Русская фантастика / Книжная полка WIN | KOI | LAT


Виталий Бабенко
Проклятый и Благословенный
 < Оглавление  Следующая > 
Раздел 1.
Я очень часто прослушиваю эти фонны. И каждый раз долго выбираю, какую взять для начала, стараюсь представить, чей услышу голос. Все они одинаковые – розовые кубики не больше игральной кости, ничем не помечены, чтобы отличаться один от другого, если не считать крохотного индекса на первой плоскости. Я намеренно располагаю их так, чтобы индекс оказался внизу. Беру наконец первую попавшуюся фонну, осторожно закладываю в проигрыватель и жду.
Раздается тихий щелчок. Сейчас в воздухе родится голос. Чей он будет – Психолога или Физика, Бортмеханика или Командира, – я не знаю, но всегда заключаю сам с собой нечто вроде пари. Мне кажется, если я угадаю, то вскоре сбудется и самое сокровенное мое желание: наконец–то я все пойму. Шанс угадать весьма высок: всего–навсего один из семи. Семь фонн выстроились в ряд у меня на столе, ровно столько, сколько было членов экипажа. Почемуто я постоянно проигрываю, и, когда в комнате затихает последний монолог, мне мерещится, будто я только что был на волосок от разгадки, не сумел разобраться в какой–то малости, еще чуть–чуть – и из разрозненных кусочков сложится ясная и четкая мозаичная картинка. Однако... это, же самое впечатление возникало и позавчера, и завтра мне будет недоставать все той же малости, и я утешаю себя мыслью, что причина в моей невезучести; опять не угадал, опять с первого раза не вышел мой многоголосый пасьянс.
«Человеческое познание движется по очень странной траектории», – слышатся первые слова монолога Физика. Я закрываю глаза, и мне чудится, что он сидит в кресле напротив меня, играет своим шариком–веретенцем и тихим голосом – не вдаваясь в сложности теории и не читая наизусть формулы, которые выглядят красиво только на экране калькулятора, а в словесном выражении представляются полнейшей абракадаброй, – рассказывает мне, человеку от физики весьма далекому, о цели эксперимента.
Что же, по крайней мере сегодня пасьянс начался вполне логично–с предыстории. Только я загадывал Навигатора...
"...Кто мог подумать хотя бы двести лет назад, что, изучая материю, углубляясь в структуру вещественного мира, мы вдруг упремся в абсолютно невещественное, в пустоту, в ничто, в вакуум? Как можно в Ничто искать причины Чего–то? И если это Что–то – весь мир, вся Вселенная, то имеем ли мы право тратить силы, энергию, возможности на изучение Несущего и снаряжать экспедицию «туда, не знаю куда», требуя от нее, чтобы она принесла «то, не знаю что»? Да, имеем...
Очевидно, не напрасно вопрос: действительно ли пуста пустота? – издавна волновал ученых. Вспомним споры о близкодействии и дальнодействии времен Ньютона. Вернемся к теории эфира. Перелистаем лишний раз Эйнштейна и задумаемся над его словами о «невесомой, светоносной материи». Прибавим к этому не столь ушедшие в прошлое – всего вековой давности – дискуссии о нулевых колебаниях вакуума, а также наши бесплодные попытки понять гравитацию, – бесплодные тем паче, что нам удалось расшифровать гравитационную структуру Вселенной и использовать ее для перемещения в пространстве, – и на поверхность всплывет парадоксальный вывод; как бы все упростилось, если бы в словечке «НЕ–сущий» можно было убрать дефис! Вакуум, несущий нас. Мир. Жизнь... И как многое стало бы нам понятно в мироздании, если бы вслед за Мефистофелем мы могли повторить:
«нечто и ничто отождествились»...
Или если бы мы по–новому осмыслили слова из Тайттирия Упанишады:
«Поистине вначале это было не–сущим;
Из него поистине возникло сущее».
Или задумались бы над речением Лао–цзы:
«Все сущее в мире рождается из бытия. А бытие рождается из небытия».
Как появился наш мир? Откуда берутся звезды? И – самое главное – КАК они берутся? Сколь «простенькие» вопросы! И сколь непросто на них ответить. Например, в последнем КАК – загвоздка величайшая. Ни одна теория не объясняет это маленькое словечко, а в большинстве гипотез оно так и остается белым пятном. Если мы зажжем в пространстве звезду – скажем, соберем мегаколичество водорода, уплотним его, нагреем подобающим образом и инициируем в нем реакцию синтеза, пусть даже получим расчетным путем гарантию, что реакция по типу и длительности не будет отличаться от истинно звездной, пусть даже забудем на время, что водородный цикл Бете – как это было доказано много лет назад – нарушается, лишь стоит взяться за анализ нейтринного потока, – будет ли у нас уверенность, что получится именно звезда? А может, для звезды нужно еще Нечто? Или Ничто?..
Игра этими двумя словечками занимала меня с детства. В мозгу не укладывалось, что вне нашего мира, вне нас и внутри нас царит полная пустота. Что пустоты этой в собственном теле гораздо больше – в пространственном смысле, – чем вещества, хотя мы и набрасываем на нее ловчую сеть или, еще лучше, маскировочную сеть полевых взаимодействий. Что расстояния между крохотными частичками, из которых состою я, сравнимы с космическими и что любой человек, в сущности, как и его обитаемый мир, – лишь сумма вещественных слагаемых, дрожащих в безмерном невещественном восклицательном знаке, перед которым мышление пасует. И мне захотелось превратить его в знак вопросительный.
Цель жизни выявилась очень рано. Я поставил перед собой задачу доказать, что вакуум – «ничто» в одном–единственном, косвенном, условном смысле: без него наш мир действительно был бы абсолютной пустотой. НИЧЕМ. Мира бы не было. Итак, теорема: вакуум – носитель и прародитель материи. Скорее, родитель, ибо, как я предполагаю, она черпалась из него всегда и черпается ежемгновенно. Первая посылка моя магистерская о нулевых колебаниях вакуума. Именно из нее вытекало следствие о возможности создания прибора, который я назвал васкопом–вакуумным микроскопом. Иначе – особой, чуть не сказал «фотографической»... камеры, позволяющей делать мгновенные – в истинном смысле – энергетические снимки или даже «срезы», «сечения» чистого вакуума.
Чистый вакуум мы нашли. Оставалось малое – чтобы прибор сработал. Только в этом случае можно было бы доказать, что мы взвешены не в пустоте, а в безбрежном море энергии* Вакуум – море энергии. Прибор не сработал...
