрагивали – у Гаэтана мелко тряслась рука.

До самого рассвета оба старательно прикидывались спящими. Утром, проведя несколько долгих минут в изучении косого шрама на поросшей щетиной щеке, Эгерт превозмог себя и отправился на лекции.

Декан Луаян спустился из своего кабинета несколько раньше, чем обычно; завидев его в конце коридора, Эгерт отпрянул в темную, сырую нишу стены. Не заметив Солля или не подав вида, что заметил, декан проследовал мимо; тут–то его и нагнал Лис.

Эгерт не видел его, слыша только непривычно робкий, сбивчивый Гаэтанов голос: Лис, кажется, просил за что–то прощения. «Проклятый язык... – доносилось до Эгертовых ушей. – Сам не знаю, как... Клянусь небом, впредь буду молчать, как рыба...»

Что–то мягко, спокойно отвечал декан. Голос Лиса, кажется, повеселел; застучали, удаляясь, его каблуки.

Декан постоял в раздумье; потом повернулся и, остановившись напротив ниши, тихонько позвал, глядя в сторону:

– Эгерт.

Кабинет казался огромным, ненамного меньше самого Актового зала; солнечный свет тонул в темных портьерах – бархатные полотнища лежали на окнах, как тяжелые веки на воспаленных глазах, погружая комнату в полумрак.

– Посмотрите, Эгерт... Вам, наверное, любопытно – так и посмотрите...

Посреди кабинета помещался письменный стол с треглавым медным канделябром; рядом стояли друг напротив друга два деревянных кресла с резными высокими спинками, а позади стола, на гладкой пустынной стене, тускло поблескивало развернутое птичье крыло – кованое, стальное.

– Это память о моем учителе. Его звали Орлан... Я расскажу о нем позже.

Осторожно ступая, Эгерт двинулся вдоль стены; бледное, изуродованное шрамом лицо отразилось в мутном стеклянном шаре с оплывшей свечкой внутри. Рядом, на круглом колченогом столике, толпились серебряные фигурки – людей, зверей и огромных насекомых; изготовленные с необычайным искусством, все они, казалось, смотрели в одну точку. Эгерт пригляделся – взгляды серебряных существ не отрывались от острия портновской иголки, торчащей из бесформенного комочка древесной смолы.

– Смотрите, можно... Только руками не трогайте, да?

Небо, Эгерт откусил бы себе палец прежде, чем отважиться дотронуться им до чучела огромной крысы, закованной в настоящие цепи. Обнаженные зубы давно погибшей грызуньи казались влажными от вязкой слюны.

Два массивных шкафа, суровые и неприступные, как стражники, заперты были на два висячих замка; вдоль стен тянулись полки – вероятно, это были особенные книги, книги по магии. Эгерт вздрогнул – на корешке одного из томов густо росла черная, блестящая шерсть.

Ему расхотелось смотреть дальше. Отшатнувшись, он несмело взглянул на декана.

Тот неторопливо отодвинул край портьеры, пропуская в кабинет поток дневного света; непринужденно уселся в одно из деревянных кресел:

– Что ж, Эгерт... Настало нам время побеседовать.

Повинуясь указующей руке, Солль подошел на ватных ногах и присел на краешек другого кресла. В свободном от портьеры уголке окна ему был виден голубой лоскут неба.

– Некоторое время тому назад, – неторопливо начал декан, – не так давно, если судить по меркам истории, и вовсе не так недавно, если судить о человеческой жизни... Жил некто. Был он молод и удачлив, и был он магом милостью небесной. И невиданной силы магом... он мог бы стать с годами, не случись в его судьбе внезапного и тягостного перелома...

Декан сделал паузу, будто предлагая Эгерту разглядеть в его словах некий тайный смысл. Солль сжал пальцами деревянные подлокотники.

– Случилось так, – продолжал декан, – что в самоуверенности и гордыне своей он преступил черту, отделяющую шутку от предательства, и тяжко оскорбил друзей. За это он понес, может быть, чрезмерно жестокое наказание – на три года лишенный человеческого обличья, он навсегда расстался с магическим даром... А ведь дар этот был частью его души, его сознания, его личности! И вот, униженный и отвергнутый, утративший все, он двинулся по пути испытаний...

Декан замолчал, будто ожидая, что Солль подхватит рассказ и закончит историю за него – но Эгерт молчал, пытаясь понять, какое отношение имеет деканова повесть к его собственной судьбе.

Луаян чуть усмехнулся:

– Да, Эгерт, путь испытаний... Это был его путь, и он прошел его до конца. Вы тоже стоите на подобном пути, Солль, но только... Это другой путь, и никто не знает, что ожидает вас на его краю. Ведь, как ни суди, а тот человек, о котором я рассказываю – тот человек никого не убивал...

Будто каленое железо коснулось Эгерта – и прожгло насквозь, хотя в спокойном декановом голосе не прозвучало ни тени упрека. Голубое небо в просвете окна на секунду сделалось черным, а по дну сознания прошла мысль: вот оно, главное. Возможно, сейчас придется расплачиваться, ведь Тория – его дочь, а Динар был бы зятем...

– Но... – выдавил он, – я ведь не хотел... Это была честная дуэль, я ведь не хотел убивать его, господин декан... Я и раньше...

Он запнулся, спохватившись – но маг вопросительно взглянул на него, и Соллю пришлось продолжить:

– Я и раньше... Убивал на дуэлях. Два раза... Оба раза честно. У тех... людей, что погибли от моей шпаги, были и родичи, и друзья... Но даже родичи согласились, что смерть на дуэли – это не позор, а тот, кто выжил – не убийца...

Декан помолчал. Поднялся; будто раздумывая, прошел вдоль полок с книгами, то и дело касаясь рукой истертых корешков. Втянув голову в плечи, Эгерт наблюдал за ним, ожидая чего угодно – молнии из протянутой руки либо заклинания, превращающего собеседника в лягушку...

Маг обернулся. Спросил жестко:

– Представьте, что вы встретились со Скитальцем, Солль. Что вы скажете ему? То же самое, что слышал сейчас я?

Эгерт опустил голову. Признался честно:

– Я не знаю, что говорить ему. Я надеялся... Что, может быть, вы научите меня... Но...

И замолк, потому что любые слова оборачивались жалким, бессмысленным лепетанием. Он хотел бы сказать, что прекрасно понимает – у декана есть причина ненавидеть убийцу студента по имени Динар; возможно, проявленное к Соллю милосердие есть только отсрочка неминуемого наказания. Он хотел бы объяснить, что сознает – отец Тории вовсе не обязан помогать ему в деле со Скитальцем, напротив – декан вправе счесть, что заклятие трусости уместно и справедливо, что Солль до конца своих дней должен носить на лице шрам... И, наконец, Эгерт хотел бы признаться, как все–таки сильно, хоть и безнадежно, он рассчитывает на эту помощь.

Он хотел бы сказать все это – но язык его лежал во рту безвольно и неподвижно, как дохлая рыбина.

Декан подошел к столу, откинул крышку массивного письменного прибора; Эгерт бездумно уставился на причудливой формы чернильницу, песочницу с медным шариком на крышке, ворох разноцветных перьев и пару перочинных ножей.

Декан усмехнулся:

– Я не случайно завел разговор о маге, лишенном магического дара. Возможно, Эгерт, знание о его судьбе чем–то поможет вам... А может, и нет, – декан извлек из груды перьев одно, особенно длинное, любовно оглядел его и взялся за перочинный нож: – Полвека назад, Эгерт, я был мальчиком и жил в предгорьях... И мать моя, и отец, и все родичи погибли во времена Черного Мора, и главным человеком в моей жизни стал мой учитель, Орлан. Его домик лепился к скале, как ласточкино гнездо... А я был в этом гнезде птенцом. И вот однажды вечером мой учитель поглядел в Зеркало Вод... Видите ли, Эгерт... Маг, достигший определенной степени могущества, набрав воду из пяти источников и сотворив заклинание, может увидеть в этом зеркале то, что скрыто от глаз. Мой учитель посмотрел... и умер, у него разорвалось сердце. Я никогда не узнаю, что или кого он тогда увидел. Я остался один, мне было тринадцать лет, но, похоронив Орлана, как велит обычай, я не спешил искать нового учителя. Спустя некоторое время я сам, впервые самостоятельно, сотворил Зеркало Вод. Долгое время оно оставалось темным, и я готов был отчаяться, когда поверхность воды прояснилась, и я увидел... – декан отложил очиненное перо и взялся за новое, – увидел незнакомого мне человека, стоящего перед огромной, кованой железом Дверью. Видение длилось несколько мгновений – но я успел разглядеть ржавый засов, отодвинутый наполовину... Вы когда–нибудь слышали, Эгерт, о Двери Мирозданья?

Декан замолчал и вопросительно поглядел на Солля. Ерзая в кресле, Эгерт казался себе глупым, как никогда; пожав плечами, декан усмехнулся:

– Вы не знаете, зачем я рассказываю вам все это? Возможно, и напрасно, Эгерт, возможно и зря. Но если вы хотите говорить со Скитальцем... Вы ведь все еще хотите с ним говорить?

