Глава десятая
Я сбежал по склону, вовсе не такому крутому, как мне казалось прежде,
когда я видел Ее в моих снах. Холодные влажные травинки щекотали мне пятки
и что–то шептали, то ли напутствие, то ли какие–то жизненные советы,
совершенно не нужные мне в тот момент.
Я остановился в шаге от Нее и протянул обе руки. Наши пальцы
соприкоснулись, и по телу пробежал ток. Это был ток мысли, ток
невысказанной еще любви, и по какому–то закону природы, названия которого
я не знал, нематериальная суть жеста обратилась в электрический ток, и
пылающая искра с шипением соединила с землей мои ступни, трава вокруг меня
мгновенно обгорела, и тогда Она упала мне на грудь, объятие получилось
неожиданным и неуклюжим, но через мгновение я приподнял рукой Ее голову и
заглянул Ей в глаза.
– Ты пришел ко мне, – повторила Она.
– Алена, – прошептал я, узнавая.
– Может быть, – улыбнулась Она. – Но я не воспоминание. Я – женщина.
– Алена, – повторил я.
– Я Даэна, – сказала Она.
– Пусть. Ты давно ждешь меня здесь?
Вопрос вырвался непроизвольно, и я пожалел, что задал его. Она могла
сказать: «Семь дней», и тогда я с полным правом мог считать, что это
действительно моя жена, моя любовь, которую я убил там, чтобы быть с ней
здесь..
Она могла сказать: «Я жду тебя тысячу лет», и это могло оказаться образом,
не содержавшим указания на реальный ход времени, но в равной степени –
именно тысячей лет, и тогда любовь наша возникла задолго до моего рождения
в том мире и ничего не означала для меня – в мире этом.
– Я не знаю, – сказала Даэна. – Я никогда не знала того, чего не хотела
знать. Самое пустое – это знание времени. Когда ждешь.
– Где мы? – спросил я, обводя взглядом холм и то пространство, которое
прежде скрывалось от моего взгляда. У подножия холма начинался лес – не
очень густой, светлый, как театральная декорация, и, возможно,
действительно нарисованный чьей–то мыслью специально для нас с Даэной.
– Я не знаю, – повторила она. – Разве это важно? Я ждала тебя, и ты пришел.
– Даэна, – прошептал я. – Дайна. Женщина, которая ждет.
– Нам нужно уходить отсюда, – сказала она, еще сильнее прижимаясь ко мне.
– Не думаю, что Минозис или Тирак спокойно переживут нашу встречу.
– Минозис, – повторил я. – Что ему до нас с тобой? И кто такой Тирак?
– Тирак – Поэт, – улыбнулась Даэна. – Замечательная личность, настолько
светлая, что понятия о тени, о мраке, даже о двойственной сути мироздания
для него не существуют. Естественно, что он не принял твоего появления, а
когда Ученый объяснил Поэту, что ты – Ариман, и что ты сохранил память, и
что это опасно... – Даэна запнулась, но мысль ее золотистым обручем
окружила голову, и я, поведя ладонью, понял, что она подумала: «Тирак
любил меня. Всегда. Но я полюбила тебя, это было видно каждому, и тогда
Тирак привел меня на этот холм. Возможно, теперь он жалеет о том, что
сделал».
– Не понимаю, – пожаловался я. – Почему Ученые думают, будто я способен
сделать что–то с целым миром?
– Но ты действительно способен, – уверенно сказала Даэна. – Я это знаю,
потому что... Потому что меня к тебе влекло. Тебя не было здесь, а я уже
хотела быть с тобой. И знала, что, когда ты придешь, то будешь помнить
себя прежнего, и меня – ту, которую ты видел в своем сне.
– Значит, я сохранил память благодаря тебе, – пробормотал я. – И это твоя
любовь сделала меня опасным...
Даэна потянулась ко мне, и губы наши соприкоснулись.
В одном из любовных романов (Алена читала их во множестве, а я потом
выбрасывал пластиковые диски, потому что, сыграв последнюю сцену, жена
обычно так расстраивалась, что не могла даже правильно выйти из программы
чтения), так вот, в одном из таких романов я увидел фразу: «Поцелуй
продолжался вечность и еще две минуты». Меня эта фраза поразила – автор,
как мне казалось, изобразил ее, не вдаваясь в тонкости редакторской
программы, которая, в отличие от человека, мыслила равно рационально и
эвристически. На самом деле во фразе был дуализм истины – две минуты
поцелуя, растянутые сознанием до бесконечности.
Это и происходило с нами сейчас. Бесконечность времени и единственный его
квант оказались неотличимы друг от друга. Поцелуй длился вечность, и
навечно застыл в небе полицейский катер, Виктор с запрокинутым к небу
лицом, раввин Чухновский, не понимавший происходившего, но участвовавший в
нем своей застывшей мыслью...
Поцелуй длился вечность, и этого с лихвой хватило мне, чтобы понять
наконец и суть своей любви, и суть своей ненависти, и суть своего
предназначения, и еще многие другие сути, свои и чужие, которые я, поняв,
не пожелал усваивать – они не были нужны мне, потому что мешали главной
моей цели.
Я пришел в мир с именем Ариман – и это означало исполнение закона природы,
согласно которому слитная ткань материального и идеального будет
разорвана. Ученые знали: мир способна разрушить только память о других
мирах. Мир совершенен и самодостаточен. Совершенство можно только
разрушить, но нельзя дополнить. Совершенен каждый мир – если другие миры
вообще существуют, что является недоказанным предположением, игрой ума,
единственной игрой, не способной воплотиться в материальную суть именно по
той причине, что невозможно сделать совершенное еще более совершенным.
Память о другом мире разрушает этот. Материальное существо, сохранившее
знание о другом мире, – носитель разрушения. Меня, еще не пришедшего в
мир, назвали Ариманом – разрушителем. Я принял это имя, войдя в мир,
потому что единственный за много тысяч лет помнил, что на самом деле меня
звали Аркадием.
И это вовсе не было парадоксом.
Поцелуй наш длился вечность, у меня было время понять, и мне было совсем
не стыдно понимать, чувствуя на своих губах прохладные, влажные любимые и
любящие губы. Что такое любовь, в конце концов, если не понимание? Можно
ли сказать женщине: «Я люблю тебя», если ты не уверен, что способен ее
понять? Любишь ли, если не способен предугадывать, то есть – понимать?
Вечность понадобилась, чтобы понять суть мира, и еще вечность, чтобы это
понимание отобразилось в слова.