Поразительное дело. Мы совершаем гиперсветовые скачки в пространстве, а как это делаем – не знаем. «Know–how» без «how». Понятно одно: мы на верном пути. Разработали теорию, теорию весьма искусственную, постулированную архипроизвольно. Теория воплотилась в постройке Корабля. И Корабль «проткнул» космос! Как? Посредством чего? С помощью каких сил? Убежден: ответа не будет до тех пор, пока мы не постигнем вакуум.
Наш мир пятимерен. Сие известно любому школяру; три измерения – пространственные, четвертое – временное, пятое – энергетическое. Мы попробовали представить гравитацию Вселенной как некий жгут, каждое волоконце которого – четырехмерный объект вещественного мира, протянутый по оси Энергии. Элемент бреда возникает уже на этом этапе: не представляя себе гравитации, ищем гравиструктуру; не зная, в чем суть тяготения и что есть его носитель, рисуем картину мироздания; между Вселенной и Гравитацией ставим знак равенства. А затем пускаемся в область фантасмагории: задаемся целью «протиснуться» между «волоконцами» гравитации и посмотреть, что из этого получится. Протиснулись. Посмотрели. Получилось. Мгновенный внепространственный перенос. Еще раз – Как? Еще раз – посредством Чего?
Посредством вакуума, говорю я. Он и только он – та энергия, которая бросает нас, непонятливых, к иным мирам. Энергетический океан. Правда, энергия в нем невыявленная, скрытая. Вырожденная, хочется мне сказать.
Посмотрим, что еще нам дает концепция вакуума как безбрежья вырожденной энергии.
Нам известны четыре вида взаимодействий. По силе и симметричности они идут в таком порядке: сильное, электромагнитное, слабое, гравитационное. Последнее – наиболее маломощное. Чем симметричнее взаимодействие, тем быстрее экранирует его вакуум, тем ближе оно к нему. Вакуум – самое симметричное состояние, нечто вроде отправной точки. Ага. Отправная точка... Начало, так? Вот и зацепка. А если не просто начало, а, так сказать, материнское, родовое? Если вся регистрируемая «эм–це–квадрат» нашего мира есть не что иное, как некий выброс излишка энергии из вакуума, который, будучи высшим – а не низшим! – состоянием Энергии, каким–то образом замкнут сам на себя, полностью сам себя экранирует?
В таком случае иерархия симметризуемости превращается в иерархию выброса! Сильное взаимодействие – первичный всплеск энергии. Излишек, не умещающийся на этом уровне, – электромагнитное. Следующий излишек – слабое взаимодействие. Последний – гравитация. Резонный вопрос: по той же логике и на уровне гравитационного взаимодействия вся энергия может не быть использована; куда девается ЕЕ излишек? Единственный ответ. Мой ответ: утекает обратно в вакуум. Больше того, именно эту «утечку» и используют наши – непонятно как «скачущие» – Корабли. Именно этот последний излишек и служит своеобразной «смазкой» для скольжения между волоконцами жгут–структуры Вселенной.
Любой слушающий эту фонну заметит, что я говорю уже: жгут–структура Вселенной – не гравитации. Понятно почему. С гравитацией теперь все ясно: она не суть Вселенная, а лишь выхлоп отработанной на предыдущих уровнях энергии. Вселенная же – это действительно, как указывалось еще Курбатовым сто лет назад, четырехмерное многообразие в пятом измерении. Только пятое измерение – это не просто энергия. Это энергия, рожденная Вакуумом...
А прибор не сработал... Не удалось нашему «маринисту» зарисовать океан энергии... Сработали мы, наша психика. Но престраннейшим образом. Корабль схлопнулся, мы поймали вакуум, и... Я, например, испытал дикое ощущение. Первая мысль: я взорвался. Затем: нет, взорвался мой мозг. Затем: нет, мозг мыслит, но тела нет. Значит, взорвалось оно. И превратилось в облако, фонтан, водопад красок, северное сияние, психоделический мираж, фатаморгану.
В сущности, смысл этой фонны – в попытке выразить словами то, что я видел и обонял в момент эксперимента. Все вышесказанное – прелюдия, отсрочка, стремление оттянуть за неуклюжими размышлениями вот этот самый миг, ибо описать происшедшее со мной – выше сил человеческих. Но миг наступил. И я пробую, тем более что фонна уже близка к концу.
Сколько цветов в радуге? Семь? Сразу после «взрыва» я видел их семьдесят семь. Или, может, семьсот семьдесят семь. Не оттенков, не цветовых нюансов–цветов! Как это может быть? Не знаю. Верить в это нельзя. Не верить – тоже: это было. В моем взорванном теле, в моем расчлененном сознании, но было.
Цвета роились, объединялись в какие–то немыслимые букеты, распадались, кружились во взаимопересекающихся хороводах, и все в бесконечно быстром темпе, пьянящем запахе фиалок. Остановить взгляд на каком–либо сочетании красок было невозможно... Взгляд... Вот, пожалуйста, я сказал «взгляд». И еще: «запах». Были ли у меня глаза? Нет. Нос? Нет! Уши? Нет! Конечности, сердце, печень, почки, легкие? Нет, нет и нет...
Было сознание и... семьсот семьдесят семь цветов разбуянившейся радуги, семьсот семьдесят семь сумасшедших запахов. Потом на этом искрящемся калейдоскопическом фоне, поверх этой клумбы фантастических орхидей возникли желтые смолистые почки. Они быстро набухали, лопались, но не зеленые клейкие листики высовывались оттуда – извергались потоки пронзительно–красного, пахнущего лимоном цвета.
...Образовалась спокойная пурпурная гладь, а по ней ползли, ползли фиолетовые, синие, голубые, сиреневые, лиловые, благоухающие гвоздикой кляксы; они чернели, но, не становясь совершенно черными, вдруг задергивались лимонной, или янтарной, или золотистой анисовой пленкой, та клокотала аммиаком, вскипала бурой пеной, сквозь нее пробивались изумрудные кориандровые пузыри. Пузыри эти, словно аэростаты, тянулись вверх, пучились, но на части не разлетались, не отрывались от перламутровой, теперь уже пахнущей сеном глади, – вырастали удушливыми сернистыми колоннами, и между ними били ослепительные лучи.