Чуть слышно скрипнула входная дверь – Эгерту этот звук показался оглушительным, как залп. В кабинет вошла Тория.

Эгерт вжался в свое кресло, а девушка, приостановившись было при виде отцова посетителя, как ни в чем не бывало приблизилась к столу и поставила на него небольшой поднос с ломтиком хлеба и стаканом молока. Потом, переглянувшись с деканом, помедлила и уселась на край стола, покачивая тонконосым башмачком.

– Я здорово озадачил господина Солля своими историями, – сообщил декан дочери. Тория кисло усмехнулась.

Декан снова заговорил, обращаясь, по–видимому, к Соллю; Эгерт между тем не понимал ни слова, только и ожидая той счастливой минуты, когда можно будет наконец встать и уйти. Не глядя на Торию, он кожей ощущал редкие равнодушные взгляды, которыми она время от времени награждала его.

Прошло несколько минут, прежде чем Солль опять получил возможность понимать то, что рассказывал тем временем декан:

– ...Это труд моей жизни, Эгерт, главная книга... Пока она называется просто «История магов»; пожалуй, ни у кого до меня не было уникальной возможности свести воедино все, что мы знаем о великих магах прошлого. Многие из них ушли в легенду, кое–кто жил совсем недавно, кто–то живет и теперь... Я был учеником Орлана – ему посвящена большая глава – и лично знал Ларта Легиара... Вам ничего не говорят эти имена, Солль, но любой маг, даже самый посредственный, исполняется почтением, едва услышав их...

Голова Эгерта понемногу наливалась свинцом. Комната медленно повернулась вокруг Солля, как вокруг оси; неподвижным оставалось только бледное, как прекрасная алебастровая маска, лицо Тории.

– Понимаю, вам трудно, Солль... – декан снова сидел в деревянном кресле с подлокотниками, и, встретившись с ним глазами, Солль мгновенно протрезвел, будто от ледяной ванны. Декан смотрел пристально, нанизывая собеседника на взгляд, как на иголку: – Понимаю... Но путь испытаний не бывает легким, Солль. Никто не знает, чем завершится ваш путь, но я помогу вам, чем сумею... Тория, – мягко обратился он к дочери, – та книга, история заклятий, она здесь или в библиотеке?

Не говоря ни слова, Тория привычным движением выдернула с полки небольшую книжку в кожаном переплете с медными уголками:

– «О заклятиях»? – спросила буднично. – Возьми...

Декан осторожно принял книгу, ладонью смахнул пыль, дунул на страницы, изгоняя последние пылинки:

– Вот, Солль... Я даю вам эту книгу с надеждой, что она поможет вам... глубже понять, осознать, что с вами случилось. Не спешите возвращать – она дается вам на достаточно долгий срок...

– Спасибо, – сказал Эгерт не своим каким–то, деревянным голосом.

«Жил некто, и был он алчен и жесток. Однажды в лютый мороз в дом его постучалась женщина с грудным ребенком; он подумал: зачем нищенка у моего камина? – и не пустил ее. Случилась метель, и, замерзая в сугробе с мертвым ребенком на руках, женщина сказала слово, страшное в человеческих устах. И был тот человек заклят: никогда больше не мог он развести огня. Крохотная искорка или пожарище, костер или трубка с табаком – всякий огонь дымил и угасал, стоило лишь ему приблизиться; сам он стал стыть и гаснуть, как пламя под ливнем, и не мог согреться, не мог согреться, и, умирая, шептал: холодно...»

Солль зябко поежился, вздохнул и перевернул страницу.

«В одном селении случилась язва, и много людей умерло. Прослышав о беде, явился в селение знахарь; был он молод, однако опытен и умел. Пользуя людей травами, шел он от дома к дому, и болезнь могла изъязвить и его – однако, по счастью, не тронула. Исцелились люди; тогда спросили они себя: что за сила дана молодому лекарю? Что за непонятная мощь в его руках и его травах? Почему язва пощадила его? Испугались люди неведомой силы и умертвили знахаря, желая умертвить с ним и силу его. Однако случилось так, что вслед за преступлением их последовала и расплата: спустя малое время поселок опустел, и никто не знал, куда девались люди; мудрые говорят, что закляты они, все закляты, и старики и младенцы, и маяться им в неведомых безднах, покуда не явится человек и не снимет заклятие...»

Книга была стара, и каждая желтая страница хранила повесть о делах смутных и страшных. Солль с трудом сдерживал нервную дрожь – и все равно читал, будто глаза его прикованы были к черным, как жучьи спины, буквам:

«Случилось так, что трое на дороге остановили путника – но он был беден, и трое не получили добычи. Тогда, обуянные злобой, они били его беспощадно... На пороге смерти он сказал им: был я кроток и добр, и не причинил вам зла; за что же вы так поступили со мной? Заклинаю и проклинаю: да не носи вас земля!

И путник умер; и как только закрылись глаза его, подалась земля под ногами разбойников.

Охваченные ужасом, бежали они – но с каждым шагом твердь под ними разверзалась все больше, и хватала за ноги, и вот уже по колено в земле молили они о пощаде – но заклятие было сказано, и губы заклявшего остыли навсегда. А земля не держала разбойников, не желала более их носить, и ушли они по пояс, а потом и по грудь, и кричащие рты навеки заткнула трава, и только черные дыры остались в земле, да и они...»

Солль не дочитал – с невидимой площади донесся тоскливый звук, голос Башни ордена Лаш. Эгерт вздохнул и перевернул страницу.

«Мимо селения шел колдун – дряхлый и злобный старец. Случилось ему запнуться о камень, лежавший на дороге, упал он и поломал свои старческие кости. Возопил колдун и заклял камень; с тех пор люди не селятся вблизи тех мест. Тяжко стонет камень, будто терзаемый мукой, и смельчаки, подбиравшиеся близко, видели черную кровь, по капле истекающую из трещины...»

Эгерт отодвинул книгу. Уже несколько дней перед глазами его вереницей проходили странные и удручающие истории, многие из которых здравомыслящий счел бы сказкой – здравомыслящий, но не человек, носящий на лице косой шрам.

«Был человек, и женился он на прекрасной девушке, и любил ее всей душой – но слишком красива была молодая жена, и во сне явилась ему картина ее измены. Тогда, преисполненный страха и гнева, сказал он слова, обернувшиеся заклятием: пусть всякий другой мужчина, на кого лишь раз падет ее нежный, благосклонный взгляд, изведется и умрет тягостной смертью!

Но молодая жена была верна ему всей душой, и ни разу не взглянула она с нежностью на другого мужчину. И шли годы, и жили супруги в довольстве и счастье, и подрастали их дети. Вот возмужал их старший сын, превратившись из мальчика в юношу, и однажды, озаренный первой любовью, прискакал он домой на рассвете. Мать его, стоявшая у крыльца, взглянула на сына и увидела сияющие глаза его и широкие плечи, увидела гибкую силу и молодую горячность сына своего – и тогда взгляд ее исполнился гордости и любви.

И разразилось старое заклятье, и, не разбирая и не щадя, обрушилось на юношу, сколь не рыдала мать его; тогда, обезумев, выцарапала она свои глаза, погубившие сына одним только взглядом...»

В университетском дворике лоснилась под солнцем трава, укрывающая в бархатной зелени полчища громогласных кузнечиков. Невидимые насекомые блаженствовали, распевая гимны жизни; стоял ленивый послеполуденный час, теплый ветер приносил запахи земли и цветов, а перед Соллем лежала на старом столе безучастная, как свидетель, книга.

«У богатой и знатной госпожи была красавица–дочь; сговорившись со странствующим певцом, она хотела бежать из дому, чтобы выйти за бродягу замуж. Но затея сорвалась; раскрыв намерения влюбленной пары, старая мать разгневалась сверх меры и, будучи сведущей в магии, сотворила заклятье: пусть мужчина, который лишит девственности ее дочь, не знает счастья, не видит света и не помнит своего имени!

Долго и горько рыдала девушка; менестрель ушел в далекие земли, и никто не желал больше свататься к прекрасной и богатой невесте. Но вот однажды надменный, хоть и обедневший господин заявил о своем намерении взять ее в жены; наскоро сыграли свадьбу, и в первую брачную ночь молодой муж привел к жене в постель грубого, похотливого конюха...

И случилось так, что на другой же день конюх ослеп и не видел больше света, обезумел и забыл свое имя, иссох, чтобы никогда не знать счастья. А молодой муж зажил со своей женой и получил богатое приданое – но не долго длилось его супружество, потому что...»

В комнату влетел шмель – полосатый пушистый шарик. Покружился под серым сводом потолка, ударился о раму, упал на рыжие от времени страницы; обиженно взревел и вылетел в окно. Солль потер кулаком воспаленные веки.

Зачем декану Луаяну понадобилось, чтобы он прочитал все это?

Во все века от заклятий страдали как отпетые злодеи, так порой и ни в чем не повинные люди; к последним Эгерт испытывал особенное сочувствие. И он тоже жертва заклятия; все эти невесть когда жившие люди породнены с ним общей бедой. На пути его случился Скиталец и походя, одним движением шпаги неузнаваемо изувечил его жизнь...

