Часть третья
Orbis Tertis
Глава первая
Мрак. Безмолвие. Отсутствие.
Мрак был везде и был всем, бесконечность тянулась в прошлое и будущее,
повторяя себя, и тоже была мраком.
Он был счастлив.
Он парил – может быть, в воздухе, но вероятнее всего – в собственном
воображении.
Он раскинул руки, но были ли это на самом деле руки, а не его
представление о них? Он подогнул ноги, но так и не смог определить,
произошло ли это на самом деле.
Он сказал себе: «Я живу», это было не вопросом, а утверждением, и
окружавший его мрак согласился с этим выводом, поскольку чем же иным было
молчание, если не знаком согласия?
Он жил, но кто – он?
Вопрос этот занимал его недолго, поскольку он жил не мыслями, но
ощущениями. Ощущений было на редкость мало, и ему пришлось создавать их
самому.
Из инстинктов, из усвоенных когда–то рефлексов возникло ощущение тепла. И
ощущение холода возникло тоже. Тепло было рукам, а ноги замерзли. Ему это
не понравилось, и он смешал холод с теплом, создав ощущение влажности,
которое понравилось ему еще меньше, и тогда он осознал собственную
значимость в мире, где только созданные им ощущения составляли
единственную и неповторимую реальность.
«Я живу», – повторил он и добавил: «Я ощущаю».
Но пока он ощущал только себя – не личность, а существо в мире, состоявшем
из мрака и безмолвия.
«Я ощущаю», – повторил он и добавил: «Я хочу».
Он хотел того, чего не имел, и знал единственный способ получить желаемое:
создать самому. Из чего? И что?
Он создавал слова, чтобы описать ощущения, и создавал ощущения, чтобы
понять желания, а желания рождались сами и сами исчезали.
Создавая слова, он творил мир. Тепло и холод. Влажность и сухость. Мрак
и... Что? Свет. Хорошее слово. Пусть будет свет.
И стал свет.
Свет возник из окружавшего мрака, будто мысль из подсознания. Он широко
раскрыл глаза, но ничего не видел, потому что свет оказался всего лишь
противоположностью мраку – и ничем более. Глазам стало больно, это было
новое для него ощущение, он не хотел боли и закрыл глаза, вернув мрак.
Но полной тьмы уже не было, он почувствовал свою отделенность от мира и
приоткрыл веки, хотя и боялся быть ослепленным. Свет, однако, оказался
мягким, не таким, как в момент создания. Свет был, и значит, был мир, но
мир был пуст, иначе он непременно увидел бы его содержимое.
Свет был вверху, а мрак внизу, сам он парил между мраком и светом, и даже
с закрытыми глазами ему казалось, что мир вертится вокруг него все быстрее
и быстрее. Еще немного – мрак со светом перемешаются, и все, что он
сделал, придется начинать сначала.
Нужна опора. Твердь. Он представил ее в воображении: прочную,
основательную, упругую. Подумал: да будет так. И стало так.
Он стоял на жесткой поверхности, чувствовал, как в подошвы впиваются
мелкие острые грани. Поверхность была плоской, серой, тоскливой и
заканчивалась совсем рядом. Он сделал шаг и оказался на краю созданной им
тверди. Он заглянул во мрак, и ему почудились фигуры, которых там, скорее
всего, не было. Он отшатнулся, поднял глаза к свету, и там ему тоже
почудились фигуры, которых быть не могло.
Он был один. Это ощущение – ощущение одиночества – тоже было новым и
лишало его счастья. Постепенно он начал понимать – не ощущать, а именно
понимать; мыслить, а не только воспринимать существующее, – что счастья
больше не будет. Никогда. Счастье самодостаточно. Он был счастлив, когда
был один и не понимал собственного одиночества. Он был счастлив в
бесконечности мрака, а потом в бесконечности света, но, отделив свет от
тьмы, он перестал быть счастливым, потому что, создав одну простую
альтернативу, понял, что может создавать еще и еще. Созидая, не можешь
быть счастлив.
Но созидая, понимаешь себя. Раньше он только ощущал. Теперь научился
понимать. Что будет потом?
«Я не хочу быть один», – подумал он.
«Я не один».
Эта мысль возникла из ощущения. В мире не было звуков, но он слышал. То,
что он слышал, было чьей–то эмоцией, струившейся из света.