Лучи имели зернистую структуру, по ним вились серебряные нити, и вот уже миндальное кружево серебра, лавролистые арабески, фисташковые спирали, мускатные дуги, ментоловые кольца, кофейные змеящиеся пунктиры, липовоцветный сапфирный туман, сандаловый алмазный блеск, коричное хрустальное мерцание, а нити утолщаются, становятся прозрачными, в них игра света, пыль книжных фолиантов, зайчики, йодистые водоросли, искорки, лесная гарь, вихрение, мята, еще один взрыв, снова буйство миллиона цветов и оттенков, дуновение из ботанического сада, открытая настежь дверь восточной кухни, чад лаборатории алхимика, воскурения богам, снова почки, колонны, кляксы, пузыри, пена, серебряный серпантин, еще взрыв, но взрыв наоборот – и все разрозненные, окрашенные утренней зарей и полуденным прибоем, и закатными облаками, и лунной рощей, и вечерней росой части принадлежавшего мне целого слетаются к ослепительной точке моего «я», превращаются в меня–во–плоти...
Я бросил взгляд на корабельный хронометр. Эксперимент, как и планировалось, длился минуту, Я же провел в цветовом аду – или раю? – час, день, год, вечность, не знаю сколько. Времени Там не было. Я не успел обернуться, чтобы посмотреть, что стало с экипажем: на меня обрушился мрак. Сознание померкло, и время провалилось еще раз, теперь уже в бездну лишенной запаха черноты...»
Снова прозвучал тихий щелчок. Фонна кончилась. А в памяти моей возник тот день, когда экспедиция вернулась на Землю.
Помню, лишь только я узнал, что экипаж прошел «контроль», как тут же вывел со стоянки «квадригу» и помчался к Психологу» Мне хотелось одному из первых узнать о результатах эксперимента, и я не думал, что Психолог откажет; давняя дружба связывала нас. Восемь лет назад, в день совершеннолетия, мы вместе сдавали профиль.
Я погнал «квадригу» в верхнем слое шоссе. В сущности, это было довольно неразумно: у меня барахлил задний левый узел. Однако перспектива возможной поломки, а следовательно, и задержки, была весьма туманной, и я несся над «триерами» и «пушинками», медлительными «фаэтонами» и «феями», полностью отдавшись одной мысли: удался эксперимент или нет. Интроспекция вакуума – вот о чем мы все тогда думали.
Внезапно левую ногу кольнуло. Так и есть: «больной» узел отключился. Я немедленно погасил пульсацию к пронзил голубоватое марево перепонки, входя в правый ряд второго слоя. Разумеется, надежда добраться до цели с меньшей скоростью и всего на трех узлах оказалась эфемерной. Повреждение грозило коллапсом всей двигательной системы, поэтому диспетчерская дороги взяла управление «квадригой» на себя, и очень скоро я уже бродил вокруг машины в нулевом слое, отчаянно посылая сигналы о помощи. Сжалился надо мной возничий «фаэтона». Он как раз направлялся со свежими фруктами в район, где жил Психолог, и согласился потерять несколько минут, чтобы, спустившись в «нулевой», захватить меня.
Короче говоря, я попал к Психологу на час позже, чем предполагал. Этот час все и решил. В дверях я столкнулся с группой врачей. Шедший впереди седоватый мужчина нес диагностер.
– А как вы об этом узнали? – одновременно печально и резко спросил он меня.
– О чем «об этом»? – не понял я и только тут заметил на стоянке характерный каплевидный силуэт реанимационного «рапида».
– Он к живому ехал, не к покойному, – подтолкнул первого в спину кто–то из группы, видимо коронер.
– К–как к покойному? – уже догадываясь, но не веря, не желая верить, выдавил я из себя.
– Кровоизлияние в мозг... – Врач с диагностером пожал плечами и, чуть помедлив, направился к «рапиду». В доме уже шла молчаливая, чужая и несвойственная этому жилищу суета...
Монолог Психолога я выбираю намеренно. Мне хочется услышать его голос. Желание делать привычную ставку на случай пропало. Помимо всего прочего, эта фонна заслуживает особого моего внимания. Она – единственная из всех прочих – не просто первичная, случайная, порожденная тупиковой ситуацией запись сумбурных размышлений и предварительных скороспелых выводов. Это звуковое письмо, и оно имеет своего точного адресата. Форма странноватая, если детально представить себе момент возвращения экспедиции. Первые часы на Земле, эксперимент еще не осознан, расшифровка поведения приборов только предстоит, расшифровка энцефалограмм, тем более неизвестно, удастся ли, мысли разбредаются, диктуется первое, что приходит в голову. И вдруг – письмо... Не жене, не дочери, что было бы естественно. Адресовано оно мне...
«Здравствуй, дружище! Как бы тебе вернее объяснить, что с нами произошло? Постарайся не удивляться: понятия не имею. Впервые в жизни попал впросак. Что самое глупое в этой истории – никто и представить не мог, будто наша экспедиция расшибет лоб, помимо прочего, и о психический барьер.
Роль моя, казалось, была второстепенной. Ты ведь знаешь, более всего я был загружен на предварительной стадии подготовки, когда мы синтезировали психологическую совместимость экипажа, учитывали все возможные неудачи и старались заранее свести на нет все связанные с ней виртуальные депрессивные явления, а самое главное – готовили членов экспедиции к преодолению «рубежа постижимости». Иначе – искали меры, чтобы рассудок каждого сумел перебороть шок от встречи с Неведомым, каким бы «экстравагантным» – конечно же, в изначальном смысле этого слова – оно ни оказалось. В пространстве моя функция сводилась к минимуму: контроль, контроль и еще раз контроль. Ну и, естественно, биодатчики.
Итог, с которым я хочу тебя ознакомить, куда как плачевен. Я, видимо, стану главной фигурой при анализе результатов и... боюсь, ох как боюсь этого! В голове ни одной позитивной мысли. Это первое. Эксперимент потерпел полную неудачу, но возможность такой неудачи в наши априорные расчеты не входила и войти не могла. Это второе. Третье, хотя далеко не последнее: мы действительно столкнулись с Неведомым, однако это Неведомое оказалось не только за пределами постижения, но и за пределами того, что мы в период подготовки иронически называли «экстравагантным», то есть за пределами «запредельного».
Посуди сам. Мы ставим опыт над вакуумом. Техническая часть программы удалась пустоту в силки загнали. И... тут же из экспериментаторов превратились в подопытных кроликов. Что–то начало ставить эксперимент над нами. Причем масштабы этого неожиданного опыта, цель его, механизм оказались явно не по силенкам нашим – увы, «готовым ко всему» – мозгам.