Раньше Соллю никогда не приходилось так долго сидеть за книгой. От непривычного занятия ныла спина, слезились и болели усталые глаза; подумав было об отдыхе, Эгерт вздохнул и снова притянул к себе раскрытую книгу.

«В доме одинокой вдовы укрылся беглый бродяга – стражники, что служили князю тех мест, преследовали его, а женщина пожалела и спрятала в подпол. Но когда, свирепые и вооруженные, явились к ней преследователи – не выдержала вдова, испугалась и выдала беглеца... Стражники тут же его и повесили – но уже с петлей на шее сказал он женщине: что ты сделала! Неверная ты; пусть же до смерти никто не верит тебе!

И умер бродяга, и закопали его тут же, у вдовы под окном. С тех пор люди отвернулись от несчастной, ибо не верили ей – ни словам, ни глазам, ни голосу, ни поступкам, не верили доброте ее и честности, и слыла она в округе злой ведьмой...

Но случилось так, что через селение проезжал на черной лошади белый, как лунь, старик; зашел он в дом к отчаявшейся женщине и сказал ей: знаю, что за беда постигла тебя. Знаю, что уже искупила ты невольную вину; слушай же, и я расскажу тебе, как снять заклятие!

Выслушала она и, дождавшись полуночи, вышла на могилу, что поросла под ее окном крапивой и чертополохом. В одной руке кувшин с водой несла, в другой – острый кинжал, стариком оставленный. Стала перед могилой, посмотрела луне в лицо и сказала мертвецу в земле: вот вода, а вот острая сталь. Дам тебе напиться, сними с меня чары!

С этими словами воткнула она кинжал в самый могильный холмик, глубоко вонзила, по самую рукоять; потом полила водой из кувшина и ушла в дом, а на другое утро смотрит – на могиле стоит дерево, молодая ольха. И поняла тогда женщина, что заклятие снято, и возрадовалась, и зажила с тех пор мирно и счастливо, а за деревом на могиле ухаживала, как за сыном...»

Солль с трудом оторвал глаза от ровных, равнодушных строчек. «Заклятие снято, заклятие снято» – повторялось и повторялось в шорохе ветра, в трелях незнакомой птахи, в чьих–то отдаленных шагах по гулкому коридору флигеля. Заклятие снято.

Светлое небо! Стоило же дни и ночи горбить спину над страшной книгой, чтобы вот так, случайно, наткнуться на историю со счастливым концом. Мудр, тысячу раз мудр декан Луаян. «Заклятие снято»... ЗАКЛЯТИЕ МОЖЕТ БЫТЬ СНЯТО.

С глупой улыбкой он смотрел в окно, смотрел, как, приминая траву, носится за бабочкой лохматый бродячий пес. У него впереди холодные ночи под мостами и злобные пинки тысяч ног – но сейчас он носится, как щенок, забыв обо всем на свете; он – счастлив.

Счастлив, подумалось Соллю. Пошатываясь, как пьяный, он поднялся из–за стола и взобрался на подоконник.

Близился вечер, теплый весенний вечер; над университетским двориком висел квадрат синего предвечернего неба, и в нем медленно, будто напоказ, кружились голуби – залитые косыми лучами заходящего солнца, белые птицы казались розовыми, как фруктовые леденцы. Соллю захотелось плакать и кричать во все горло – так, будто груз заклятия уже сброшен и позорный шрам смыт с лица, как корка налипшей грязи; не решаясь запеть, он ограничился тем, что широко и радостно улыбнулся бродячему псу на траве.

– Эй, Солль! – удивленно послышалось у него за спиной.

Все еще продолжая улыбаться, Эгерт обернулся к двери. На пороге, округлив глаза, стоял изумленный Лис и тоже улыбался – от уха до уха.

От сына аптекаря не могло укрыться особенное внимание декана Луаяна к вольнослушателю Соллю, проявившееся в щедром разрешении пользоваться личной декановой книгой. Уже несколько дней Лис изнывал от любопытства, но, привыкший относиться к декану с уважением и опаской, не решался без спросу заглянуть в книгу либо задать Эгерту прямой вопрос. Глядя, как Солль дни и ночи проводит над пожелтевшими и, верно, полными магии страницами, Лис проникся к Соллю некоторым уважением; поэтому – а еще потому, что был просто хорошим парнем – Гаэтан так обрадовался перемене Соллевого настроения и его согласию наконец–то выбраться в город.

У парадного входа в университет Лис задержался, не в силах отказать себе в удовольствии похлопать по заду деревянную обезьяну. Отполированный сотнями рук, зад лаково лоснился; Солль собрался с духом и последовал Гаэтанову примеру.

Сей фамильярный жест придал Эгерту уверенности в себе. Вечер был теплый, мягкий, исполненный запахов и звуков – не резких, как днем, а приглушенных, растворенных в бархатной дымке подступающей темноты. Небо угасало, но до наступления ночи было еще далеко; Эгерт шел, запрокинув голову, чувствуя ветер в своих волосах и непривычное, напрочь забытое ощущение радостного спокойствия во всем теле.

Повстречалась шумная группка студентов – Эгерт узнал знакомые лица, Лис же на одни только рукопожатия потратил едва ли не полчаса. Дальше пошли вместе; Солль старался держаться поближе к Лису и тщательно соблюдал охранные ритуалы – сжимал правую руку в кулак, а левой держался за пуговицу.

Для начала завернули в трактир – крохотный, с единственным высоким столиком в центре, с подвешенной к потолку клеткой, вмещавшей толстого флегматичного кролика. Заведение называлось почему–то «У зайца», и веселые студенты осушили каждый по стакану вина – кислое, на взгляд гурмана Солля, пойло принесло ему куда большее удовольствие, нежели все изысканные вина, выпитые им до сих пор.

Радостной толпой вывалились на улицу; слегка захмелевший, Эгерт расслабился настолько, что позабыл о защитных ритуалах. Лис шествовал впереди, как предводитель и поводырь; в каком–то переулке выловлены были двое шустрых девчонок, и компания двинулась дальше под их нескончаемый визг и звонкий хохот.

Следующий по пути трактир назывался просто «Утолись», и в нем задержались подольше. Эгерт чувствовал, как, проливаясь, вино капает за ворот; обе девчонки, безошибочно высмотрев в толпе студиозусов самого высокого и красивого, вились вокруг Солля, как пара шустрых рыбешек вокруг насаженного на крючок червя.

Неудержимо двинулись дальше – заметив в окошке первого этажа огонек, Лис с неожиданной в щуплом теле силой подхватил подвернувшуюся девчонку на руки и, ловко закинув ей на спину пышную юбку, приклеил обнажившимся местом к оконному стеклу. Дикий крик, последовавший сразу вслед за этим из комнаты, вверг студентов в приступ хохота, от которого лезли на лоб глаза и рвались животы; подхватив девчонку под мышку, Лис повел свою компанию прочь, не дожидаясь, пока на улицу выскочит разъяренный обитатель пострадавшего дома.

Шутка всем понравилась – хватая по очереди то одну, то другую девчонку, Лис с помощью товарищей повторял ее снова и снова. Один раз пришлось спасаться бегством, потому что хозяин вздумал спустить собаку. Эти минуты были особенно неприятны для Солля – обычный страх отозвался холодом в животе и слабостью в ногах, но погоня скоро отстала, и Лис так уморительно передразнил потерпевшего фиаско пса, что Эгерт почти совсем перестал бояться.

Трактир «Милая фантазия» не удостоился посещения – Эгерту показалось, что веселую компанию смутили мирно сидящие в уголке серые фигуры, утопающие в плащах с капюшонами. Служителей Лаш было всего двое или трое – однако студенты, не сговариваясь, тут же и вышли прочь; Солль поспешил вслед за всеми, несколько сожалея – и напрасно, потому что следующий трактир, «Одноглазая муха», оказался превыше всяких похвал.

Заведение это служило местом сходок не одному поколению студентов; как бы в подражание Большому Актовому залу вдоль всего обширного помещения тянулись скамьи и длинные столы, а в углу было устроено некое подобие кафедры. Притулившись, по обыкновению, на краю скамейки, Эгерт удивленно вслушивался в бесконечные куплеты срамных песен – и Лис, и все прочие знали их во множестве. То краснея, как девушка, то покатываясь со смеху, Солль наконец–то приспособился подпевать припев: «Ой–ей–ей, не говори, милый, не рассказывай! Ой, душа моя горит, а дверь скрипит, не смазана!»

Возвращались в глухой темноте – Эгерт держал Лиса за рукав, чтобы не заблудиться. Оба были изрядно пьяны; ввалившись в комнату, Лис первым делом потребовал зажечь огонь, затем уронил на пол пряжку от плаща, сел на постель и устало объявил, что жизнь его суха и шершава, как песий язык. Сочувствуя приятелю и желая оказать ему услугу, Солль в поисках утерянной пряжки опустился на четвереньки, сжимая свечку в зубах; заглянув под свою кровать, он заметил темнеющий у самой стены пыльный предмет.