– Ормузд...
Это было его имя. Что оно означало? Что вообще может означать имя? Слово,
на которое нужно откликаться, и он откликнулся:
– Я. Ормузд – это я.
Ни одного звука не родилось ни во мраке внизу, ни в свете, что струился
сверху. Не словом стало имя Ормузда, но понятием, которое только и может
связать два сознания.
Ормузд ждал ответа, но мысль его не стала вопросом, и свет молчал, как
молчал и мрак, а на колючей поверхности тверди он чувствовал себя все
более неуютно. Свет мешал ему, потому что был всюду – там, где не было
мрака. Повинуясь инстинкту, а вовсе не доводам разума, он смял свет, и
мрак хлынул между пальцами, а свет истончился, стал плотным, Ормузду
понравилось то, что он сделал, и он вылепил из света шар и сильным
движением руки швырнул его вверх, потому что шар обжег ему пальцы. Свет
взлетел над твердью и застыл.
«Солнце, – подумал Ормузд. – Это солнце».
Лучи солнца проникали во мрак, и Ормузд увидел на поверхности созданной им
тверди созданную им тень. Тень странно шевелилась, когда он двигал рукой,
выглядела живой и даже агрессивной. Ормузд прихлопнул тень ладонью, но
тень извернулась, накрыла ладонь сверху, и эта игра какое–то время
забавляла его, пока он не понял ее бесполезность. Он рассмеялся, и ему
показалось, что смех отразился от солнца и от тверди гулким эхом.
«Я создаю себе мир, – подумал он, – и это хорошо».
– Это хорошо, – услышал он отражение собственной мысли и понял, что
ошибся. И мгновение назад ошибся тоже, когда принял чужой смех за
отражение собственного.
Он поднял голову и увидел человека, стоявшего на краю тверди и смотревшего
вокруг себя с бесконечным удивлением.
– Ормузд, – подумал человек. – Ты Ормузд. А я? Кто я?
– Ариман! – вырвалась у Ормузда несдержанная мысль. – Конечно! Ты возник
из тьмы, когда я отделил ее от света.
– Ариман, – задумчиво сказал человек, приблизившись к Ормузду на
расстояние вытянутой руки. – Кажется, да. Что–то во мне откликается на это
имя. Я чувствую, что оно мое. Этот мир... Ты сам создал его или появился в
нем, как я?
– Не знаю, – признался Ормузд. – Возможно, мы – ты и я – были здесь
всегда. Но не знали этого, потому что был мрак, а потом я создал свет,
твердь и солнце.
Ормузд и Ариман смотрели друг на друга с любопытством и все возраставшим
пониманием. У обоих была светлая кожа, голубые глаза и черные волосы.
Ариман был выше ростом, а Ормузд – ниже, но плотнее. Мысли–слова, недавно
им не знакомые, всплывали и становились их собственностью, которой они
охотно делились друг с другом. Солнце дает жизнь. Тьма рождает чудовищ.
Нужно держаться вместе, потому что мир опасен. Опасность – это
неизвестность. Здесь неизвестно все. И все опасно.
Ариман посмотрел на Ормузда сверху вниз, а потом перевел взгляд на твердь
под ногами.
– Жестко, – сказал он. – Больно стоять. Ты мог бы сделать это лучше, верно?
– Жестко, – повторил Ормузд. – Да, пожалуй. Я создал твердь из мрака.
Больше было не из чего. Вот она и получилась колючей.
Он не смог бы сказать, почему ему в голову пришла именно эта мысль. Почему
твердь, созданная из мрака, должна быть колючей, как... Как что? Сравнение
не приходило, и это заставило Ормузда пристальнее вглядеться в мир.
Огненный шар солнца слепил глаза, белизна света выглядела мягким и
ласкающим фоном, и провал мрака под ногами уже не казался таким ужасным,
потому что Ормузд знал теперь: мрак – материал для творения. Он наклонился
и под пристальным взглядом Аримана провел ладонью по тверди. Колючки
сглаживались, сминались, твердь превращалась в сыпучий песок, струившийся
между пальцами. Песок был желтым, потому что отражал солнечные лучи, и
радостным, потому что так хотелось Ормузду.
