Глава 17
У девушки в фирменном кокошнике с надписью «Царевъ кабакъ»
охотники за ифритами получили по порции расстегаев в пластмассовой
тарелочке и по стакану кваса со льдом и соломинкой. После этого они
уселись на лавке за длинным столом, сколоченным из потемневших дубовых
досок, и в молчании принялись утолять голод. Поодаль, за тем же
столом, сидело еще немало людей, но в теплом полумраке царева кабака
видны были лишь смутные очертания голов да кланяющиеся тарелкам
бороды. На все помещение светило лишь одно яркое пятно – подвешенный
над стойкой целовальника телевизор. Зато шуму и разговоров было хоть
отбавляй. Произносились здравицы и тосты, оловянные чашки ударялись в
пластмассовые стаканчики, по временам раздавались взрывы хохота или
чья–то заплетающаяся речь. Почтенные горожане величали друг друга по
батюшке, непочтенные – по матушке.
Среди общего гомона особенно выделялся резкий раздраженный голос,
показавшийся Христофору знакомым. Представительный мужчина в
поблескивающей золотом епанче, заросший бородой до самых глаз, так и
подсигивал на месте, бросая гневные слова. При этом мегафон, висевший
у него на боку рядом с саблей, ударялся о лавку, издавая кастрюльный
звон.
– Хрена он основал, а не Москву! – горячился бородач. – Шпана
суздальская! На готовенькое пришел. За то его и Долгоруким прозвали.
Как увидит у соседей что пригожее, сейчас ручонки свои и протя–ягиват!
Бородач показал, как протягивают ручонки, при этом ловко подцепил
с дальнего конца стола головку маринованного чеснока.
– Да бог с ним! – отозвался на это дьячково–сладкий тенорок. –
Плюнь, Степан Иванович, не кручинься. Мы ему ночью на памятнике слово
соблазнительное напишем. Выпей лучше Кремлевской...
– Де–люкс? – уточнил Степан Иванович.
– А де ж еще, – заверил тенорок. – Аккурат, де люкс! Здрав буди,
боярин!
Бородач, отставив мизинец со сверкающим лалом, выплеснул в рот
лафитный стакан водки и захрустел чесноком.
– У меня терема были, каких потом до Ивана Калиты не было, понял?
– за чесночным хрустом голос Степана Ивановича потерял
членораздельность, но собеседник, видимо, уже не раз слышал эту
историю и кивал в нужных местах.
– А что изоб, клетей да мелкой постройки, – продолжал боярин, – то
и не сосчитать!
– О чем говорить! – поддакнул тенорок.
– Ты понимаешь? – Степан Иванович ухватил его за рукав и подтянул
поближе к себе. – Москва эта ваша... то ж все моя вотчина! Все шесть
сел, – он выпустил рукав и принялся загибать пальцы. – Кудрино...
Сушево... Симоново... Высоцкое... и Воробьево. Шесть! – боярин показал
собеседнику кулак, потом разжал пальцы, подумал и добавил:
– А! Еще Кулишки! Правильно, шесть. По всей Яузе – челны да ладьи.
На Москве–реке, каб не разливы да не топи, у меня бы пристаней больше
было, чем на Волге!.. Ну и ка–анешно! Слетелись вороны. Пожаловал
князюшка, как снег на голову, да еще дружков привез, Славку северского
со товарищи!
– Не горячись, Степан Иванович, – уговаривал тенорок, подавляя
зевоту, – побереги пыл для Думы...
– Нет, погоди! – боярин Кучко, которого теперь уже узнали все
посетители царева кабака, отпихнул собеседника локтем и заговорил так,
чтобы его было слышно на дальнем конце стола. – Поначалу–то соловьем
разливался князюшка: уж так–то лепо, говорит, у тебя, боярин! Терема
твои красны, челны с ладьями быстробежны, лужники твои сочны, орань
всхожлива, стада тучны. А краше всего... – тут Кучко повысил голос до
крайней степени драматизма, – жена твоя, боярин!...
– Да знаю я все! – не выдержал приятель Степана Ивановича. –
Рассказывал уж не раз! Чего опять раскипятился?
– Не мешай! – отмахнулся от него боярин. – Я репетирую. Завтра ж у
меня дебаты в телевизере... не забыть еще саблю наточить...
– Ты брось это, Степан Иванович, – не одобрил приятель. – Для
дебатов тебе текст пишется, утром разучишь. А это нытье оставь для
комиссии по этике.
– Да? – Кучко озадаченно почесал в затылке. – А по–моему ничего.
Выразительно, эмоционально...
– Эмоционально!... – передразнил тенорок. – Вот станешь депутатом,
тогда крой хоть матом. А пока чины да деньги тятины – не пори
отсебятины... Понял? У телевидения свои законы.