– Эй! – пьяным голосом поинтересовался Лис. – Ты зачем под кроватью живешь, а?

Эгерт выпрямился – в руках у него была книга.

– Ну и ладно... – расслабленно согласился Лис, стягивая башмак. – Это, верно, того парня, что до тебя тут жил... Пряжки–то нету?

Солль поставил свечу на стол, положил рядом свою находку, стер ладонью слой пыли и развернул склеившиеся страницы.

Это была, по–видимому, история битв и полководцев; перевернув несколько листов, Эгерт наткнулся на плотный бумажный четырехугольник. Одна сторона его была чистой, с одним только чернильным пятнышком в углу; другая сторона...

Солль несколько секунд смотрел на рисунок – и вдруг протрезвел, будто брошенный в прорубь. С рисунка на Эгерта смотрела Тория.

Поразительное сходство – художник, неумелый, видимо, и неопытный, но безусловно талантливый, ухитрился схватить главное, передать даже выражение глаз – ту спокойную доброжелательность, с которой Тория взглянула на Эгерта в первую их встречу. Безукоризненно точно располагались родинки на шее, и дерзко изгибались ресницы, и мягкие губы вот–вот готовы были улыбнуться...

Лис икнул, роняя на пол второй башмак:

– Чего там, а?

С трудом оторвав взгляд, Солль перевернул рисунок, накрыл его ладонью – будто это его тайна, будто Лис не должен знать...

Спохватившись, вернулся к книге, раскрыл первую страницу в поисках подписи владельца.

Только две буквы: «Д. Д.»

Солля бросило в жар.

– Гаэтан, – спросил он шепотом, стараясь говорить спокойно, – кто тут жил до меня, Гаэтан?

Лис помолчал. Вытянулся на кровати:

– Говорю, парень один жил... Хороший парень, Динар его звали. Я, правда, сойтись с ним как следует не успел – уехал он и его где–то там убили...

– Кто убил? – спросил Солль помимо своей воли.

– А я почем знаю? – фыркнул Лис. – Какой–то мерзавец убил, я не знаю, где и как... Слушай, не стой столбом, туши свечку, а?

Эгерт дунул на свечу и несколько минут неподвижно стоял в темноте.

– Скажу тебе, – сонно пробормотал Лис, – что был он действительно хороший парень, потому как иначе Тория... ну, Тория, деканова дочка... замуж за него не собралась бы. А она, говорят, совсем уж собралась и свадьбу назначили... Вот...

– Он здесь жил? – прошептал Эгерт непослушными губами. – Здесь, в этой комнате? И спал на этой кровати?

Лис завозился, устраиваясь поудобнее:

– Да ты не бойся... Призрак его не явится... Не такой он парень, чтобы своих же братьев–студентов по ночам пугать, хороший, говорю, парень был... Спи...

Лис еще что–то бормотал – но слов не разобрать было, и вскоре бормотание сменилось мерным сопением.

Пересилив себя, Эгерт разделся и забрался под одеяло с головой. Так и провел всю ночь, зажмурив в темноте глаза и заткнув уши в полной тишине.

Каждое утро, просыпаясь, Динар Дарран видел над собой этот сводчатый потолок с двумя сходящимися трещинками в углу. Рисунок трещинок напоминал широко распахнутый глаз; каждое утро Эгерту приходило в голову это сравнение – но, может быть, Динар видел иначе?

Каждое утро Динар снимал свой плащ с истертого крюка, вбитого в стену над кроватью, а вздумай он выглянуть в окно – его взору предстала бы та же картина, которой не раз и не два развлекал себя Солль: университетский дворик с зеленой клумбой в центре, глухая стена справа и ряд узеньких окошек слева, а напротив – величественная каменная спина главного корпуса с двумя круглыми балконами... Сейчас на одном из них важный служитель вытряхивал пыль из старинной географической карты, вышитой шелком на бархате; пыль летела на весь двор.

Убитый Соллем человек жил в маленькой комнате, каждый день ходил на лекции, читал книгу об истории битв и полководцев – а сам не носил оружия и не чувствовал в этом надобности. Тория, тогда еще спокойная и веселая, а не замкнутая и отчужденная, как теперь, охотно виделась с ним каждый день. Увлеченные разговором, для которого у них имелось множество тем, они часами просиживали в библиотеке, или в зале, или в любой из подсобных комнатушек; временами Динар приглашал Торию к себе, и тогда она по обыкновению присаживалась на край стола и покачивала ногой в тонконосом башмачке...

А потом они сговорились о свадьбе. Наверное, Динар трепетал, представ перед деканом в роли просителя руки; наверное, декан был к нему благосклонен, и тогда, счастливые, жених и невеста отправились в путь... В свадебное путешествие? В научную экспедицию? Что там они искали, какие–то рукописи... Как бы то ни было, целью путешественников стал Каваррен, где с кучкой приятелей в трактире сидел Эгерт Солль...

Неисповедима воля декана Луаяна. Совсем не случайно опустевшая койка Динара досталась теперь его убийце... А книга с портретом? Сколько дней пролежала она в темном углу под кроватью, дожидаясь, пока Эгерт возьмет ее в руки?

Утром, когда шаги уходящего Лиса слились с бодрым топотом прочих спешащих в зал студентов, Эгерт сбросил наконец с головы одеяло и встал.

Ныли кости после бессонной ночи; книга была здесь, под подушкой, и при свете дня Эгерт осмелился снова взглянуть на портрет.

Никогда в жизни живая Тория не смотрела на Солля так, как глядела сейчас с рисунка. Вероятно, так она смотрела только на Динара, и тогда он, щедрый, как все влюбленные, решил задержать этот взгляд на бумаге, поделиться с миром своей радостью... А может быть, нет. Может быть, рисунок вовсе не был предназначен для чужих глаз, и Солль совершает преступление, разглядывая его минуту за минутой...

С трудом отвернувшись, он уставился на выщербленный край стола. Тягостное чувство, родившееся в нем ночью, усиливалось и перерастало в тоску.

Он почти не помнил лица Динара. Он вообще не смотрел ему в лицо; в памяти его остались простая темная одежда, срывающийся голос да беспомощное фехтование чужой шпагой. Спроси сейчас Эгерта, какого цвета были у Динара глаза, а какого волосы – не скажет. Не вспомнит.

О чем думал незнакомый юноша, касаясь бумаги кончиком карандаша? Рисовал ли по памяти, или Тория сидела перед ним, поддразнивая и посмеиваясь от внезапно возникшей неловкости? Зачем этим двоим понадобилось появляться в Каваррене, что за злая судьба направила их путь, что за злая судьба направила руку Эгерта, он же не хотел...

Я не хотел, сказал Эгерт сам себе, но тягостное чувство не оставляло его; по душе будто елозили ржавые железные когти. Пытаясь вспомнить лицо Динара, он слишком ярко вообразил его сидящим у стола в этой самой комнате – и теперь боялся оглянуться, чтобы не встретиться с ним глазами.

Я не хотел, сказал Эгерт воображаемому Динару. Я не хотел тебя убивать, ты сам напоролся на мою шпагу... Разве я убийца?!

Динар молчал. Ржавые когти стиснулись.

Он содрогнулся. Перевернул страницу, скрывая под ней портрет Тории; уставился на черные полосы строк. Несколько раз механически пробегая глазами один и тот же отрывок, вдруг осознал его смысл: «Считают, что покровитель воинов Харс был реальным лицом и еще в незапамятные времена прославился свирепостью и жестокостью... Рассказывают, он добивал раненых – как безнадежных, так и тех, кого можно было вылечить, и делал это не из милосердия, а из чисто практических соображений: раненый бесполезен, всем в тягость, легче закопать его, нежели...»

Динара закопали под гладкой, без украшений, плитой. Шпага проткнула его насквозь; последним, что он видел в жизни, было лицо его убийцы. Успел ли он подумать о Тории? Как долго тянулись для него секунды умирания?

Кладбище у городской стены Каваррена... Усталые птицы на надгробиях... И та надпись на чьей–то могиле: «Снова полечу».

Ржавые когти стиснулись в кулак – и на Эгерта невыносимой тяжестью обрушилось осознание непоправимого. Никогда еще он так остро не сознавал, что живет в мире, исполненном смерти, рассеченном гранью между всем, что можно исправить, и всем необратимым: хоть как исходи горем – а не вернуть...

...С трудом опомнившись, Солль увидел, что сжимает в руках портрет; листок с рисунком оказался примятым, и Эгерт долго–долго разглаживал его на столе, кусая губы и думая, что же делать теперь. Знает ли Тория о рисунке? Может быть, она искала его и горевала, не найдя, а может быть, забыла о нем, угнетенная обрушившимся несчастьем, а может быть, она никогда не видела портрета, Динар нарисовал его в неком порыве вдохновения, а потом потерял?

Он вложил рисунок в книгу, потом не выдержал и снова взглянул – в последний раз, потому что хочешь не хочешь, а книгу надо отдать декану... Возможно, это ловушка, тогда лучше всего положить находку на прежнее место; но, может быть, для Тории это важно? Рисунок принадлежит ей; Солль передаст его декану, а уж тот сам решит, когда и как показать его Тории...