Коротко расскажу о биометрии. Например, кардиограммы: ровнехонькие параллельные линии. Пиков, зубцов, хотя бы дрожаний нет. Его сердца не бились, так, что ли, получается? Дыхание – 80 вдохов в минуту. Это при полной–то остановке сердца! Если верить самописцам, впрочем. Давление; верхнее – норма, нижнего НЕТ!!! Не зарегистрировано. Температура тела – минусовая! Энергопотенциал тела нулевой, зато мускульное напряжение – полная каталепсия. Подробно с энцефалограммами я тебя знакомить не буду, замечу только; все ритмы сошли с ума. Или биодатчики сошли с ума. Или я сошел с ума. Как считаешь, а? И учти: общий диагностер дает резюме: состояние экипажа в пределах нормы, патологических отклонений нет, а индикатор рефлексов – один во всем приборе! – мертво стоит на самом предельном значении красного интервала: глубокая кома. Таким вот образом...
Что касается энцефалографии, здесь могу сказать только одно. И слова мои подкрепляются не сенсорографическими выходными данными, раскодировать которые я просто не способен, а, так сказать, нашим изустным «гептамеройом». Видишь ли, перед тем как войти в атмосферу Земли и совершить посадку, мы покружились чуть–чуть по эллиптической орбите, рассказывая друг другу о том, что каждый видел в минуту эксперимента. Коллекция новелл, честно говоря, потрясающая. Хотя и, безусловно, параноически–бессмысленная. И во всех отношениях необъяснимая.
Короче, сознание всех выключилось. Ровнехонько в нулевой момент отсчета. Но заметь: не обморок, не бессознательное состояние, не кома, что бы там ни врал индикатор. Сознание отгородилось от реальности и перенеслось в какую–то иную действительность. Почему и как это произошло, а также почему нам всем мерещилась не одна и та же картинка, а разные, почему в мозг каждого проецировалось что–то неповторимое и особенное и откуда это проецировалось – вот вопросы, которые мучают всех нас.
Картинка, возникшая в моей голове, оказалась не особенно дикой. В сравнении, конечно, с остальными. Так... нечто вроде заурядного и спокойного сна.
Отсчетчик лязгнул «ноль», одновременно с ним включился хронометр, и я... оказался дома. Угу. Именно дома на Земле. Сижу за столом вечером. Напротив – жена, справа – дочка. Слева головизор чего–то играет. Древний спектакль, вроде бы из нашей видеотеки. И сидим мы так мирно, задушевно, пьем чай с тонизатором.
Первая мысль моя, когда все кончилось, – это будто меня в прошлое отбросило. Года на три. Тем более что сразу не сообразишь, деталей не вспомнишь, все смазалось в памяти, расплылось, – совсем как в жизни, когда в голову неожиданно забредет пустяковое воспоминание. Чуть позже напрягся: картинка явственней стала, детали сделались четче. И вот тут–то увиделись мне странности. Что к чему не разберешь, но явно не бросок в прошлое, а видение это было. Галлюцинация. Это у меня–то, провереннего–перепроверенного?!
У жены черты лица вроде все те, но в то же время и какието другие, сходство будто явное, но приглядишься – и сходства нет. Точнее, некорректное сходство. Словно кто–то построил по неким координатам облик, но то ли точку отсчета взял свою, то ли пропорции по–другому измерил, то ли по одной из осей – а то и по всем сразу особые деления понатыканы, чуть–чуть отличные от принятых, или промежутки между ними несоразмерные сделаны. Такая же штука и с дочкой. Ну, свои это, родные, до родинки на щеке знакомые лица и... чужие, неблизкие, иные.
Далее: стол, за которым сидим, тоже мой, тот самый, что в гостиной стоит. Но катавасия продолжается. Тот, да не тот. Может быть, оттенок чуть другой. Может быть, форма, размеры... Тьфу, не распознаешь! И чай: запах прекрасный, а вкуса нет. Скорее всего, я его просто не запомнил. Но не исключено, что вкуса вовсе не было. Так же, как и у тонизатора. Хотя ощущение что пьем мы его именно с тонизатором, было!
Следующая деталь – тот спектакль, что по головизору смотрели. Не могу вспомнить, что это было за представление. Хоть убей, не могу! Видел ли я когда–нибудь его? Определенно. Где? Когда? Что за театр? Что за актеры? Ответа нет. Наваждение...
И последнее. Комната, где мы сидели. Сначала восприятие было четким: гостиная в нашем доме, как и должно быть. Потом стал сомневаться. И еще позднее понял, что сомневался не зря: не гостиная и не комната, а черт знает что! Стены были и не были. Потолок был и... в то же время отсутствовал. Пол – не пол, а некая умозрительная уверенность в опоре под ногами. Короче, знаешь на что это походило? Готовое ощущение замкнутого пространства, объемом равного именно гостиной. Но только объемом. Как создавались границы этого пространства: материальными плоскостями или особой экранировкой – не пойму до сих пор.
Вывод у меня пока один напрашивается. Не прошлое это было, а модель прошлого. Да! Какая–то вот такая модель. И видишь ли, в этой мысли меня следующее утверждает: с каждой минутой все дольше и больше чудится, что спектакль тот самый – головизионный – не целостным представлением был, не видеозаписью, а очень хорошо подогнанной мозаикой из обрывков всех – всех! спектаклей, что я за свою жизнь пересмотрел...»
Щелчка нет. Фонна Психолога оказалась записанной не до конца, и чтец сканирует развертку, надеясь обнаружить новую ин* формацию. Я знаю, что ее не последует, но не двигаюсь, не переключаю проигрыватель. Посидеть, подумать... Вспомнить. Все вечера заняты у меня только этим. Я часто спрашиваю себя; зачем мне это нужно? В конце концов я не специалист, не член какойнибудь комиссии, просто близкий друг Психолога, немного знал и остальных членов экипажа. Меня никто не просил о помощи, мои выводы, даже если они и последуют, вряд ли кого заинтересуют, ибо базой, достаточной для научного обобщения физико–технических данных, я не располагаю. И тем не менее бьюсь».
Может быть, толчок дало письмо? Да, так и было. Я оказался вовлеченным в эту историю, и память о друге не даст мне покоя, В сущности, мне всего–то и нужно, что мои фонные копии. Корабль? Пусть другие разбирают его по косточкам. Я вижу смысл в другом: в вопросах, мучивших Психолога. Какая тайна сокрыта в видениях, с которыми столкнулся экипаж? Почему они разные? Что подействовало на психику тренированных людей? И добавлю от себя – нет ли в галлюцинациях ответа на всю загадку эксперимента?