Услыхав слово «телевидение», Христофор Гонзо внимательно посмотрел
на говорившего и потихоньку стал придвигаться к нему по лавке. Как раз
в эту минуту боярин Кучко вышел в сени стрельнуть сигаретку. Христофор
подсел к его собеседнику – сухощавому человечку с козлиной бороденкой
на постном лице, в черных очках поверх быстрых понятливых глаз. Кивнув
вслед Степану Ивановичу, Гонзо доверительно произнес:
– Надежа наша! Такой человек не в Думе – в Кремле должен сидеть!
Как вы считаете? Есть шансы?
– Стараемся... – пожал плечами человечек, подняв на Гонзо круглые
стеклышки очков. – Но в конечном счете все зависит от избирателей...
– Мы не подведем, – заверил Христофор. – Народ знает Степана
Ивановича и уже успел полюбить.
– За что? – с неподдельным интересом спросил человечек.
– За муки, – быстро ответил Гонзо. – Судя по лицу, ему близки и
понятны народные бедствия. Пьянство, например. В связи с этим у меня
возник небольшой избирательский наказик, сейчас его принесут... А вот
и наш кандидат! Представьте меня пожалуйста!
И не дожидаясь представления, Христофор поднялся навстречу
вернувшемуся Кучке.
– Салют, Степан Иванович! – крикнул он боярину, как своему старому
знакомому. – Вы уж извините, что мы без вас тут ведем штабные
разговоры, но это у нас профессиональное – во время кампании не
расслабляться ни на минуту! Отдыхать будем после победы.
Он схватил руку Степана Ивановича и потряс ее энергично.
– Гонзо Христофор. Помните? Горячий ваш сторонник и, между прочим,
профессиональный имиджмейкер.
Кучко недоуменно покосился на своего приятеля.
– Симеон, это из твоих, что ли?
Человек в очках покачал головой, неприятно блеснув стеклами на
Христофора.
– Нет. У товарища наказ...
– А! Наказ... – заметно погас боярин. – Так это вам надо на прием
ко мне... там все запишем, зафиксируем и непременно...
– А вот и наказ! – прервал его Христофор.
Все та же девушка в кокошнике с надписью «Царевъ кабакъ» принесла
и поставила на стол перед Гонзо большую пузатую бутылку коньяку, три
бокала к ней и три порции закуски под слоем свежей зелени. Боярин
крякнул.
– Ты, брат, боек! – сказал он и, быстро присев на лавку, сразу
налил себе полный бокал коньяку. – Ну, говори, чего хочешь...
– Батюшка боярин! – Христофор истово отмахнул Степану Ивановичу
поклон мало не в пояс, – возьми меня в свою команду! Я тебе пригожусь!
– Ишь ты! Пригожусь... – Кучко поглядел сквозь бокал на свет
телевизора. – Да что ты за птица–то? Как говоришь? Профессиональный –
кто?
– Имиджмейкер, – сказал Гонзо, без дальнейших церемоний усаживаясь
напротив боярина.
– И что оно за хреновина? – спросил тот.
– Хреновина! – покачал головой Христофор. – Нельзя так, Степан
Иванович! Как же вы: в Думу собираетесь, а элементарных вещей не
знаете! Имиджмейкер – это специалист по народным избранникам. Тот, кто
из самого распоследнего кандидата может сделать приличного человека.
– А–а! Так на это у меня, вон, Симеон есть! – Кучко кивнул на
приятеля. – Речи пишет, советами замучил совсем... Сполняет, одним
словом, обязанность. Куда ж его прикажешь?
– А гони ты его, батюшка, в шею! – вдруг бухнул Христофор. – Он
ведь зря только деньги твои проедает, а толку от него никакого!
Симеон, будто обваренный кипятком, выпучил глаза на Гонзо. Боярин
тоже смотрел на удивительного имиджмейкера, но с выражением
неподдельного интереса.
– Да ты и впрямь профессионал... – пробормотал он.
Гонзо громко расхохотался.
– Шучу я! – левой рукой он обнял опешившего Симеона за шею, причем
сделал это так энергично, что у того голова мотнулась, как
привязанная. – Да нас с Симеоном водой не разольешь!
– Правда? – в голосе Степана Ивановича послышалось легкое
разочарование. – Спелись, значит. А зря. Я люблю, чтоб мои люди друг
перед другом лаской боярской кичились, а передо мной чтоб каждый
отличиться хотел. Чтоб ревность была. Конкуренция... Ты имей в виду,
Симеон: если этот парень побойчее тебя окажется, не быть тебе
доверенным лицом. Мне нахлебников не надоть!...
Вот и нажил себе врага, грустно подумал Христофор. Сказать ему
потом по секрету, что не боярин его мне нужен, а пропуск в Останкино?
Он искоса поглядел на Симеона. Тот сидел, мрачно нахохлившись, но
глаза его за темными стеклами летали быстро, а останавливаясь,
неприятно кололи Христофора.