Он принял решение – и ему стало легче. Тогда, сжимая книгу, он подошел к двери, намереваясь отправиться к декану; вернулся. С минуту посидел у стола, потом спрятал темный переплет под мышкой, сжал зубы и вышел в коридор.

Путь его оказался долгим и трудным – уже ступив на него, Солль осознал все безумие своей затеи. Он явится к декану, отдаст книгу, признается тем самым, что видел рисунок – и чей же? Погибшего жениха Тории, жертвы своего же бессердечия...

Два раза он поворачивал назад; встретившиеся по пути студенты удивленно косились на него. Сжимая помертвевшими пальцами книгу, Солль встал, наконец, у двери кабинета – и готов был пуститься наутек, потому что свершить задуманное показалось ему равнозначным признанию в собственной подлости.

Он всем сердцем желал, чтобы декан в тот момент оказался где угодно, но не в кабинете; сердце его упало, когда знакомый голос отозвался на его приветствие:

– Эгерт? Прошу вас, входите...

Тускло поблескивало стальное крыло, в строгом молчании взирали на гостя стеллажи и полки. Декан отложил работу и поднялся Соллю навстречу; Эгерт не выдержал его взгляда и опустил глаза:

– Я пришел... отдать...

– Вы уже прочитали? – удивился декан. Солль прерывисто вздохнул, прежде чем заговорить снова:

– Это... не та книга. Это я... нашел...

И, не в силах выдавить больше ни слова, он протянул декану злосчастный томик.

Не то рука Солля дрогнула, не то Луаян замешкался, принимая книгу – но, встрепенувшись, как живая, она всплеснула страницами и едва не упала на пол; вырвавшись на волю, одинокий белый листок описал в воздухе круг и улегся к ногам Эгерта; нарисованная Тория по–прежнему готова была улыбнуться.

Прошла секунда – декан не двинулся. Медленно, как заведенный, Эгерт наклонился и поднял портрет; преодолевая себя, протянул его декану – но другая рука выхватила его с такой силой, что бумага, разрываясь, треснула.

Солль поднял взгляд – прямо перед ним, бледная, вздрагивающая от гнева, стояла Тория. Эгерт отшатнулся, испепеляемый сузившимися, полными ненависти глазами.

Может быть, она хотела сказать, что Солль совершил кощунство, что рисунок Динара теперь испачкан руками его убийцы, что, коснувшись вещи, когда–то принадлежавшей ее жениху, Эгерт преступил все возможные границы бессовестности – возможно, она хотела это сказать, но мгновенная вспышка гнева отобрала у нее дар речи. Вся боль и все возмущение, до поры до времени сдерживаемые, вырвались теперь наружу; человек, запятнанный кровью Динара, осквернил своим присутствием не только стены университета, но и саму память о ее погибшем возлюбленном.

Не сводя с Эгерта уничтожающего взгляда, Тория протянула руку и взяла, нет, выхватила у отца Динарову книгу; набрала в грудь воздуха, чтобы что–то сказать, но вместо этого вдруг сильно ударила Эгерта книгой по лицу.

Голова Солля мотнулась; выплеснув в ударе душившее ее негодование, Тория вновь получила способность говорить, и слова пришли вместе со следующим ударом:

– Мерзавец! Не сметь!

Вряд ли Тория сама понимала в тот момент, что именно надлежит не сметь делать Эгерту. Полностью утратив над собой власть, она в исступлении хлестала книгой по лицу со шрамом:

– Не сметь! Негодяй! Убирайся!

Из глаз ее летели во все стороны отчаянные, злые слезы.

– Тория!!

Декан Луаян схватил дочь за руки; она отбивалась недолго – ее скрутили истерические рыдания, и, опустившись коленями на пол, она выдавила сквозь судорожные всхлипы:

– Ненавижу... Не...на...вижу...

Эгерт стоял, не в состоянии сделать и шага. По губам и подбородку расплывалась кровь из разбитого носа.

Он сидел на краю канала, и горбатый мостик виделся ему снизу – замшелые камни с бликами воды на них, добротная кладка, основание перил, топающие ноги, гремящие колеса, сапоги, башмаки, босые ступни, серые от пыли, и снова колеса, копыта, башмаки...

Время от времени он опускал в воду замаранный носовой платок и снова прикладывал его к лицу. Кровь успокоилась было и опять полилась, и вид ее заставлял Эгерта невольно содрогаться.

Он глядел на гладкую поверхность стоячей воды и вспоминал, как плакала Тория.

Никогда раньше он не видел ее слез. Даже когда погиб Динар, даже на похоронах... Впрочем, Солль ведь не был на похоронах. Он знает об этом с чужих слов.

Она не из тех, кто плачет при свидетелях. Видимо, очень уж невыносимой была ее боль – и причинил ее Эгерт, который, как видно, и рожден на свет для того только, чтобы доставлять Тории страдания. Небо, да он с удовольствием избавил бы мир от своего присутствия – только не знает, как. Скиталец не оставил ему лазейки... Скиталец.

Эгерт отбросил платок, превратившийся в грязную тряпку. Ему придется вернуться в университет. Ему необходимо встретиться с давнишним постояльцем «Благородного меча». Ему надо убедить неведомого и страшного человека, умолить его, стать на колени, если понадобиться – пусть снимет заклятие, иначе Эгерт сойдет с ума...

С трудом поднявшись, он выбрался на мост. Шарахнулся от проезжавшей кареты; медленно двинулся знакомой уже улицей, стараясь не выходить на ее середину и постоянно озираясь – нет ли опасности. На лице его по–прежнему горели следы ударов.

Проходя через площадь, где красовалось на постаменте каменное привидение Лаш, Эгерт старательно обошел группку молчаливых людей в таких же, как у привидения, плащах. В какую–то секунду ему померещились пристальные взгляды из–под нависающих капюшонов – но в то же мгновение серые фигуры повернулись и двинулись прочь.

Над входом в парфюмерную лавку красовалась огромная тряпичная роза – эмблема цеха; головка благородного цветка, напоминавшая скорее кочан капусты, безжизненно свешивалась с медного шипастого стебля. В широких окнах, подобно солдатам в строю, шеренгами замерли баночки и флакончики; у Эгерта закружилась голова от густого сладкого запаха, доносящегося из распахнутой двери; он поспешно миновал лавку – и замер. Странное, незнакомое чувство властно велело ему остановиться.

В лавке, в благоухающих недрах ее со звоном упал тяжелый, вдребезги разбившийся предмет, сразу после этого тонко вскрикнул детский голос и раскатилось ругательство; потом, отирая забрызганный чем–то рукав, из двери прошествовал долговязый господин с брезгливым выражением лица – видно, покупатель. Еще потом хозяин лавки – Эгерт узнал его по все той же обязательной розе, вытатуированной на внешней стороне ладони – за ухо выдернул на порог мальчишку лет двенадцати, ученика.

Такие сценки не были диковинкой в торговых, а особенно мастеровых кварталах – по десять раз на дню здесь кого–нибудь пороли, и прохожие не обращали особого внимания на крики наказуемых, предоставляя воспитательному процессу идти своим чередом. Мальчишка–ученик провинился, видимо, серьезно, хозяин был рассержен не на шутку; остановившийся в пяти шагах Эгерт видел, как нервно сжимается рука с ремнем, и вытатуированная роза от этого чуть заметно шевелит красными лепестками.

Мальчишка был надежно зажат между мощными коленями хозяина, Солль видел маленькое багровое ухо под клоком соломенных волос, круглый испуганный глаз да с другой стороны – розовое пространство между спущенными штанами и задранной рубашонкой. Мальчишка покорно ждал наказания; Эгерту вдруг стало плохо, тоскливо, тошно.

Хозяин ударил, и Солля накрыло волной боли.

Он стоял в пяти шагах – и непостижимым образом боль чужого мальчишки обрушилась на него с такой силой, будто сам он был без кожи, ободранный, как туша под ножом мясника. К ощущению боли примешивалось другое чувство, ничуть не лучше – Солль понял вдруг, что хозяину нравится лупить, что он дает выход накопившемуся раздражению, что ему все равно сейчас, кого бить – лишь бы сильнее, лишь бы с оттяжкой, лишь бы потешить изголодавшуюся душу. Эгерт не успел осознать, каким образом в нем открылось мучительное шестое чувство, и не успел удивиться: его стошнило прямо на мостовую. Кто–то рядом ругнулся; удары продолжали сыпаться, и Солль понял, что сейчас упадет в обморок.

Он бежал, не разбирая дороги. Потом шел; потом брел, едва переставляя ноги. В каждом окошке, в каждой подворотне, в каждой улочке стояла боль – стояла высоко, как вода в переполненном колодце.

Это были только отголоски – сильные, слабые, острые и притупленные; кто–то плакал, кто–то получал удары, кто–то наносил их, а кто–то маялся оттого, что хотел бить – но не знал, кого... Из одного окна на Эгерта будто дохнуло смрадом – человек, скрывавшийся в темноте комнаты, желал насиловать и желал так алчно, что Солль, как ни было трудно волочить ноги, побежал прочь. В другом окне жило отчаяние – беспросветное, ведущее в петлю; Эгерт застонал и прибавил шагу. В трактире дрались – у Солля мороз продрал по коже от чужого азарта, темного, слепого азарта тяжелых кулаков.