Вот подумал сейчас о Корабле и тут же вспомнил, как я впервые увидел игрушку Физика.
Это было задолго до эксперимента. Я заехал тогда к Физику по каким–то не суть важным делам, но дома его не застал. Очевидно, его срочно вызвали, ибо он был отменно точен и, коли условился, никогда не заставлял себя ждать. Поскольку из всех машин на стоянке отсутствовал лишь один «спурт», это само по себе доказывало, что вызов был спешный и требовал безотлагательности.
Мне ничего не оставалось делать, как убраться восвояси. Но, прежде чем задать «квадриге» реверс, я счел нужным зайти внутрь и оставить хозяину фонну. Естественно, это можно было – и по всем правилам следовало – сделать в гостевом дворике. Я же, понукаемый нездоровым любопытством, решил подняться в кабинет и засвидетельствовать визит – шутки ради – в блоке «рабочей памяти». Что поделаешь, очень уж хотелось полюбопытствовать, как выглядит «святая святых» ученого. Тем более что самому хозяину никогда бы и в голову не пришло, будто его «келья» может вызвать интерес у кого–либо из гостей.
Вступил в кабинет... и тут же пожалел о своей ненасытной любознательности. Кабинет как кабинет, обычное рабочее место, ничего особенного. Стол, пюпитр «рабочей памяти», информ–заказчик, картотека, фоннопроигрыватель да серийный «секретарь» – вот и вся обстановка. Что я ожидал увидеть – я и сам не представлял. Скорее всего, мне рисовался в воображении живописный беспорядок. Нестертые в «памяти» обрывки мыслей, страницы новейшей монографии на экране заказчика, полузаконченная рукопись в «секретаре» и прочее и прочее...
Все было не так. Безукоризненная чистота и до обидного законченная аккуратность царили в «келье». Ничто не указывало на то, что именно здесь рождаются головокружительные теории и именно отсюда выпорхнула идея Эксперимента, посягающего на основы миропорядка. Музей оргтехники, да и только. Даже столкалькулятор, который уж никак не мог оставаться в бездействии сегодня утром, напустил на себя восторженно–праздный вид, словно бы ни один логарифм в жизни не обременял его мозги, а об интегралах он и понятия не имел и вообще был предметом благоговейного поклонения, идолом–недотрогой, сокровищем языческой кумирни.
Впрочем, я ошибался. На матовой крышке стола покоилась какая–то штуковина. Единственный предмет, вносивший диссонанс в обманчивый покой вещей. Это был небольшой приплюснутый шар черного цвета с едва ощутимыми выпуклостями на полюсах. Выпуклости соединяла тонкая белая линия. Я опасливо повертел шарик в руках, и вдруг с ним что–то произошло. Непонятно что, но он как–то вздрогнул, издал резкий хлопающий звук, и вот у меня в руках уже нечто вроде веретена все тоге же черного цвета и с белой полоской от острия до острия.
Я снова повертел игрушку в руках, и опять раздался резкий хлопок, веретено вздрогнуло, превратившись в шар. Минут пять я забавлялся диковинкой, пока не заметил, что она меняет форму при нажатии либо на выпуклости, либо на острия. Что же, причуда есть причуда. Почему бы талантливому и еще очень молодому физику не мастерить на досуге пространственные головоломки или показывать домашним топологические фокусы? Мне–то что до этого? Я наскоро вляпал в «память» две–три фразы; мол, сожалею по поводу несостоявшейся встречи, присовокупил извинение за бесцеремонность и вышел из дома.
Через несколько дней я все–таки встретился с Физиком. Он сам приехал ко мне. Мы обсудили все что нужно в какие–нибудь полчаса, и, возможно, эта встреча вылетела бы у меня из памяти, если бы не одно обстоятельство. За разговором Физик безотчетно полез в карман и вынул из него... все то же веретенце. Я уставился на знакомую игрушку, а он, не замечая этого, продолжал говорить. Внезапно раздался хлопок, ученый вздрогнул, разжал пальцы, и на пол скатилось не веретенце – черный шарик. Я поднял его и отдал владельцу. Тот смутился, пробормотал что–то и хотел было убрать загадочную штуковину в карман, но я остановил его. Так я впервые услышал о Корабле. Шарик–веретенце был его макетом...
Из оставшихся пяти кубиков снова беру первый попавшийся. Уже ничего не задумываю, просто неторопливо жду. Бортинженер.
«Это был сон. И это была явь. Это была мистика. И это было по ею сторону реальности. Или вообще ничего не было! Должный строй мира: вне материи – пустота. Приличествующий сознанию подход: «внутри пустоты» – оксюморон.
Естественная субординация: вещество как образ бытия – поле как система связи – вакуум как нуль вещества или поля. Мы мечтали внести коррекцию в эти три формулы. «Содержание» пустоты наделить смыслом.
Доказать, что вакуум не нуль, но нулевое состояние энергии. Нулевое, однако же состояние.
И таким образом, представить Вселенную как вакуумновещественный континуум, то есть мыслили такую субординацию: овеществленная энергия – энергия поля – вырожденная энергия.
Большего, полагали, не дано. Вышло: есть большее. Или есть вместо. Но ЧТО? Почему вместо вырожденной энергии мы обнаружили выродков нашего сознания?
Есть древний прием; высказаться–осознать. Уверен, что не получится. И тем не менее должен попытаться. Иначе безумие укоренится, а страх обернется ужасом.
Я попал в детство. Свое детство. Сознание раздвоилось. Я ощущал себя ребенком. Не в эмоциях и речениях, а тем, прошлым. Двадцать лет жизни исчезли. И параллельно видел себя со стороны. Облик соответствовал былому. Жидкие светлые волосики, короткие штанишки, колготки, бактерицидный клей на ободранных локтях... Похож на девочку... Стереофото из семейного альбома...
Мучила важная проблема: смесь вкусных вещей – вкусна ли? Например, ежевичное варенье, пикули и сырое песочное тесто. Или так майонез, лимонный крем, гречневая каша с молоком. Странный был ребенок; любил каши. Смешать бы все в тазу! И есть ложкой. Останавливало одно: таз спрятан у мамы. Пахло ванильным мороженым.
