4. Счастье
Пыль и безветрие. Выцветшее небо, поникшие пальмы. Тень, кишащая
мухами, терпкие испарения зарослей. И жара, жара. Вытапливающая мозг жара.
Человек в лохмотьях. Рот его открывается и закрывается. Он говорит,
говорит, говорит. Булькающие слова древнего языка. Языка сумрачных,
безумных богов, языка синей глины, белых лотосов, языка палящих пустынь и
снежных гор, глубоких рек и бескрайних джунглей. Языка ариев.
Он говорит, что пить нельзя. Нужно идти. Нужно сделать шагов
двадцать, потом будет легче.
Боль в спине. Тупая, ноющая, неизбывная. Нужно идти, иначе мы куда–то
не успеем. Человек протягивает посох. Человек приподнимает меня. От него
пахнет. Меня тошнит. Человек терпеливо ждет. От меня тоже пахнет, но не
так плохо.
В голове шумит, но все же я встаю на иссохшие ноги. Ноги – самая
некрасивая часть человека. Грязные, исцарапанные, со вросшими в пальцы
ногтями, они роднят нас с животными. Отвратительное зрелище – мои ноги. Но
я вспоминаю, сколько они прошли, как долго носят мое тело, и прощаю их,
свои ноги. Наверное, мы не созданы для работы, иначе работа нас так не
уродовала бы. Может ли человек поговорить с теми, кто нас создал?
– Учитель, ты употреблял незнакомые слова. Ты беседовал с богами?
– Шакья.
– Что?
– Я – шакья?
Человек смотрит со страхом.
– Остановимся в деревне, мудрейший?
Я не отвечаю. Делаю первый шаг. Ноги дрожат, но держат. Держат, и
ладно. Я вспоминаю, куда надо идти. Туда, к далеким Гималаям. Я хорошо их
вижу. Я вообще хорошо вижу дали. А вот перед собой – плохо. Кто этот
белоголовый? Преграждает дорогу. А, павиан. Седой павиан. Ничего нового.
Крупная образина. Привык есть без очереди, а рисковать – в последнюю
очередь, привык овладевать любой понравившейся самкой. Как царь. Ему
повезло. Пользуясь всеми обезьяньими радостями, дожил до своих обезьяньих
лет. Чего ж так угрюм, почему недружелюбен, чего еще не хватает?
Мой спутник показывает палку. Павиан ворчит и скалит клыки. Ананда
замахивается. Павиан скликает стаю. Вот так и начинаются войны. Чтобы
понять людей, нужно видеть обезьян. И наоборот.
– Не надо, – говорю я.
Мы подходим ближе. Так близко, что я заглядываю в обезьяньи зрачки.
Что он думает, что понимает? Страдает ли? Кем был, за что так
перевоплотился?
Меня всегда привлекают глаза. Почему–то когда я в них смотрю, хозяин
обычно замирает, словно его жизнь приостанавливается. И тогда я вижу душу.
То есть я вижу в существе, какое оно. Это происходит уже много лет, но не
наскучивает. И я с неиссякшим любопытством заглядываю в близко посаженные
глазки животного. И вижу нестерпимую жажду любви. Ничего нового. Раз уж
выбрал власть, о любви забудь.
В мире вообще нет ничего нового. Просто он огромен, и за свою
смехотворную жизнь мы не успеваем узнать и малой доли его. Быть может,
чтобы стать богом, достаточно долго пробыть человеком? Только боги знают,
как от этого можно устать.
Кажется, я слишком долго смотрю в зрачки павиана. Обезьяна скулит,
пытается отвернуться. Никому ведь не нравится, когда его рассматривают,
особенно – через глаза. Я отпускаю его, и павиан уходит с дороги.
– Ты велик, о Учитель!
Нет сил спорить. Разве прилично великому так мучиться спиной?
Опираться на столь недостойные ноги? Я слаб и много раз говорил об этом.