Город нависал над Соллем, как зловонный ломоть ноздреватого сыра, испещренного дырами окон и подворотен; ото всех сторон волнами исходило насилие – Эгерт ощущал его кожей, иногда ему казалось, что он видит его клочковатые сгустки, дрожащие, будто студень. Насилие переплеталось с болью, боль требовала насилия; временами отравленное Эгертово сознание мутилось и отказывалось служить.

К университету Солля вывела интуиция либо чудо. У входа его окликнул и, не получив ответа, нагнал удивленный Лис:

– Эй, Солль!.. Да тебе, похоже, морду разбили?

Шкодливые глаза цвета меда сочувственно заморгали – Лису, наверное, не раз и не два случалось получать схожие травмы. Глядя в его круглое мальчишечье лицо, Солль понял вдруг, что Лис действительно сопереживает и в сочувствии этом нет ни капли притворства.

– Ничего, братец... – Гаэтан усмехнулся шире. – Морда – она ведь не тарелка, однажды разобьют – впредь только жестче будет...

Здание университета казалось островком незыблемого спокойствия среди моря зла; обессиленный Солль прислонился к стене и бледно улыбнулся.

По всему столу декана Луаяна раскатились фарфоровые шарики, соскользнувшие с нитки разорванных бус. Большая часть их затерялась в бумагах, а несколько цветных горошин, сорвавшись в края стола, застряли теперь в щелях каменного пола. Медленно, бездумно, с методичностью, достойной лучшего применения, декан собирал их один за другим, помещал на ладонь, и спустя секунду с руки его неуклюже взлетел майский жук.

Тяжелые жуки вились под потолком, вылетали в приоткрытое окно и снова возвращались; Тория давно уже молчала, забившись в угол, и растрепанные волосы закрывали ей лицо.

– Раскаяние благотворно, – со вздохом заметил декан, выпуская под потолок очередное насекомое, – лишь до определенной степени. У самого глубокого озера обязательно бывает дно... Иначе где бы спаривались раки?

Тория молчала.

– Когда тебе было десять лет, – декан почесал кончик носа, – ты затеяла драку с деревенскими мальчишками... Мать одного из них потом приходила ко мне жаловаться – ты выбила ему два зуба... Или три, ты не помнишь?

Тория так и не подняла головы.

– А потом, – декан назидательно воздел палец, – он бегал к нам каждый день, звал тебя то на рыбалку, то в лес, то еще куда–то... Помнишь?

Дочь прошептала сквозь завесу волос:

– Очень легко... тебе говорить... А Динар...

И она замолчала, чтобы снова не заплакать. Старая книга и забытый рисунок разбудили давнее, притупившееся горе, и теперь Тория заново переживала свою потерю.

Грузный жук врезался в полку, рухнул на пол, полежал без сознания и снова взлетел с деловитым гудением.

– Ты ведь знаешь, как я относился к Динару, – тихо сказал декан. – Я привык считать его своим сыном... Да так ведь оно и было. Поверь, я и сейчас горько жалею о вашей с ним неслучившейся жизни, о ненаписанных книгах и нерожденных детях... Он был славным мальчиком, добрым и талантливым, и гибель его нелепа, несправедлива... Но теперь представь себе, ведь Солль... Знаю, тебе неприятно даже имя, но подумай, Солль мог спрятать эту книгу, выбросить, отдать кухарке на растопку, продать, наконец... Но он решил вернуть ее... мне, а через меня – тебе. Понимаешь, какого мужества требовало это его решение?

– Мужества? – голос Тории дрогнул не от слез уже, а от презрения. – Мужество – и теперешний Солль? Это нелепо, как...

– Как танец медузы на барабане, – невозмутимо продолжил декан.

Тория замолчала, озадаченная.

Декан задумчиво следил глазами за хороводом насекомых под потолком, неразборчиво бормоча под нос слова старой детской песенки:

– «Медуза спляшет нам на барабане... А крот добудет устриц на обед..." – рука его резко опустилась на столешницу, будто желая прихлопнуть муху. – Да, и здесь ты права... Но, раз мы вспомнили сегодня Динара... Я, честно говоря, не думаю, что в подобной ситуации он стал бы так упиваться своей ненавистью... Не могу себе представить. А ты?

Тория вскинулась:

– Запрещенный прием, отец!

Декан снова вздохнул и покачал головой, как бы желая сказать дочери: а как еще тебя убедить? Тория вскочила, отбросив волосы за спину, и заплаканные глаза ее встретились со спокойными глазами декана:

– Запрещенный прием! Динар умер, лежит в земле... И никто, кроме меня, не имеет права судить, поступил бы он так или иначе! Динар – мой... И память о нем – моя... А этот... Солль... посмел... Он убийца, зачем ты ему позволяешь... Видеть не могу, думать о нем не могу, знать о нем не желаю... Как он мог... Коснуться... Смотреть... А ты...

Тория всхлипнула и затихла. Майские жуки кружились под потолком в строгом порядке; декан вздохнул и тяжело поднялся из–за стола.

Тория показалась его рукам совсем маленькой, дрожащей и влажной, как бродячий котенок. Он обнял ее нерешительно, боясь обидеть – ведь она давно уже не ребенок. Тория на секунду замерла, чтобы тут же и разреветься прямо в черную хламиду.

Минута проходила за минутой; выплакавшись, Тория замолчала и немного устыдилась. Отстраняясь, сказала в пол:

– Тебе виднее... Но мне кажется, ты еще пожалеешь о Солле, отец. Он был отважным подонком – теперь он подонок трусливый... Это же никак не лучше, это хуже, отец... Место ему... не здесь... а... разве что среди служителей Лаш!

Декан поморщился. Провел пальцем по книжным корешкам, нежно почесал тот из них, что был покрыт шерстью. Спросил негромко, не оборачиваясь:

– Я вот все думаю... Почему Скиталец так поступил с ним? Зачем? Не все ли ему равно – одним бродягой больше, одним бретером меньше...

Тория прерывисто вздохнула:

– Знаешь ли... Не нам рассуждать, почему Скиталец поступил так, а почему иначе... Я думаю, он правильно поступил... Случись мне встретить его – пожала бы руку, клянусь.

– Это пожалуйста, – кивнул декан, – руку можно, отчего ж... Только не дерись.

Тория кисло улыбнулась.

– Да уж... – продолжал Луаян без всякого перехода. – Одно время я страстно мечтал встретиться со Скитальцем, и счастлив теперь, что встреча не состоялась. Кто знает, тот ли он, за кого я его принимаю...

Опустив плечи, Тория устало двинулась к двери. На пороге чуть обернулась, будто намереваясь что–то сказать – но промолчала.

Луаян в задумчивости поднял глаза. Майские жуки бусинками обрушились с потолка и раскатились по каменному полу.

Миновали несколько дней, и не было для Солля минуты, свободной от напряженных, запутанных размышлений. Лис ненадолго уехал к родителям в пригород, и Эгерт, целиком завладевший комнатой, то наслаждался одиночеством, то от него же и страдал.

Открывшееся в нем новое чувство – мучительная способность кожей ощущать насилие – до поры до времени притупилась, спряталось, как жало в пчелином брюхе. Эгерт радовался передышке – но твердо знал, что тягостная способность не оставила его и еще проявит себя.

Особенно тяжкими были часы, посвященные мыслям о Тории. Эгерт гнал их прочь – но мысли возвращались, вязкие, как размытая глина, и такие же неопределенные. Утомленный борьбой, он брал в руки книгу о заклятиях и садился к окну.

"...И заклят был тот колодец, и прогоркла в нем вода, и говорят, что в скрипе ворота его отважный различит стоны и жалобы...»

"...И заклятие пало на замок, и с той поры ступени его крутых лестниц ведут в бездну, и чудовища поселились на башнях, а кто посмотрит со стен его – увидит вокруг смрадное пепелище, а кто пройдет по залам его – не вернется более к людям...»

В один из дней одиночество Солля оказалось столь невыносимым, что пересилило страх. Не имея сил видеться с деканом и не желая общаться с товарищами–студентами, замороченный раздумьями и гонимый тоской, Эгерт решился выбраться в город.

Он брел, втянув голову в плечи, опасливо прислушиваясь к своим ощущениям. Минута проходила за минутой, город неспешно торговал, работал и развлекался, но волны его страстей доносились до Эгерта редко и смутно. Возможно, эти дальние отголоски были плодом Соллевой фантазии; как бы то ни было, а Эгерт, слегка успокоившись, купил себе кремовое пирожное на палочке и съел его со сладострастным аппетитом.

Механически облизывая давно опустевшую палочку, Солль постоял на горбатом мостике, привалившись к перилам. Ему с детства нравилось смотреть на воду – сейчас, следя глазами за медленно тонущей тряпицей, он вспомнил мост за городскими воротами Каваррена, мутную весеннюю Каву и незнакомца со светлыми прозрачными глазами, который, вероятно, уже тогда решил за Эгерта всю его дальнейшую судьбу...