Глубокомыслие отпустило; встретился с приятелями. Идиотизм заключался в следующем: мое детство, вернувшееся в абсолютном вакууме, пересеклось с детством экипажа. Не знал я никого из них двадцать лет назад, вот беда! Познакомились на отборе. И детских фотографий не видел в жизни. Перед возвращением на Землю – когда обменивались «выродками» – описал каждого, каким лицезрел «во сне». Подтвердили. Их изумление – выше моего: сходство–до малейших деталей. И образ мыслей подобен. Насколько помнят себя.
Я впал в детство. Допускаю. Правильнее: «меня впали». Нечто воздействовало на мозг, высвобождая воспоминания. Бред, по сути своей: вокруг пустота. Но возьмем как гипотезу. А память шести человек – как в мою влезла? Семь ниточек, ведущих в полузабытое прошлое – неповторимое, у каждого свое и посторонним неведомое, – как сплелись?
Сидели рядком на скамеечке. Чинно, степенно–благовоспитанные детишки. Ногами болтали, рассуждали. Кто в носу ковырял, кто ногти грыз, кто укус комариный расчесывал. Дружки – любой скажет. А подружиться им – через двадцать лет!
Командир – вихрастый, штаны на помочах старомодных – вперехлест, гольфы сползли, настроен воинственно: чуть что – соседа локтем в бок.
Помощник–анемичный, вялый. Зовут «дистрофиком». Кожа тонка: на шее все жилки видно. Почти прозрачный. Спорить не любит и не хочет, но приходится: компания втянула в дискуссию. Физик–конопатый до умопомрачения. За веснушками лица не видно. Огненные волосы не во все стороны, как у рыжих обыкновенно, а напротив–аккуратной челочкой. Вожак–Командир, но и этот из лидеров, за чужое верховодительство отчаянно переживает. Потому и любое слово – главарю наперекор.
Психолог – из тех, что в школе становятся круглыми отличниками и занудами. Все знает, но снисходительно молчит, если скажет что – обязательно проверенное и в точку. Таких родители с трех лет «по–взрослому» одевают, а с пяти уже на коррекцию зрения водят: читают все, что под руку попадается, даже кулинарные книги.
Техник меньше всех ростом, потому и ехиден. Нос острый, как у лисы, глаза – щелочки, рот от уха до уха. Первый подпевала Командира. Тот ему брезгливо потворствует, остальные – и я в том числе, не тот, который смотрит со стороны, а тот, что сидит на лавочке третьим справа, – ненавидят. В начальной школе потенциальный ябеда и подхалим. Лупить будут нещадно.
Наконец, Навигатор – «вещь в себе». Отрешен, суров, словно наперед известно: через пару десятков лет быть ему «звездным штурманом». Одна из редких натур: в цели жизни уверен с малолетства, идет к ней упорно и добивается максимального. Знает все о типах космических кораблей, о трехмерных лоциях, о системе координат в пространстве, любой разговор сводит к «эклиптике», «космовекторам». Любимое присловье: «Эх, суперсвет бы!" Как в воду смотрит: в числе первых окажется, кто пространство перехитрит.
А дебаты у нас нешуточные: спорим, какая игра лучше.
– Конструктор! – выкрикивает Физик, стремясь к приоритету.
– Смотря какой конструктор, – важно и снисходительно цедит Командир. – Конструкторы разные бывают.
– «Построй сам», – хихикает Техник. – Кубики. Робя, рыжий в кубики до сих пор играет!
– У–у, лиса! – Физик гневно потрясает кулачками. – И не кубики вовсе – аналоговый на микротриггерах! Мне такой конструктор отец подарил. С полиэкраном!
Командир ощущает потребность в возврате инициативы.
– Хлам! – бросает он. – Ясли... «Живой мир»–это вещь. Нацепил шлем и крути ручки. Хошь – в космосе летишь, хошь – в джунглях крадешься. Не то что твои «тригры–мигры»!
– Хлам?! – глаза Физика стекленеют. – Да ты сам знаешь кто? Спор грозит баталией. Выступаю я:
– Кончай, братцы! Тебе–то, рыжему–то. А я технические игры не люблю. Вот в «пришельцев» сыграть бы! Айда, а? Дистрофик водить будет. Он все равно прятаться не умеет, уши за парсек видны. Пусть «Центр» охраняет. Чур, я в дальнем патруле! Дистрофик багровеет. «Лиса» опять скалится.
– Прише–е–ельцы, – тянет он, опасливо косясь на командира. – Ты еще «индейцев» предложи. Ща луки сделаем, стрел наломаем. Возня одна...
– Ты сам–то, «лиса–морда коса», во что играешь? Небось ни во что!
– Я... это... я тоже «живой мир» люблю. Особенно «оверсан». Солнце очень красиво можно вообразить... Командир благосклонно кивает. Мы с Физиком орем нараспев:
– Лиса – подлиза! Лиса – подлиза! – и на ходу сочиняем, смело круша стереотипы женского и мужского рода:
– Лиса – болван. Захотел «оверсан». Полетишь башкою вниз, Потому что ты – подлиз!
– Дистрофик, а ты что скажешь? – Это вступает Командир. Оппозиция наша ему не нравится. У Психолога же и спрашивать нечего. Заранее знаем: скажет «шахматы», или «литературная викторина», или «герои любимых книг» – что–нибудь в таком духе.
– Я? – Дистрофик смущается и краснеет снова. – Я, ребят, так... ничего.. Я лото люблю. Мы с папкой и мамой часто в него играем. Хорошая игра, не верите?
– Ло–то? – Лиса скатывается со скамейки. Хохочет. Но продолжать не смеет: натыкается на грозный взгляд Навигатора.
– Не трожь его! Слышь? А ты, старшой, тоже мне! – накидывается Навигатор на Командира. – Дал бы лисе по шее, чтоб не вонял. Лото – хорошая игра. И «Живые картины» хорошая. И конструктор у Рыжего ничего себе. А вот у меня мечта, – он задумчиво вскидывает глаза, – «Лабиринт–ловушку» заиметь!
– Какую «ловушку»? – удивляются все. – Мы про такое и не слыхали.
– Это новая игра. Я только сегодня узнал. Значит, во–от такая головизионная рамка. В ней вырастает трехмерный лабиринт. И внизу пять «зайчиков» горят. Ну и пятнадцать рычажков, само собой. Надо зайчиков по лабиринту провести всех одновременно, а потом их в особую ловушку загнать. Если загонишь – лабиринт пропадает, и появляется сногсшибательная головизия, всякий раз новая. А если хоть одним «зайчиком» за светоплоскость заденешь, все пять назад возвращаются.
