Тривселенная - Павел Амнуэль - Книжная Полка

Глава пятнадцатая

– Я вам сразу пытался сказать именно это, а вы не слушали, – произнес голос Чухновского, и Аркадий открыл глаза, будто раздвинул шторы на окне: брызнуло солнце, заливая светом пыльную комнату. На самом деле это было потолочное освещение, розовое и совсем не похожее на солнечный свет.

– Что? – спросил Аркадий. Он не очень понимал, где находится, и еще меньше – кем он явился в эту комнату: Яковом Гохбергом, жившим почти двести лет назад, Генрихом Подольским, умершим вчера, или самим собой.

– Я, – повторил раввин, – сказал вам сразу, что речь идет о силах, с которыми частным детективам бессмысленно иметь дело.

Аркадий приподнял голову и увидел всех: Виктор сидел в изножье постели, Чухновский в привычной своей позе – чуть наклонясь вперед и с раскрытой книгой в руках – стоял у книжной полки, а Лев Подольский сидел за столом и на Аркадия не смотрел.

– Что, – спросил раввина Аркадий, – что вы сделали для Генриха Натановича Подольского? О чем он вас просил?

– Обращение к небесным силам о наказании отступника, – объяснил Чухновский. – Пульса денура. Я не мог провести обряд по всем правилам, для этого нужен миньян, а где бы я нашел еще девять евреев, если Генрих Натанович не хотел огласки? Пришлось ограничиться другой молитвой. Я не думал, что она окажется столь же эффективной...

– Кто был отступником? – спросил Аркадий. Не то, чтобы он не знал ответа, но всегда убеждает не собственный вывод, а прямое признание, для сыщика факт немаловажный. Защитник может в судебном заседании твердить о презумпции невиновности, но сыщику важно услышать от задержанного: «Да, я это сделал», чем бы потом ни обернулось расследование.

– Кто, кто... – пробормотал раввин. – Никто, как я теперь понимаю! – неожиданно озлился он. – Но еще вчера я думал... Впрочем, давайте–ка я, наконец, объясню вам все в деталях.

– Могли бы и раньше, – вздохнул Аркадий.

– Нет, – возразил Чухновский. – Если бы я вчера начал говорить вам о смысле обряда пульса денура и о том, как на самом деле понимаю гибель Подольского, кем бы вы меня сочли, уважаемый?

– Он бы вас записал в свидетели, пытающиеся помешать процессу расследования, – вместо Аркадия ответил Виктор.

– М... ну, вам виднее. Так о чем я? Подольский впервые пришел в синагогу год назад...

– Можете опустить ваши первые беседы, – сказал Виктор. – Это уже записано, давайте сразу со второй половины.

– Со второй... – с сомнением сказал раввин. – Ну хорошо, хотя... – Чухновский принял, видимо, для себя какое–то решение, и речь его потекла плавно, даже монотонно, будто рассказ свой он записал много дней назад и сейчас зачитывал вслух.

– Не нужно было быть большим психологом, чтобы понять: Генрих Натанович приходил в синагогу не потому, что хотел возвратиться к религии. И не потому, что хотел побыть в компании евреев. Полгода мы рассуждали о Торе, о противоречиях, которые якобы содержатся в Книге, сначала я разъяснял ему суть, потом он разъяснял суть мне... Как понимал, конечно. Беседовали мы и о жизни. Я понял его: это был человек, беспросветно одинокий. Не в физическом смысле, если вы понимаете, что я хочу сказать. Он остался бы одиноким даже в том случае, если бы был женат и окружен сонмом детишек. Разговаривая со мной, даже споря, даже выходя из себя, даже на крике, он оставался в глубине души холоден, одинок и расчетлив, это было в его глазах. О смерти своего предка он рассказал мне как бы походя, но его поза, напряжение, неожиданно возникшее в голосе, взгляд показали мне, что он к этому рассказу подбирался, как подбирается следователь к вопросу, который должен решить исход дела. Между нами установились достаточно доверительные отношения, но в тот вечер я торопился на молитву, и Генрих Натанович знал, что я тороплюсь. Возможно, он специально выбрал именно этот момент, чтобы рассказать свою историю. Как бы то ни было, я спросил:

«Почему вас волнует это старое преступление?» «Загадка, – ответил он. – Эта загадка кажется мне интереснее, чем все закрученные детективные истории...» «Вы любите детективы?" – удивился я, поскольку предыдущие наши беседы заставляли скорее предположить обратное.

«Нет», – сказал он и, помолчав, добавил: «Здесь другая загадка».