Нет. Такому не стоит признаваться, решил Гонзо. Пусть пока плетет
интригу, а мы займемся своими делами...
Он налил себе и Симеону, поднялся с бокалом в руке и произнес:
– Я предлагаю выпить за будущего депутата, будущего председателя
какого–нибудь важного думского комитета, а то и, пардон за выражение,
спикера! Степан Иванович! Родной! Ведь мы к вам, черт вас подери,
просто сыновнюю какую–то преданность испытываем! Меня многие просили,
помоги, дескать, в Думу. А я им: нет, не могу, и не просите.
Испытываю, говорю, преданность к Степану Ивановичу Кучке, и что хотите
со мной делайте. Так и не уломали. А ведь меня в Думе знают. Больше
скажу: знают как родного... О чем бишь я? Да. Побольше бы в Думе таких
людей, так мы бы живо пооткручивали головы всем этим политиканам, этим
Долгоруким и Боголюбским! Короче, Степан Иванович, за вашу и нашу
победу! Одну на всех! А за ценой мы с вами не постоим!
Он залпом осушил бокал и молодецки грянул его об пол. Кучко
взвизгнул по–татарски и тоже расколотил пустой бокал, после чего
троекратно расцеловал Христофора, измочив его слезами.
– За это люблю, – говорил боярин, утирая глаза рукавом. – Учись,
Симеон!
– М–да, – доверенное лицо неопределенно покривилось. – Хороший
парень. Шустрый. А вот коньяк подгулял. Паленый.
– Дареному коньяку... – сказал Кучко, наливая до краев лафитный
стакан.
– Вот если бы такого отведать, – продолжал Симеон, – как по
телевизору показывают... – он кивнул на телевизор, подвешенный над
стойкой целовальника.
Гонзо обернулся и замер. На экране мелькали хорошо знакомые ему
бутылки туманного стекла с золотыми этикетками.
«Да ведь это наши ифриты!" – едва не закричал он. Но кричать уже
было ни к чему. У стойки, задрав головы и пожирая экран глазами,
стояли Ольга и Джек.
«Впервые после снятия запрета на рекламу спиртных напитков, –
говорил голос в телевизоре, – призом в новой телевизионной игре станет
коллекционный коньяк «Наполеон», завезенный к нам из Параллелья. Он
был изготовлен в честь победы великого императора при Ватерлоо и
является величайшей редкостью даже в своем пространстве. Кто же они,
те счастливчики, которым достанется раритетный коньяк с легендой?
Ответ на этот вопрос вы получите в субботу, в передаче «Д.С.П. –
студия» на канале ТВ–666...»
Прекрасно, подумал Христофор. Сегодня еще только вторник, а я уже
знаю, где ифриты. Завтра же я до них доберусь. Завтра...
– Завтра, Степан Иванович, – сказал он вслух, – я угощу вас этим
коньяком! Как только мы прибудем в Останкино.
– Извините, – доверенное лицо тонко улыбнулось, – но завтра мы в
Останкино не попадем...
– То есть как это не попадем? – забеспокоился Христофор. – А
теледебаты?!
– А теледебаты не в Останкино будут, – любезно пояснил Симеон, – а
вовсе даже – во Дворце Молодежи.
«Вот тебе раз! – Гонзо обескуражено почесал в затылке. – Что ж я,
дура, наряжалась?»
– Ер–рунда! – боярин ударил кулаком по столу и налил себе еще
стакан коньяку. – П–после дебатов поедем! К черту! Прямо щас
пъ–едем!... Паедем, красо–отка, ик! Ктаться...
– А пропуск у вас есть? – спросил Христофор, – в Останкино пропуск
нужен.
– К черту пропуск! Я в девяносто третьем без пропуска проходил.
Подогнал грузовик и в ссекло – дзынь! Во забегали все! – боярин потряс
над пустым стаканом бутылкой, роняющей последние капли. – Так что
придумали! Заборов понаставили с тех пор! Ни проехать, ни пройти... К
черту Останкино! – он отшвырнул бутылку. – В монастырь! В
Новодевичий... к Ленке...
Степан Иванович уронил голову на грудь и захрапел. Гонзо плюнул с
досады.
– Да вы напрасно беспокоитесь, – сладко улыбнулся Симеон. – Все
равно никакого коньяка в Останкино уже нет.
– Как это – нет? – тревожно спросил Христофор.
– А так, – злорадно оскалилось доверенное лицо. – Нет и все! Ведь
это был анонс, а в анонсе используются кадры уже отснятой программы.
Давно уже выиграли ваш коньяк и развезли по домам, а может быть и
выпили...
Христофор ошеломленно вытер пот со лба. Такого удара он не ожидал.
– Новое дело! – произнес он, вспоминая Остапа Бендера. – Ифриты
расползаются, как тараканы...