– Вот это да! – выдыхаем мы с шумом. Замолкаем: каждый разрабатывает план, чего бы такое дома сделать, чтобы отец за это «ловушку» принес...
И все кончается. Мир детства ужимается до кают–компании Корабля. На хронометре – расчетное время. Минута. Вокруг – остолбенелые лица экипажа.
Сначала думал: мы все в детстве побывали. И каждый самим собой был. Потом – нет. «Сны» у всех индивидуальные оказались. Я один такой «счастливый». Не только на двадцать лет «помолодел» в ту минуту, но и в мозги прочим умудрился залезть. Знать бы – КАК!
Бросился к приборам. И после того, что было, даже не удивился. Все работает нормально, однако стопорные «дубли» – те, что на показаниях в момент эксперимента должны стоять, – словно взбесились. Математический реактор – нуль. Малый реактор – нуль. Абсолютное смещение–нуль. Это еще можно понять. Но и относительное – тоже нуль. Будто вся Вселенная на ту самую минуту застыла! Полевая защита: «дубль–стопор» сломался! И наконец, ручной калькулятор – наш «суперабак» – САМ ПРИШЕЛ В ДВИЖЕНИЕ. Я поиграл шариками, требуя конечный результат. Ответ–бесконечность! Но бесконечность ЧЕГО?!! Вот и выговорился...»
В памяти еще раз возвращаюсь к смерти Психолога. Смерть эта подействовала на меня ужасно. Как–то не привыкли мы, чтобы люди вот так просто умирали. Ведь совсем молодой был, тренированный мужчина. Испытанный всевозможными тестами и отобранный после тщательнейшего медицинского отсева. И вдруг кровоизлияние в мозг... Я ведь и сам рвался в эксперимент: тогда еще, когда группа только формировалась. Казалось: по всем статьям подходил, по здоровью тем более. И надо же было им найти невинную отроческую тахикардию! Моментально категорический отказ. И многочисленные ряды «отсеянных» стали на одного человека больше. А друг мой Психолог попал. И... пропал...
Как же это расценивать? Мне повезло? Или все–таки ему? Мне, который по причине чрезмерной детской активности – нежеланной причине! – остался жить? Или ему, который, хотя и умер, успел побывать на грани Неведомого?
Я возвращался на вылеченной «квадриге» домой. В пути у меня еще не возникала идея самому принять участие в разгадке тайны: полагал, что и без моей скромной персоны найдется немало пытливых умов. Но двух вещей не знал я тогда: во–первых, что фонна Психолога мне адресована будет, а во–вторых, новой, более ужасной, чем предыдущие, вести.
Я не успел войти домой, как тут же включился головизор. Короткая заставка передачи «Хроника», тревожный музыкальный сигнал, и диктор передает экстренное сообщение: погиб не только Психолог, погиб весь экипаж. По истечении суток после приземления умерли все семеро. Причина смерти – кровоизлияние в мозг. Причина кровоизлияния выясняется. «Выясняется» до сих пор... Экипаж ничего не успел сделать. Не успел собраться перед академической комиссией. Не успел выступить на пресс–конференции. Не успел «кристаллизовать» отчеты. Времени хватило лишь на фонны. Семь звуковых кубиков, записанных частично в космосе, частично в гермобоксах перед томительной процедурой «контроля», – все, чем мы можем располагать. Любой волен заказать и получить копии. Все семь копий у меня на столе. Три – чуть поодаль: прослушанные. Из оставшихся выбираю Навигатора.
«Нервные впечатления... Сбивчивые воспоминания... На большее пока рассчитывать не могу. Полный отчет будет позже. Или не состоится вовсе... Причиной тому–крайняя скудость информации. Насколько могу представить, в будущем ее не прибавится.
Прежде чем перейду к основному, изложу факты всем известные и неоспоримые. Неоспоримость – пока главный козырь, к тому же едва ли не лучшее средство подготовки слушателя. Надобность такой подготовки явствует из дальнейшего.
Итак, о Корабле и верховный задаче эксперимента. Ставится проблема: исследование чистого вакуума. Очевидная деятельность разумеется в двух направлениях: первое–отыскание такового, второе – создание прибора, способного подвергнуть искомую область анализу. Отталкиваемся от определения «чистого вакуума»; «Область пространства, максимально свободная от наличия материальных частиц и с наивозможно минимальным фоном взаимодействий». Вывод напрашивается сам собой: поиск следует осуществлять в глубоком космосе.
Начинаем «считать» пространство. Калькуляторное лоцирование космоса дает результат: ближайшая область с минимальным содержанием вещества лежит в северном полушарии эклиптическе системы координат – небесные широта и долгота сейчас маловажны – на расстоянии четырех световых месяцев и двенадцати световых дней от Земли.
Корабль, на котором мы достигли этой области, принципиально нов в двояком смысле. Во–первых, его основным движителем является математический реактор, сводящий С–тензор к нулю в той точке пространства, коей является сам Корабль, и таким образом создающий неопределенность расстояния, равнозначную мгновенному скачку внутри «жгут–структуры». Во–вторых, его конструкция позволяет – в случае точного попадания в заданную область – поймать чистый вакуум в ловушку. Это достигается следующим образом. Корпус Корабля состоит из металлопластических материалов и представляет собой, для упрощения скажем, полую сферу. При подаче импульса на гибкий шпангоут корпус размыкается и, образно говоря, «выворачивается наизнанку», «схлопываясь» вокруг малого объема вакуума с нулевым содержанием вещества.
Простейшая аналогия: представим надрезанный по большому диаметру детский мячик. Небольшое усилие пальцев, и мячик уже показывает нам свою внутреннюю поверхность, оставаясь по форме тем же шаром. Если к этому присовокупить, что края разреза при касании моментально склеиваются, а «выворачивание» происходит в мгновение ока, то, право же, для примитивной модели Корабля нам больше ничего не требуется. Разве что указать: реакторный отсек и отсек управления расположены на «полюсах», а «надрез» проходит по «меридиану».
Оболочка нашего Корабля надежно защищает «пойманную» пустоту от всех видов взаимодействий, включая электромагнитное поле рабочих систем Корабля, и даже гравитацию, ибо в момент «нуль», то есть в момент «схлопывания», срабатывает математический реактор, и для объема, оказавшегося в пределах оболочки, тензор кривизны пространства обращается в «нуль», элиминируя «жгут–структуру». В тот же самый момент начинает функционировать «васкоп», долженствующий за минуту эксперимента сделать около миллиона мгновенных «снимков» вакуума, энергетическая расшифровка которых последует на Земле. Такова схема эксперимента. Добавлю: запроектированная схема, ибо на деле после «схлопывания» рассудки наши помутились, «васкоп» же и «глазом не моргнул».
