Звезды – Горячие Игрушки
Занявшись как–то предсказанием посмертной судьбы в собственной
фирме «Жизнь после смерти», я рассчитывал поправить свое
пошатнувшееся финансовое положение и совсем не представлял, насколько
хлопотным окажется мое новое поле деятельности. Думал: чистая работа
– компьютер, программа, звезды, судьбы, и уж, тем более, какие подвохи
могли мне устроить люди, уже покинувшие бренный мир? У меня вылетело из
головы, что за информацией ко мне обращаться будут люди вполне еще
живые, а не бесплотные призраки. А живой человек – это проблема, как
сказал в прошлом веке какой–то классик грузинско–русского
происхождения.
Помню как сейчас дело Осипа Кугеля. Уверен, что вам знакомо это имя. Как
же, известный астроном, академик, профессор семи университетов, один из
которых расположен то ли в туманности Андромеды, то ли и вовсе в
галактике М51 – жутком скоплении, куда я однажды пытался проникнуть на
своем звездолете, но был отброшен такой интенсивной мыслительной
волной, что впоследствии огибал эту галактику по дуге
большого межгалактического круга.
Так вот, господин Кугель явился ко мне, во–первых, без
предварительной записи, во–вторых, когда я был не в духе, а в третьих, –
с видом человека, делающего собеседнику одолжение своим присутствием.
– Шекет? – спросил он, высокомерно подняв брови, хотя фамилия была
большими буквами написана на двери офиса.
– Ну, – буркнул я, давая понять, что не намерен отвечать на риторические
вопросы.
– Вот моя визитная карточка, – объявил посетитель и бросил мне на стол
лазерный буклет размером с роман графа Толстого «Война и мир» издания
1977 года. Только снобы или мрачные мизантропы, по моему мнению,
заказывали себе такие визитки, размещая в кристалле все сведения о
себе, включая анализ крови, полученный в роддоме.
– Осип Кугель, – прочитал я на оболочке и отодвинул кристалл,
даже не пытаясь разобраться в содержимом. – Слушаю вас, господин Кугель.
Чья посмертная судьба вас интересует? Мамы? Папы? Любимого пуделя?
– Что вы себе позволяете, Шекет? – покраснев, закричал посетитель. –
Неужели вы думаете, что у меня, академика семи академий, есть время
возиться с какими–то собаками? И не трогайте моих родителей, они
еще, к сожалению, живы и даже здоровы!
– Ну вот что, – заявил я, выйдя наконец из себя, – излагайте ваше дело
или мне придется предсказывать вашу посмертную судьбу!
Должно быть, глаза мои метали молнии, потому что академик неожиданно
присмирел и продолжил довольно мирно:
– Э... господин Шекет... я, видите ли, всю жизнь занимаюсь звездами.
– Я тоже. Что дальше?
– Я не верю ни в какую астрологию, тем более посмертную, – сообщил
господин Кугель. – И потому ничья посмертная судьба меня не интересует.
– Тогда за каким дьяволом вы ко мне явились? – спросил я очень
вежливым тоном.
– Я всю жизнь занимаюсь звездами...
– Это я уже слышал. Дальше.
– ...И меня интересует, что представляют собой звезды в мире, который
вы именуете тем светом и который, по моему глубокому убеждению,
вообще не существует в природе.
– Какая вам разница, что они собой представляют, – удивился я, – если вы
не верите в само существование потустороннего мира?
– Шекет, – возмутился академик, – я считал вас умным человеком!
Если тот свет существует, то какая разница, верю я в него или нет? Я
слышал, что звезды влияют на судьбы даже тех людей, кто решительно не
верит ни в какие предсказания.
– И правильно слышали, – хмыкнул я, неожиданно придя в прекрасное
расположение духа.
– Если на том свете нет материи, а один лишь дух, – продолжал
академик, – то как там могут существовать плазменные шары с
температурой на поверхности от трех тысяч до трех миллионов градусов? А
если там нет звезд... Это невозможно!
И вот тут–то я его наконец понял. Бедняга попросту боялся, оказавшись на
том свете, лишиться средств к существованию – ведь ничем, кроме
исследования звезд, он заниматься не умел. А менять титул академика по
звездам на статус потустороннего бомжа ему не просто не хотелось – он
этого боялся больше, чем самой смерти!
Впрочем, от того, что я понял истинные страхи клиента, мне еще не стало
ясно, каким образом решить поставленную задачу. Однако академик ждал
ответа, и я, наморщив лоб, сказал:
– Это будет стоить вам вдвое дороже стандартного прогноза. Нужно учесть
сложность проблемы, которая...
– Вот моя кредитная карточка, – объявил Кугель, – разрешаю вам
пользоваться ею как своей собственной до окончания наших отношений.
Сказал бы сразу! На таких условиях я готов был продлить наши непростые
отношения хоть до самой тепловой смерти Вселенной. Однако у академика
были иные представления о сроках. Вставая, он сказал:
– Приду через неделю.
Едва за клиентом закрылась дверь, я вложил его кредитную карточку в
прорезь компьютера, предвкушая многообразие покупок, которые позволят
мне хотя бы в течение недели вспоминать о господине Кугеле без
раздражения. Компьютер вздохнул и голосом, полным презрения, заявил:
– Необеспеченный кредит. Пользование запрещено.
После чего добавил совсем уж неприличным тоном:
– Верни долги, подлец!
И на такого клиента я должен был тратить свою мыслительную энергию!