Он тряхнул головой, пытаясь избавиться от воспоминания, и, с неохотой оторвавшись от перил, двинулся в обратный путь.

В маленьком, безлюдном в этот час переулке сидел нищий – земля вокруг застелена была полами его просторного, почти совсем истлевшего плаща, а из широкого рваного рукава неподвижно торчала сухая и черная, как мертвая ветка, протянутая ладонь. Нищий сидел не шевелясь, будто уродливое изваяние, и только ветер теребил седые волосы, полностью закрывающие лицо.

Непонятно было, от кого и когда нищий рассчитывал получить подаяние – вокруг не было ни души, глухие стены лишены были окон, и протянутая ладонь предназначалась разве что паре бродячих собак, бесстыдно предававшихся соитию на самой середине улочки. Усилия нищего с самого начала были тщетны – однако он сидел все так же неподвижно, будто высеченный из камня.

Соллю случалось тысячи раз проходить мимо попрошаек, проходить не глядя и не задерживаясь; однако забытый на пустынной улочке старик с протянутой в пространство ладонью чем–то задел Соллево сердце: возможно, смиренным терпением, а возможно, самой обреченностью своей. Руки Солля сами собой потянулись к кошельку; среди всего его состояния было две золотых монетки, десяток серебряных и десяток медных. Эгерт выбрал медяк и, превозмогая робость, шагнул к старику, намереваясь опустить денежку в черную сухую ладонь.

Нищий пошевелился; в дебрях седых волос загорелись два глаза, и по улице разнеслось неожиданно громкое, пронзительное:

– Бла–агода–арстви–и–е–е...

В ту же секунду сухая рука схватила Солля за запястье, да с такой силой, что Эгерт невольно вскрикнул.

Откуда–то из подворотни вынырнул, как призрак, здоровенный молодчик с красным, деловитым лицом мясника. Нищий с необыкновенной ловкостью пробежался свободной рукой по Эгертовой одежде, вцепился в кошелек и сдернул его с пояса – похоже, старец был вовсе не так уж стар. Кошелек со звоном перелетел в руки его компаньона, и только тогда Эгерт, обмерший от страха, в панике попробовал вырваться.

– Ш–ш–ш... – в руках у молодчика неведомым образом оказался широкий ржавый нож. – Тихо, ш–ш–ш...

Эгерт и не мог кричать – в горле у него пересохло, а грудь, сдавленная спазмом, не могла набрать воздуха. Молодчик ловко накинул ему на шею веревку, одновременно заламывая руки назад – даже младенцу ясно, что в городе ограбленного лучше удушить, чтобы не опознал при случае. Солль забился – но слабо, очень слабо, парализованный страхом.

Веревка на шее дернулась; откуда–то раздался топот ног и резкое: «Стоять!" Голову Солля пригнули к земле, потом он внезапно почувствовал свободу, рванулся, выпрямился; нищий, за которым волочился истлевший плащ, и сообщник его бегом удалялись по улочке, и топот кованых каблуков бился между глухих стен. Вот они скрылись за углом – и топот стал глуше, пока, наконец, не стих совсем.

В двух шагах на мостовой валялись веревка и несчастный Эгертов кошелек. Солль стоял, не в силах сделать и шага. Чья–то рука подняла кошелек с камней и протянула владельцу:

– Это ваш, не так ли?

Перед Соллем стоял невысокий, достаточно молодой человек в сером плаще с капюшоном. Эгерт невольно вздрогнул, узнав одеяние братства Лаш; чуть улыбнувшись, служитель священного привидения откинул капюшон со лба.

Теперь, когда лицо незнакомца полностью открылось, в облике его не осталось ничего зловещего или пугающего. Это был просто прохожий, и глаза его, серо–голубые, как у самого Эгерта, смотрели сочувственно:

– Это очень опасно... С полным кошельком нельзя забредать в безлюдные переулки, как же вы, молодежь, неосторожны...

Прохожий сказал «вы, молодежь», хотя сам был старше Солля не более чем на несколько лет.

– Они... ушли? – спросил Эгерт, будто не веря глазам.

Прохожий улыбнулся:

– Я спугнул их... Городские разбойники коварны и трусливы, а я, как видите, – он тронул свой капюшон, – обладаю некоторым авторитетом...

Прожив несколько месяцев в городе, Эгерт отлично понимал, что вид серого одеяния действительно способен обратить в бегство пару, а то и целую шайку разбойников. Он поспешно кивнул, не находя слов благодарности; с ободряющей улыбкой служитель Лаш снова протянул ему звякнувший кошелек.

– Это ведь все, что у меня есть... Спасибо... – побормотал Эгерт, будто оправдываясь.

Прохожий кивнул, принимая благодарность:

– Деньги – не самое ценное... Вас могли убить.

– Спасибо, – горячо повторил Солль, не зная, что делать и что говорить дальше. – Вы... спасли меня, я, право, не знаю, как и благодарить.

Служитель Лаш рассмеялся – беззвучно, заразительно:

– Не стоит... Честные люди должны выручать друг друга, иначе мошенники и негодяи сживут их со свету... Мое имя – Фагирра, брат Фагирра... А вы – горожанин?

Следуя традициям вежливости, Эгерт представился. Услыхав об университете, Фагирра выразил удовлетворение:

– О да, достойное место для достойных молодых людей... И каким же наукам вы отдаете предпочтение?

Эгерт смешался и выдавил наконец, что интересуется прежде всего историей. Фагирра понимающе кивнул:

– История, пожалуй, и есть самая интересная из всех наук... Старинные сказания, книги о воинах, героях, правителях, магах... Кстати, мне думается, что именно почтенный декан Луаян привил вам такую любовь к своему предмету?

Теперь обрадовался Эгерт – как, господин Фагирра знает господина декана?

Служитель Лаш мягко поправил Солля: во–первых, его следует называть брат Фагирра, а во–вторых, сам он не имел чести быть знакомым с деканом; впрочем, слух о мудрости господина Луаяна давно уже вышел за пределы университетских стен.

Они давно уже приятельски беседовали, прогуливаясь из переулка в переулок. Соллю казалось странным, что он вот так, запросто, разговаривает с человеком в сером плаще. До сих пор воинство Лаш представлялось ему страшноватым, недоступным для простых смертных сообществом; поколебавшись, он признался в этом своему новому знакомцу, вызвав тем самым приступ Фагиррового веселья.

Отсмеявшись, служитель Лаш похлопал Солля по плечу:

– Эгерт, Эгерт... Не скрою – имя Лаш и дело Лаш сокрыто тайной, в которую не всякому дано посвятиться. Тайна и таинство – схожие слова, мы – служители Лаш, служители Таинства...

– Я спрашивал, – робко пробормотал Эгерт, – я спрашивал у многих людей – никто не смог объяснить мне, что есть братство Лаш...

Фагирра посерьезнел:

– О нас болтают много лишнего, вокруг братства Лаш полно домыслов, как вокруг всего неведомого... А вы, Солль, вы действительно хотели бы... узнать больше?

Эгерт вовсе не уверен был, что действительно этого хочет, однако не посмел признаться в своих колебаниях:

– Да... Конечно...

Фагирра задумчиво покачал головой:

– Вот что, Эгерт... Воинство Лаш оказывает доверие далеко не всякому, но ваше лицо с первого взгляда показалось мне лицом достойного человека. Завтра, друг Эгерт, у вас будет редкостная возможность побывать в Башне воинства Лаш... Вам ведь хотелось бы?

Эгерт внутренне сжался от пристального взгляда из–под капюшона – и, мучаясь страхом, не смел отказаться:

– Да...

Фагирра ободряюще кивнул:

– Вам не по себе, я понимаю... Но, поверьте, подобной чести во все времена удостаивались только тщательно избранные люди... Я буду ждать вас в семь часов вечера на углу улицы Фиалок, вы знаете, где это?

И, уже попрощавшись, Фагирра вдруг обернулся:

– Да, кстати... Разрешите попросить вас о полной конфиденциальности. Лаш – это тайна, таинство... Договорились? Прощайте.

Эгерт кивнул и долго смотрел вслед уходящему человеку в просторном сером плаще.

Лис все еще гостил у родственников, и потому некому было спросить Солля, а почему это он такой смурнющий. Эгерт переборол желание отправиться за советом к декану Луаяну; и беспокойная ночь, и долгий тягучий день были полны колебаний.

Знакомые студенты, встретившие Солля на выходе, пожелали ему доброго вечерка и продуктивного свиданьица; Эгерт ответил невпопад.

По дороге к месту встречи он успел поочередно убедить себя сначала в том, что визит в Башню Лаш – вполне обычное и даже обыденное для горожанина дело, затем – что этот немыслимый случай обещает благотворную перемену его судьбы, и, наконец – что посещение Башни вообще не состоится, так как Фагирры не окажется на условленном месте.

Фагирра, однако, ждал; Солль вздрогнул, когда откуда–то из тени выступила безмолвная фигура в закрывающем лицо капюшоне.