Ариман опустился рядом на колени и попробовал подражать, создавая песок,
но колючки больно впивались в кожу, твердь не поддавалась.
– Нет, – сказал Ариман. – Не могу.
– Мне тоже трудно, – признался Ормузд. – Куда легче, оказывается,
создавать из тьмы или света, чем потом изменять уже созданное. Солнце
слепит глаза, но я ничего уже не могу с этим поделать.
Он дошел до края тверди и заглянул во мрак. Туда сыпались песчинки. Там
что–то таилось. Что–то, еще не созданное, но уже желавшее явиться.
– Жжется, – сказал Ариман. – Песок жжется.
– Это солнце, – объяснил Ормузд. – Оно слишком жаркое.
– Отодвинь его, – попросил Ариман.
Ормузд встал на ноги, все еще вглядываясь в черноту.
– Нужна влага, вот и все, – рессеянно сказал он. Мысли его были заняты
другим: ему казалось, что во мраке кто–то живет. Чудовища? Нет. Да и что
такое эти чудовища? Просто слово, не имеющее содержания, как не имело
содержания понятие о несозданном и даже не придуманном. Нет, во мраке жили
существа, без которых ни Ормузд, ни Ариман не могли бы обойтись.
– Влага? – повторил Ариман. – Что такое влага?
Думая о существах, живущих во мраке, Ормузд создал влагу из света – это не
мысль даже была, а тень ее, инстинктивное желание.
И стало так.
Песок пропитался влагой мгновенно, солнце палило, и вверх поднимались
испарения. Песчинки перестали скатываться во мрак, и Ормузд забеспокоился.
Почему–то ему казалось, что каждая песчинка, исчезавшая в черноте, питала
существовавшую там жизнь. Он набрал в горсть мокрого песка и швырнул,
темнота ответила эхом, и чей–то голос – на самом деле это была
освобожденная сознанием мысль – сказал:
– Солнце. Песок. Я живу?
И еще чей–то голос ответил:
– Ха! Он называет это жизнью!
И третий:
– Мое имя! Я не знаю своего имени. Кто я?
– Это ты? – спросил Ариман. – Это ты создаешь голоса?
– Нет, – ответил Ормузд. – Там кто–то есть.
– А здесь влаги стало слишком много, – сообщил Ариман. Ормузд и сам это
видел. Песок набух и прилипал к ногам. К тому же, свет, впитавший
испарявшуюся влагу, из белого стал голубоватым, и в нем проявились более
плотные пятна, название которым придумалось сразу: облака.
Это было красиво, и Ормузд знал, как сделать, чтобы стало еще лучше. Но
думал он о тех, кто во мраке, их было уже не трое, а пятеро, и вот–вот
должен был возникнуть шестой. Они там были, и их не было, потому что мысль
без тела, сознание без движения – еще не сущности, а только зародыши,
ждущие, когда их введут в мир.
Но Ариман бубнил над ухом о том, что влаги слишком много, и Ормузд отделил
воду от суши, как отделяют правую руку от левой, если они сцеплены в
пожатии.
И стало так.
Влага превратилась в реку, пересекавшую твердь, – вода вытекала из мрака и
во мрак сливалась. Вода была прозрачной, и сквозь нее был виден песок.
Казалось, что песчинки, лежавшие на дне, увеличились в размерах, Ариман
смотрел, не мог насмотреться, и что–то рождалось в нем, чего он не мог
определить. Тоска? Желание несбыточного? Он подбирал слово, и оно нашлось,
хотя Ариман и не понимал точно его значения. Слово было: память.
– Я ничего не помню, – сказал Ариман. – Ничего. А ведь было так много.
– Память, – повторил Ормузд. Но думать об этом он сейчас не хотел, да и не
мог, потому что события происходили с возраставшей скоростью, и Ормузд
боялся утратить над ними контроль. Он слышал, как позади него Ариман
опустил в воду ладонь, и возник звук – первый звук в этом мире, слабый
булькающий звук, аналога которому Ормузд не знал. А за краем тверди, во
мраке, родилась седьмая душа, сразу следом – восьмая, и та, что возникла
первой, уже поднялась почти до уровня, на котором мрак становился светом.