Выбросив кредитку в утилизатор, я все–таки задумался:
действительно, как там со звездами? Вообще говоря, задача была не так
трудна, как я сначала себе вообразил. Ведь в нашем мире жили
миллионы людей, уже прошедших стадию инкарнации. Кто–то из них был
на том свете ангелом, кто–то – карточным шулером, но кто–то наверняка
занимался астрономией. Проблема в том, что эти люди, обретя новую
жизнь, начисто забыли все, что с ними происходило прежде. Как узнать, кто
из людей был на том свете астрономом и исследовал тамошние звезды?
Неожиданно мне пришла в голову простая и потому гениальная идея. Черт
возьми, а я–то сам? Я–то кем был на том свете – между прошлой моей
жизнью и нынешней? Почему я, отвечая на дурацкие вопросы клиентов,
ни разу не поинтересовался собстенной судьбой? Где мое прославленное
любопытство? Любовь к звездам и путешествиям я впитал с молоком матери
(точнее – с молочным порошком фирмы «Тнува»)! Не может быть, чтобы,
находясь в астрале, я занимался чем–то иным, а не межзвездными
полетами!
В тот же вечер я позвонил известному на Камбикорне медиуму Ставридасу и
спросил, сможет ли коллега в порядке личного одолжения принять меня
вне очереди и пробудить во мне воспоминания о прошлой инкарнации
и межинкарнационном существовании?
– Да вы и так все помните, Шекет, – добродушно заявил Ставридас,
глядя на меня со стереоэкрана. – В четыре тридцать утра, если вы в это
время спите, в вас как раз пробуждаются прежние воспоминания, и в
течение трех с половиной минут вы видите сон о жизни в астрале. Но вы
этот сон – точнее, это воспоминание – забываете мгновенно, едва только
продираете глаза.
– Никогда не помню снов, – согласился я. – Что же делать?
– Поставьте будильник на четыре тридцать две, – посоветовал медиум. – Вы
же знаете: если сон резко прерывается, есть шанс его запомнить.
Шанс! Я хотел точного знания, но пришлось довольствоваться тем, что
предложил Ставридас. Поставив будильник на нужное время, я лег спать,
и, естественно, бессонница не позволила мне даже сомкнуть глаз.
Проклиная собственную нервную систему, я на следующую ночь принял
снотворное и заснул сном тяжелым, как штанга тяжеловеса. В четыре
тридцать две зазвенел будильник, я мгновенно продрал глаза,
проклиная чертов прибор, оборвавший столь приятное...
Приятное – что?
Я действительно видел себя в самом прекрасном месте Вселенной,
какое мог себе представить! Я был там не человеком – более того,
человеческий дух представлялся мне чем–то малозначащим и никому не
интересным.
В том мире я был звездой. Я парил в пространстве, у которого не было
привычных измерений – ни длины, ни ширины, ни, тем более, высоты, – их
роль играли три других координаты: совесть, дружба и любовь. И в
этом, единственно возможном в ментальном мире пространстве, я был
огромен. Моя любовь простиралась до поверхности соседней звезды,
а дружба выглядела подобно солнечному протуберанцу, устремленному к
другим светилам, не менее меня желавшим мирового единения. Я уж не
говорю о координате совести – она вообще казалась мне бесконечной, и
потому я ощущал ответственность за каждую мысль во Вселенной,
подуманную, высказанную, осуществленную и неосуществимую.
Мне было печально и радостно, как любой другой звезде. Это было
замечательное воспоминание, но мне нужен был ответ на конкретный
вопрос, и я решительно обратил мысленный взор внутрь себя,
спрашивая: что я есть? Плазменный шар с температурой на поверхности
три миллиона градусов? Конечно, нет! Я вообще не был ни шаром,
ни кубом, ни даже математической точкой. О себе я мог лишь сказать,
что я – был.
И я понял еще, почему звезды влияют на судьбы. Это же естественно –
если они, звезды, существуют в измерениях совести, любви и дружбы.
И еще я понял, что не скажу этого своему клиенту, академику Кугелю.
Звезд, которых он не может описать уравнениями, для него не
существует в природе. Упомяни я о звезде в измерении совести, он плюнет
мне в глаз.
Но как же правда? Я обязан, будучи профессионалом, говорить клиентам не
то, что они желают услышать, а то, что есть на самом деле. Кроме
одного случая – если полученная мной информация смертельно опасна
для спрашивающего. Астролог, даже альтернативный, не может нанести
клиенту вред!
Когда академик, бряцая своими дипломами, ворвался в мой кабинет
несколько дней спустя, я напустил на себя важный вид и заявил, не глядя
Кугелю в глаза:
– На том свете, уважаемый, звезды такие же, как на этом. Плазменные
шары с температурой поверхности от трех тысяч до трех миллионов. И на
другой ответ вы не можете рассчитывать, потому что ваша кредитка не стоит
даже пластика, из которого она изготовлена.
– Другого ответа я и не ждал, Шекет! – воскликнул академик Кугель. –
Мир един, и это абсолютно естественно! Спасибо, можете оставить себе
мою кредитную карточку и пользоваться ею до конца дней, все равно на том
свете она вам не понадобится.
– На этом тоже, – сообщил я. – Мне пришлось выбросить ее в утилизатор,
чтобы не платить ваши долги.
– Вот как? – холодно произнес академик. – Я всегда утверждал,
что все астрологи шарлатаны, и вы это доказали своим поведением.
После чего господин Кугель удалился, унося с собой уверенность в
том, что звезды и на том свете такие же, как в нашем мире – горячие
игрушки, к которым невозможно прикоснуться. Так же, как невозможно
прикоснуться к чужой совести, чужой дружбе и чужой любви. Впрочем, эта
последняя мысль академика не беспокоила – ведь он не верил даже в то,
что изучал сам.