Эгерт плохо запомнил путь по извилистым переходам – перед глазами его скользил по мостовой подол серого одеяния, а в душе боролись два одинаково сильных чувства – страх идти в Башню и страх отказаться. Вопреки ожиданиям, Фагирра не повел Эгерта через главные ворота; переулок сменился подворотней, да такой темной, что Эгерт не смог рассмотреть человека, явившегося из мрака со связкой гремящих ключей и завязавшего Соллю глаза.

Растерянный, слепой, ведомый и подталкиваемый, изнывающий от привычного, как застарелая зубная боль, страха, Солль, наконец, получил распоряжение остановиться; с глаз его сдернули повязку. Эгерт оказался перед стеной тяжелого черного бархата, источавшего слабый, горьковатый, незнакомый Соллю аромат.

– Вам позволено присутствовать, – прошелестел под ухом Фагирра, и капюшон его жесткой складкой коснулся Соллевой щеки. – Присутствовать и молчать, не сходить с места, не поворачивать головы...

Эгерт проглотил вязкую влагу, переполнявшую рот; Фагирра явно ждал от него ответа, и Солль через силу кивнул.

К горькому запаху бархата примешался другой, нежный, сладковатый, напоминающий о курящихся благовониях. Глядя в черную стену перед собой, Эгерт с необыкновенной остротой слышал множество звуков, далеких и близких, приглушенных, шелестящих – будто полчища стрекоз вились внутри огромной стеклянной банки, задевая крыльями прозрачные стенки.

Полное шорохов безмолвие вдруг сменилось глухой, ватной тишиной; Эгерт успел медленно сосчитать до пяти, когда черная бархатная стена дрогнула, и длинный, протяжный, ни на что не похожий звук заставил Солля мгновенно покрыться потом – это был тоскливый вопль древнего чудовища. Тот далекий отзвук, который слышали люди на площади и который так долго тревожил воображение Солля, был в сравнении с ним всего лишь слабой тенью.

Бархат заколебался – и вдруг тяжело рухнул, в одночасье превратившись из глухой стены в черную равнину, ибо перед глазами изумленного Солля открылся небывалых размеров зал.

Необъяснимо, как внутри Башни могло угнездиться столь грандиозное помещение; в первую минуту Солль растерялся, но, присмотревшись, разглядел окружающий залу строй высоких зеркал. Многократно повторяемый в их светлой глубине, на бархатное, испещренное глубокими складками пространство торжественно вышел длинноволосый карлик в огненно–алом, обжигающем глаза одеянии. Двумя руками поднеся ко рту широкую трубку, он с некоторым трудом извлек из нее тот самый, поражающий воображение протяжный звук; из раструба, обращенного вверх, клубами повалил плотный синий дым.

Зашелестела ткань опускаемых капюшонов; огненно–алое пятно карликового одеяния скрылось среди множества серых плащей, и в оба уха Соллю ударил шелестящий шепот: «Лаш... аш... ашша..." Далеко–далеко, тонко–тонко зазвучала пронзительная, вводящая в оцепенение песня, и снова длинный звук широкой трубы, и над склоненными серыми капюшонами – призрачные фигуры, слепившиеся из клубов дыма.

Солль затрепетал – дым обладал необыкновенно сильным, приятным и одновременно мучительным запахом. «Лашш... аша... шаш..." – звук то приближался, то удалялся, и Эгерту привиделся прибой на берегу серого, покрытого капюшонами моря.

Окутанные плащами фигуры двигались то плавно и размеренно, то вдруг одновременно содрогались, как от внезапной догадки; постепенно пространство посреди зала опустело, и на черном бархате пола обнаружился распластанный старец. Седая грива его разметалась, и маленькое сморщенное лицо казалось обрамленным белыми, как луна, лучами; серые плащи сошлись вновь, и Солль увидел сверкающую сединой голову, поднявшуюся, как клочок пены, над серым морем капюшонов...

Обряд, завораживающий и непонятный, красивый и несколько однообразный, длился минуту либо целый час – Солль утратил чувство времени. Когда, наконец, в лицо ему ударила струя свежего вечернего воздуха и он понял, что стоит у зарешеченного окна, вцепившись в толстые прутья, и внизу перед ним лежит знакомая, но впервые увиденная с такой точки зрения площадь – тогда вездесущий Фагирра, положив ладонь на Соллево плечо, прошептал ему в самое ухо:

– Я знаю добрый десяток самых богатых и знатных людей этого города, которые лишились бы правой руки за одно только счастье присутствовать в Башне во время обряда...

Обернувшись к площади, Фагирра подставил лицо ветру; широкие рукава плаща соскользнули, обнажая запястья, и Эгерт машинально задержался взглядом на зеленоватой татуировке – профессиональной отметине привилегированного цеха, цеха учителей фехтования.

Фагирра улыбнулся, перехватив этот взгляд:

– Пути, приводящие людей под сень Лаш, сложны и покрыты тайной... Идемте же, Эгерт; честь, оказанная вам, безгранична, так как сам Магистр ждет вас.

Волосы магистра вблизи показались Эгерту еще белее – как сверкающий на солнце снег, как облака в полдень, как тончайшей выделки полотно. Вдыхая новый запах – в кабинете магистра густо и терпко пахло дымом иных благовоний – Эгерт, ни жив ни мертв, отвечал на вопросы. Да, он вольнослушатель в университете; да, декан Луаян, без сомнения, великий маг и достойный человек... Нет, Эгерт пока что не преуспел в науках, но надеется, что со временем...

Путаный рассказ Эгерта об этих надеждах был мягко прерван:

– Вы, без сомнения, несчастны, Солль?

Эгерт осекся и замолк. Глаза его не отрывались от малинового, ворсистого ковра, укрывавшего кабинет от стены до стены.

– Не смущайтесь... Любой мало–мальски проницательный человек поймет это с первого взгляда. Вы, вероятно, пережили беду?

Встретившись глазами с мудрым, все понимающим взглядом престарелого магистра, Эгерт испытал сильнейшее желание тут же и рассказать о заклятии и о Скитальце. Он уже набрал в грудь воздуха – но смолчал, причем потому только, что первое произнесенное им слово оказалось очень уж неблагозвучным и жалким:

– Я...а...

Устыдившись своей слабости, Эгерт затих. Выждав минуту, магистр мягко улыбнулся:

– Человек, к сожалению, очень часто оказывается несчастным... Слабым, нерешительным, уязвимым... Да, Эгерт?

Соллю показалось, что из глаз седовласого старца на него смотрит сама надежда. Подавшись вперед, он поспешно кивнул:

– Да...

– Человек уязвим, когда он в одиночестве, – раздумчиво продолжал магистр. – Робость – удел одиноких... Да, Эгерт?

Солль проглотил слюну – он не понял, куда на этот раз клонит Магистр, но на всякий случай снова подтвердил:

– Да...

Магистр встал – величественно качнулась седая грива:

– Эгерт, перед вами трудный путь... Но в конце его вас встретит могущество. Не принято говорить с неофитами о глубоких таинствах Лаш – знайте только, что священное привидение слышит сейчас каждое мое слово... Итак, я не могу сразу открыть вам тайны, к которой, несомненно, стремится ваша душа, но приглашаю вас на правах брата войти в наш орден. Вы станете воином Лаш – есть ли на земле служба почетнее?! Многие таинства откроются вам только с годами – но уже сейчас за вашей спиной встанет священное привидение и легионы служителей его. Обида, нанесенная вам, станет обидой для ордена, и даже косой взгляд, брошенный вам вслед, наказан будет скоро и неотвратимо; поступок же, совершенный вами, будет оправдан, и будь это даже кровавое преступление – мы поймем вас, если в глазах Лаш ваше деяние будет справедливо... Посмотрите, как боятся и уважают братьев из ордена Лаш простые смертные; один вид человека в сером плаще вызывает священный трепет, а завтра, – магистр воздел руку, – завтра трепет этот перерастет в поклонение... Сила и могущество вместо одиночества и вечного страха – слышите, Эгерт?!

Солль стоял, как громом пораженный. Предложение Магистра застало его врасплох, и теперь он с ужасом пытался собрать обрывочные, разбегающиеся мысли.

Магистр молчал; глаза его, мудрые усталые глаза, смотрели, казалось, в самую Соллеву душу.

Эгерт кашлянул. Выдавил растерянно:

– А... Что должен сделать... для этого... я?

Магистр шагнул ему навстречу:

– Верю... Верю в вас, Эгерт, как сразу, с первого взгляда, поверил брат Фагирра... Пока что вам надлежит просто молчать – это первое испытание, испытание тайной. Молчите о том, что встретили брата Фагирру, что были в Башне, что присутствовали при одном из таинств... О нашей беседе тоже никому не рассказывайте; когда мы уверимся, что вы умеете молчать, как молчит камень, тогда... Тогда вы узнаете о прочих условиях, Солль. Уверен, что они будут вам под силу... Наше сегодняшнее расставание – залог новой встречи. Серый плащ подарит вам веру и защиту, вознесет над толпой... Прощайте же, Солль.

В полном молчании Фагирра выпроводил Эгерта из Башни – тайным ходом, но уже другим, не тем, по которому Эгерт впервые попал в обитель Лаш.