Одна из мыслей оказалась чуть более громкой, чем остальные, – а может,
чуть более близкой, – Ормузд ухватился за нее, потянул, ощущая напряжение
чужой воли, и отделил от прочих. То, что он услышал, было странно знакомо,
ожидаемо, но все–таки непонятно:
– Любимый, где ты? Мне темно здесь... Мне здесь холодно.
Должно быть, эти слова услышал и Ариман. Он подошел к Ормузду и перегнулся
за край тверди, вглядываясь во мрак. Лицо его стало бледным до синевы,
будто измазанное окружавшим светом.
– Это она, – произнес Ариман. – Та, что ждет...
Он погрузил во мрак руку, и Ормузд сказал:
– Не так. Не поможешь. Они должны сами.
– Любимый... – голос из глубины приближался, и в следующее мгновение свет
будто обнял возникшую из мрака фигуру, линии которой были так прекрасны,
что Ормузд прикрыл ладонью глаза – совершенство ослепляло больше, чем
могло это сделать солнце.
Женщина шла по кромке света, она уже видела песчаную твердь с пересекавшей
ее рекой и Ормузда, вытянувшего перед собой руки, но взгляд ее был
устремлен на Аримана, готового броситься в бездну и утонуть во мраке.
Движения женщины стали стремительны, оставшееся пространство она пересекла
одним прыжком, оказавшись в объятиях Аримана прежде, чем он успел сделать
хотя бы шаг навстречу.
– Где ты был так долго? Я ждала... Так темно...
Мысль захлебывалась в эмоциях, Ариман смотрел в огромные глаза женщины и,
будто в зеркале, видел себя. Но почему–то себя не такого, каким был
сейчас, а другого, неузнаваемого. Возможно, он был таким в воображении
любящей женщины, а может быть, взгляд ее странным образом отражал то, что
уже минуло, исчезло из памяти, сохранившись лишь в зеркале зрачков.
Ариман увидел себя молодым мужчиной, на нем была одежда, и он стоял перед
закрытой дверью, на которой висела табличка с надписью – прочесть ее он не
мог, буквы сливались, дрожали и пропадали. Слова возникали в сознании
самопроизвольно, следуя за эмоциональным восприятием, язык мысли рождался
как отражение видимой картинки – не из памяти, которая была пуста, а из
воображения, плотно заселенного всем возможным, невозможным, существующим
и никогда не существовавшим.
А следом за узнаванием себя пришло и узнавание имени.
– Даэна, – сказал он.
Женщина еще крепче прижалась к его груди – она тоже узнала имя, не свое –
имя любимого, ее эмоции в эти мгновения обретали словесное отображение, и
ей казалось, что слова рождались из мрака, в котором она находилась очень
долго, бесконечно долго, всегда.
– Ариман, – сказала она.
Между тем из мрака всплыли еще несколько фигур, и Ормузд, ожидавший на
краю тверди их появления, протянул руки, встречая пришедших. Это были
пятеро мужчин и женщина, смотревшие вокруг себя и не видевшие пока всего
многообразия красок, уже доступных восприятию Ормузда.
Один из мужчин пришел в себя первым и сделал простую вещь, о которой
Ормузд не подумал, – он создал из мрака прочную тропинку, встал на нее и
пошел вперед, тропинка удлинялась с каждым его шагом и наконец
соприкоснулась с твердью. Остальные шли следом и ступили на песчаный берег
реки один за другим. Последней поднялась женщина – почему–то, не дойдя до
тверди, она сошла с тропы и, увязая по щиколотку во мраке, будто в вязкой
трясине, обошла песчаный остров кругом и погрузила ноги в воду реки.
Течение было быстрым, и Ормузд видел, как вода обтекала ноги женщины,
вздымая мелкие бурунчики. Он нахмурился, пытаясь не упустить возникшую в
сознании мысль. Не мысль – тень мысли. Инстинктивным движением Ормузд
провел ладонью перед своими глазами – он не знал, почему сделал именно
так, но жест оказался правильным: он сумел поймать быстро таявшую мысль и
поднес ее к глазам.
Мысль была простой, но без внимательного рассмотрения наверняка
ускользнула бы, слившись со светом: мы опять вместе.
Мы опять вместе.
Это была крепкая и верная мысль. Ормузд подержал ее на ладони – мысль
выглядела песчинкой, – и протянул женщине.
– Мы опять вместе, – сказала женщина, принимая подарок.