Ананда чувствует недовольство, но истолковывает по–своему.
– Прости, я не собирался причинить ему зло. Видят боги...
На миг мне стало смешно. Какому богу интересна эта сцена с павианом?
– Боги нас не видят, Ананда.
– Но почему?
– Они заняты собой. Совокупляются.
Ананда ошеломленно молчит. Не следует взваливать на ученика слишком
тяжелых знаний. Если не собрался помирать, конечно.
Я трогаю его за плечо.
– Идем. Мы не поспеем в Косалу.
Ананда приходит в себя.
– Не поспеем, гуру.
Я сказал о неуспевании как о вероятности. Он – как о неизбежности.
– Встретим их по дороге, – со старческим упрямством говорю я.
Ананда молчит. Он прав. Даже если встретим, мы их не остановим. Я
слишком слаб для этого. Взамен золота и свежих рабынь могу предложить
только то, что ничего не весит. Будет счастьем, если перед тем, как убить,
нас хотя бы выслушают. А уж о том, чтобы послушали, приходится лишь
мечтать. Мудрецы встречаются далеко не под каждым тамариндом.
– Возвращайся, – в очередной раз предлагаю я.
Ананда качает головой. Он всегда гордился своей преданностью. Молод
еще. Не знает, что преданность другому – всего лишь способ переложить
ответственность. Иное дело – преданность себе.
Я пробую еще раз.
– Зачем умирать двоим, если достаточно одного?
– Чтобы умереть вдвоем, Учитель.
Что ж, карма. Я не верю, что получится. У меня трясется голова, плохо
видят глаза. И всегда, всегда болит спина.
Глаза же браминов зорки, они куда труднее простецких глаз павиана.
Вот сквозь зрачки кшатрия я могу различить самое дно души, у хищников она
не глубокая. Им нужна хорошая жизнь, но только эта, дальше они заглядывать
не умеют. А сквозь зрительные отверстия брамина проступает бездна, как у
всех стервятников. Этим одной жизни мало, их души ненасытны. Еще не было
случая, чтобы, умирая, брамин прихватил хотя бы одну монету. Но при жизни
нет ничего такого, чего бы он не сделал в угоду алчности. Как они сумели
внушить всем, что счастье новой жизни можно купить только у них? Но они
сумели, великие шарлатаны. И им платят все, даже цари. Цари – особенно. В
любом походе браминам принадлежит половина царской добычи. И еще не было
случая, чтобы они отказались от своей доли. На пути к ней они сметут кого
угодно.
И все же я иду. Не могу не попытаться спасти дом, где вырос, впервые
полюбил. Дом, за стенами которого меня так долго уберегали от жизни.
Дворец, построенный для меня одного. И город людей, которые так преданно
мне служили.
Добрый мой отец имел причуду править по законам, но нарушил главный
из них. Уподобившись богу, он создал рай на земле. Рай для меня одного.
И я не знал голода, знал отвращение к пище. Из всех состязаний
выходил неизменным победителем, обладал лучшим оружием, невольниками,
драгоценностями. Со времен отрочества у меня не было недостатка женщин,
была усталость от их ласк. По воле отца я был окружен только молодыми,
здоровыми людьми. Долгое время даже не подозревал о существовании болезней
и старости, был убежден, что смерть не имеет отношения к человеку.
До бесконечности так продолжаться не могло. И однажды по какому–то
недосмотру прислуги в окрестности дворца забрел старик. Никогда не забуду
своего удивления. Сначала я принял его за существо неизвестного мне рода,
настолько чужд он был счастью и безмятежности, царившим внутри благодатных
стен, так отличался от всех виденных мною людей. Этот старик пробудил во
мне желание знать жизнь за пределами дворцовых стен. Скоро я понял, что
больных и бедных гораздо больше здоровых и богатых. Тогда я задумался о
значении стен в своей жизни. Они оказались важнее крыш.