На следующий вечер Генрих Натанович пришел раньше обычного, и мы беседовали о сотворении мира. Его интересовала старая, но так и не решенная проблема: как снять противоречие между наукой, полагаающей, что Вселенная в ее нынешнем виде существует около двадцати миллиардов лет, и иудаизмом, однозначно утверждающим, что мир был создан пять тысяч восемьсот семьдесят три года назад. На мой взгляд, противоречие надуманное, но я внимательно выслушал аргументы Подольского, понял, что разговор этот для него праздный, интересуют его совсем иные вещи, и спросил, поставив Генриха Натановича в тупик:

«Вы полагаете, что сможете, используя только архивные материалы и логику, выяснить истину в деле вашего предка?» Подольский помолчал, его поразила моя проницательность. Потом он сказал:

«Нет. Логика здесь бессильна. Я поступил иначе. И еще: вы правы, детективная сторона этой трагедии интересует меня меньше всего. Меня интересует проблема преступления и наказания в этом мире».

«На самом деле она проста, – сказал я. – За преступлением всегда следует наказание. Иногда Творец наказывает преступившего заповеди руками человеческого правосудия. Иногда Он наказывает сам, и тогда говорят о возмездии свыше. Достаточно часто наказание откладывается до будущего воплощения – в том случае, если исправлять нужно некие глубинные сущности».

«Многие убийцы процветают, – заметил Генрих Натанович, – особенно у нас, в России, где все поставлено с ног на голову».

«В своем роде и для данного времени, – возразил я, – наша система правосудия безупречна. Вы можете себе представить американский суд присяжных или их полицию в Москве или, тем более, Екатеринбурге?» «Вы сказали – наша система. Вы, служитель иудейского Бога, вы, гражданин Израиля по праву рождения, говорите «наша» о системе российского правосудия, самого нелепого и противоречивого в мире?» «Я говорю «наша», потому что родился и умру здесь. Это мое личное отношение к...» «Я не собирался оспаривать вашего личного решения, – перебил меня Подольский. – Я всего лишь подбираюсь к проблеме, которая привела меня к вам. Я имею в виду – не лично к вам, но в синагогу».

«Эта проблема связана с отправлением правосудия и, в частности, с гибелью вашего предка?" – догадался я.

«Да», – подтвердил Подольский.

«Видите ли, – продолжал он, – я человек нерелигиозный в том смысле, в каком нерелигиозны люди науки, знающие, что материальный мир познан лишь на уровне основных законов и что существуют силы, которые пока не изучены. Вы можете называть эти силы божественными, я их называю биоинформационными, все это слова, и, полагаю, говорим мы при этом об одном и том же. Думаю, что идея Бога – благотворная идея, без нее человечество перестало бы существовать тысячи лет назад. Возможно, познавая миры, которые многие называют тонкими, а я – скрытыми, мы действительно дойдем до осознания Высшего существа, которое этим всем управляет, я ведь не отрицаю такой возможности. Просто для меня это пока недоказанная теорема, а не постулат, принимаемый без доказательств...» «Не буду спорить, – отозвался я. – Никогда не спорю с людьми, которые идут по верной дороге, но еще не дошли до цели. Их легко сбить с толку и оказаться виноватым... Но мы говорили о наказании...» «Мы о нем и говорим, – встрепенулся Генрих Натанович. – О наказании, к которому прокуратура, суд, в том числе и ваш, раввинатский, не имеют никакого отношения. Как и вы, я понимаю, что наказание неизбежно. Тот, кто убил Абрама Подольского, возможно, уже такое наказание принял... Видите ли, я занимаюсь подсознанием человека, точнее, структурой зашифрованных в подсознании глубинных сущностей. Они изредка проявляют себя, меняя характер личности или вызывают неспровоцированные воспоминания о том, чего человек не мог знать. Чаще эти структуры вызывают шизофрению. Человек перестает быть самим собой... Фрейд и его последователи объясняли это всплесками сексуальной энергии. Есть объяснения у Юнга и других психологов, они со своей точки зрения правы, их толкования бессознательного феноменологичны, описательны... Я тоже начал с описания, но исходная моя идея была иной, я заимствовал ее у Роджерса».

«Роджерса?" – переспросил я, эта фамилия была мне не известна.

«Американский генетик, он недавно умер, – пояснил Подольский. – Психологи считают его идеи излишне рациональными и компьютеризованными, а коллеги–генетики полагают, что его попытки создать психологию личности, исходя из строения геномов, отдают профанацией. Я взял у Роджерса общую структурную схему перезаписи сознания, дополнил идеями инкарнации Леграна–Ростоцкого, есть там и от старых авторов – от Рериха, к примеру, и из индуистской философии тоже... Неважно, тут много чего намешано... И месяца два назад я сумел таки войти – ненадолго, впрочем, и очень спонтанно – в одну из собственных инкарнаций».

