II
Они беседовали, сидя за угловым столиком а малом зале «Ванданж де
Бургонь». Д(Эрбинвилль был хорошим собеседником, и разговор не носил
натянуто–одностороннего характера, хотя Огюст принимал в нем все меньше
участия. Вытянув длинные ноги и мечтательно улыбаясь, он слушал и лениво
пощипывал виноградную гроздь. От легитимистов д(Эрбинвилль перешел к
республиканцам и теперь ядовито высмеивал их одного за другим – не всегда,
быть может, справедливо, но, безусловно, остроумно.
– Послушайте, Пеше, – неожиданно спросил Огюст. – Вы не верите в
Республику?
Д(Эрбинвилль с сожалением посмотрел на него.
– Неверие в вождей еще не говорит о неверии в дело, – ответил он.
– Странно( – Огюст все так же мечтательно улыбался, глядя куда–то в
пространство. – Такой аристократ, настоящий аристократ, – и равенство,
братство(
– Дорогой мой Огюст, мы с вами оба историки; и я думаю, вы должны
понимать: строй может измениться, принцип же – никогда. При тирании
фараонов и при афинской демократии, при Людовике XIV и в конституционной
Англии – везде была и есть аристократия. И она будет существовать вечно,
ибо при любом строе государству нужен мозг, – а в этой роли может выступать
только аристократия. Может измениться имя элиты, но ведь не в имени дело.
– Дело в том, чтобы оказаться в ее составе, не так ли?
Д(Эрбинвилль молча пожал плечами, – разве может быть иначе? Но вслух
сказал:
– Разве это так уж обязательно? Главное в конечном счете – величие
Франции.
– А кем было создано это величие? Шарлемань и Людовик XIV, Роланд и
Байяр( А потом – потом пришли санкюлоты. Генрих IV хотел, чтобы у каждого
француза была курица в супе, а они – чтобы голова каждого порядочного
француза лежала в корзине гильотины. Террор, казни, бедствия и разорение –
национальный позор Франции! Конюх и пивовар, вотирующие смерть Людовика XIV!
Вспомните судьбу Филиппа Эгалите: для того, чтобы оказаться в рядах новой
аристократии, недостаточно прибавить к имени модное словечко. Надо либо
сохранить старую элиту, либо сформировать новую уже сейчас. Ибо выскочка у
власти – тоже страшная вещь. Не потому ли Наполеон расстрелял герцога
Энгиенского, что бедный корсиканец Бонапарт учился на деньги его деда? На
вашем пути я вижу препятствия двух родов(
– На нашем пути, – поправил д(Эрбинвилль.
– О, нет. Вы правильно сказали, Пеше, мы оба историки. Но в то время
как вы ставите свое знание на службу моменту, я ценю знание само по себе. Я
лишен всякого честолюбия. Кроме научного, разумеется. Для меня лавры
Шампольона во сто крат ценнее лавров Наполеона. Я стою над схваткой, и мой
взор устремлен в прошлое и будущее. Я могу себе это позволить, так как в
настоящем не испытываю голода. Вы, Пеше, честолюбивы, а это самый страшный
вид голода. Тем более, когда его трудно – я не хочу сказать невозможно –
утолить.
– Не слишком ли вы пессимистичны, Огюст? – спросил д(Эрбинвилль,
разливая бургундское. – Давайте лучше выпьем – это вино способно даже
самого мрачного пессимиста превратить в восторженного юнца.
– В таком случае мне угрожает опасность стать младенцем, – улыбнулся
Огюст.
– А бургундское вино здесь превосходно, – сказал д'Эрбинвилль,
пригубляя вино. – Оно как хорошая любовница. Каждый глоток божественен, но
предвкушение следующего – еще лучше. Так какие же тернии вы видите на моем
пути, Огюст?
– Я простой буржуа, Пеше, хотя император и сделал моего отца
дворянином. И потому простите мне, если я буду недостаточно тактичен. Так
вот. Кто вы сейчас? Один из вождей республиканской партии. Пусть даже один
из наиболее видных вождей. Герой «процесса девятнадцати». Но какие виды у
вашей партии? Никаких. Стань вы в свое время орлеанистом, сейчас вы были бы
пэром. А так( – Огюст оторвал от грозди крупную виноградину и кинул ее в
рот. – В народе. конечно, брожение. Но вы же знаете французов – это у них
в крови( Республиканцы, орлеанисты, легитимисты – да много их! – пытаются
склонить народ на свою сторону и попутно перегрызть друг другу горло. Но в
целом–то это затишье.
– Моряки говорят, что затишье предвещает бурю.
– Но не вызывает ее. Нужна еще тучка, на которой прилетел бы Борей.
Нужно знамя, способное поднять чернь. Как вы думаете, кто больше сделал для
распространения христианства – Иисус Христос или Понтий Пилат? – Огюст
сделал паузу и вопросительно взглянул на собеседника.
Д(Эрбинвилль промолчал: он никак не мог привыкнуть к столь резким
скачкам в мыслях своего друга. Подождав минуту, Огюст продолжил:
– Скорее всего мы бы и не знали, что произошло в забытом богом
Иудейском царстве без малого две тысячи лет назад. И сами христиане не
смогли бы придумать ничего лучшего, нежели распятие Христа.
– Оригинальная мысль(
– Во всяком случае справедливая. Кровь и венец мученика всегда
привлекали чернь. Но вернемся к тем преградам, которые я вижу на вашем пути.
Я назвал пока только одну. Но есть и вторая. Это те, кто может стать
популярнее, а значит – сильнее вас.
– Кто же?
– Да хотя бы тот мальчишка, который десять месяцев назад провозгласил
здесь тост «За Луи Филиппа!", грозя обнаженным кинжалом. Сейчас он сидит в
Сент–Пелажи. Вы, кажется, недолюбливаете его, Пеше, но надо отдать ему
должное – у этого маленького Робеспьера большое будущее( Только это не ваше
будущее. Не забывайте «Карманьолу»: после "(а ira» следует "(les
aristocrates a la lanterne»[1]. Когда вы поможете ему победить,
то( Можно перековать меч на орало, но можно и кинжал – на нож гильотины.
Хотели бы вы увидеть свое завтра сквозь ее окошечко?
Огюст вынул из кармана брегет и посмотрел на циферблат.
– Черт возьми! Простите, Пеше, но я должен покинуть вас.
– Куда же вы, Огюст? – Увы, и сердце стоящего над схваткой историка
беззащитно против стрел Амура, – улыбнулся Огюст. – Так вы подумайте(
Д(Эр6инвилль долго смотрел ему вслед. – Praemonitus,
praemunitus[2], – задумчиво прошептал он. – Этот недоношенный
Робеспьер( Христос–великомученик. Что ж, – он встал и бросил на стол
луидор. – Хорошо бы поставить памятник тому, кто придумал дуэль!