События развертывались так. Я выстрелил Корабль а расчетную точку и переключил энергию на малый реактор. Мы начали медленно продвигаться в пространстве. Погрешность оказалась ничтожной, поэтому после непродолжительного рыскания Корабль вошел наконец–то в желаемый район. Все наше внимание переключилось на «пустомер»–индикатор содержания вещества в вакууме, или «пустомелю», как мы его окрестили.
«Большеразмерный уровень – пусто», начал издалека наш «пустомеля», и тут же хронометр принялся за отсчет времени. «Космическая пыль – пусто». Мы перемигнулись друг с другом: лоцирование не подвело. «Межзвездный газ – пусто». Вот оно, мгновение! На атомном уровне – как помелом, следовательно... «Общая оценка – пусто». «Чистый вакуум», – все тем же скучным голосом объявил «пустомеля».
Последнее, что я помню из реальности ДО, легкий толчок: «ловушка» захлопнулась, немедленное ощущение: лечу куда–то во мраке. Затем подо мной объявилась матушка–Земля. Вокруг раскинулся божественный воздушный простор, над головой – пара–другая легких облачков и небывалой голубизны солнечное небо.
Самое удивительное – летел я «безо всего». Не было за плечами увесистого и монотонно гудящего «Вихря», предплечья и запястья не обжимали охваты спортивных крыльев, не было ощущения невесомости, как на параболическом тренажере. Была влекущая к земле тяжесть тела, которое, впрочем, и не думало опускаться, было сказочное чувство парения и была радость. Нестерпимый восторг, захватывающая душу удаль, блаженство избранных, упоение победой над природным недостатком человека, одержимость власти над природой – все смешалось, все распирало грудь, наполняя легкие некой невесомой субстанцией, которая, может быть, и удерживала меня на высоте.
Я с удивлением прислушивался к собственному телу. Не было органа, который работал бы в привычном режиме. Сердце билось не ритмично, а выбивало какую–то сложную «морзянку». В печени ощущалось странное щекочущее движение, впрочем, не беспокоящее, а скорее приятное. Желудок словно бы сжался в комок, уступая место диафрагме, которая мощно пульсировала и напоминала мембрану бионасоса «квадриги» или «триеры». Только насос этот гнал неизвестно что и неизвестно куда. Руки и ноги подчинялись неведомым командам – не мозга, а иного органа, только что чудодейственным образом родившегося «под ложечкой», – и блестяще удерживали равновесие, не допуская, чтобы я свалился в «штопор» или попал в «воздушную яму». Да что говорить – все органы трудились по–особому, но происходящее казалось мне абсолютно естественным, словно бы летать я был обучен с детства. Может быть, и не ходил никогда – только летал...
Подо мной проплывал незнакомый мне заповедник. Девственные леса, благоухающие сады, полудикие парки, луга, речушки, лужайки – все вызывало у меня умиление и первобытное почитание. Я бросался камнем к купам деревьев, пугал быстролетной тенью рыбешек в прудах и снова взмывал в небо, гонялся за птицами, съезжал по радуге, делал тысячи подобных благоглупостей и хохотал, хохотал, хохотал...
Пока не очнулся в центре управления Кораблем. Я лежал на полу и бился в истерике. Психолог разжимал мне челюсти, вливая витализатор, хлестал по щекам, но я все сильнее закатывался идиотическим смехом. Совершенно неожиданно он сменился безумным воем и плачем. Я лежал, скрючившись, у своего кресла и рыдал в три ручья, рассказывает Психолог. Он не изменяет истине. Я помню этот момент. Мне действительно было горько и больно. Я не желал возвращаться в действительность.
Хотелось до конца дней своих летать в прозрачном и призрачном мире, купаться в хрустальных лучах солнца, вдыхать зеленый запах первозданной свежести, чувствовать облака, оседающие капельками на горячем лбу, удирать от грозы, нестись к Луне, стараясь достичь наивысшей точки полета, и затем – вниз, с меркнущим от разреженного воздуха сознанием вонзаться в теплый туман, стелющийся над низинами, – отголосок растворенного в сумерках зноя, – возвращаться к жизни. Летать, летать, летать... Вечно...»
Я резко бью по клавише выбрасывателя. Кубик, не отыграв, вылетает на стол. Дальше слушать я не в состоянии: перехватило дыхание. Последние часы жизни Навигатора – самая трагическая ниточка во всем этом запутанном и прискорбном клубке нелепых смертей.
Он с ювелирной точностью выстрелил Корабль к Земле, отдав управление посадкой Командиру лишь после того, как убедился в полном восстановлении значения G–тензора. В ясном сознании прошел «контроль», обманув врачебный синклит. Однако слова, запечатленные в фонне, оказались последней разумной записью «космического снайпера».
Уже дома он внезапно потерял сознание. А когда пришел в себя, мысли в глазах его не было. Он бормотал несусветицу, лепетал как ребенок, пускал пузыри и судорожно дергал руками, как бы пытаясь схватить что–то скользкое, но вместе с тем чрезвычайно важное для него, без чего уйти из жизни он не имел права. «Полный распад сознания», – зафиксировал врач. Он же через полчаса, мучаясь беспомощностью, установил смерть...
Есть еще одна причина, по которой я никогда не дожидаюсь конца фонны Навигатора. На ней по странному стечению обстоятельств были записаны слова, произнесенные им за секунду до фатального кровоизлияния. На эту единственную секунду сознание вернулось. И губы прошептали жуткую в своей осмысленности фразу – за малым изменением ту самую, которую произнес когда–то, умирая, Рабле: «Je vais querir le grand Neant». («Иду искать великое Ничто»).
От этих слов мне становится страшно...

© Виталий Бабенко

 
 < Оглавление  Следующая > 

  The text2html v1.4.6 is executed at 5/2/2002 by KRM ©


 Новинки  |  Каталог  |  Рейтинг  |  Текстографии  |  Прием книг  |  Кто автор?  |  Писатели  |  Премии  |  Словарь
Русская фантастика
Купить фантастическую книгу тем, кто живет за границей.
(США, Европа $3 за первую и 0.5$ за последующие книги.)
Всего в магазине - более 7500 книг.
 
Stars Rambler's Top100 TopList