Тут я прервал Подольского, потому что, во–первых, мне нужно было идти на молитву, а во–вторых, я понимал, что услышу сейчас историю, которая может противоречить моим представлениям о мире и человеческой сути. Я знал, что все равно выслушаю эту историю, ведь Подольский пришел ко мне с определенной целью, но мне хотелось сначала поразмыслить над его признанием и сделать для себя кое–какие выводы. Должно быть, Подольский тоже чувствовал, что детали нужно отложить на потом. Во всяком случае, он не выразил неудовольствия, когда я попросил его перенести продолжение разговора на другой день.

Раввин замолчал и о чем–то задумался. Может, просто вспоминал детали. Аркадий приподнялся и облокотился на руку, рассказ Чухновского его загипнотизировал, хотя ему казалось, что он знает этот рассказ до конца и может изложить последовавшие затем события вместо раввина и, возможно, даже лучше, чем это сделал бы Чухновский, человек умный, но интерпретировавший происходившее в пределах своей концепции, не имевшей ничего общего с принципами формального расследования.

Почему мне это известно? – подумал Аркадий. Мысль показалась странной: он знал, что ему известно все, но понятия не имел, что же именно ему известно. Знание было растворено в воспоминаниях и оседало сейчас – медленно–медленно, – чтобы когда–нибудь выкристаллизоваться и стать, наконец, понятным.

– Он убедил вас в том, что проклятие убийце может стать наказанием в этой реальности? – спросил Аркадий, не понимая собственного вопроса.

– Проклятие? – переспросил Лев Николаевич, который, похоже, понимал меньше всех, он просто присутствовал при разговоре, следил за качанием лодки на поверхности океана смысла, а в глубину не заглядывал, да и не мог этого сделать. – Проклятие, как мера наказания? Что вы имеете в виду?

– Это легитимная в любой религии мера воздействия, – сухо отозвался раввин. – Вы можете обвинить меня, я понимаю, но выглядеть это будет нелепо, ни один суд не примет к рассмотрению этого дела.

– Я не собирался... – растерянно сказал Аркадий. Слова о проклятии вырвались сами, но мгновенно легли в прокрустово ложе контекста, закольцевавшись с причинами и следствиями, и Аркадий представил себе разговоры раввина с Подольским так, будто присутствовал сам. А может, и присутствовал, – подумал он лениво. Мысль была нелепой, но отторжения не вызвала. Возникло состояние озарения, возникновения истины из пустоты незнания, а на самом деле из глубин собственного «я».

Аркадий еще сам не знал, к какому выводу пришел, и спросил потому лишь, что не мог не спросить:

– И вы совершили обряд проклятия, потому что Подольский считал виновным себя и хотел понести наказание на том же уровне, на каком воображал себя преступником?

Раввин внимательно посмотрел на Аркадия, пожевал губами, перевел взгляд на Виктора и сказал смущенно:

– Да... То есть, нет, не поэтому. Убийца–еврей – позор народа. Убийцу нужно судить, и по Галахе – сбросить со скалы и добить камнями до смерти. А если это невозможно, то будь он проклят вовеки, и пусть Творец свершит свой суд над этим человеком...

– Даже если он давно мертв? – перебил Аркадий.

– Мертв? – удивился Чухновский. – Мертвым может быть тело, и оно уже наказано тем, что у него отобрана жизнь. Но убийство осталось в свое время безнаказанным. И если я, знающий, что наказание неизбежно, узнаю еще и о том, в чьем теле находится ныне душа убийцы...

– Генрих Натанович должен был доказать, что инкарнация человека, отравившего его деда, находится в его теле! А это не так.

– В чьем теле? – переспросил раввин. – Вы полагаете... – Он сокрушенно покачал головой. – Да нет же... Впрочем, вы правы: одно время, недолгое, но очень, скажу я вам, насыщенное мыслями, я действительно думал, что Генрих Натанович имел в виду себя. Нет, это не так. Я думал, вы догадались... Мне было трудно... Нет, мне–то было и вовсе невозможно догадаться, я не знал всех фактов, и Генрих Натанович убедил меня как раз в том, что сам не имеет к убийству и убийце никакого отношения. Только поэтому я и...

– Тогда кто же? – недоуменно спросил Аркадий, мгновенно раскинув перед собой все те факты, что узнал сегодня, и поняв, что, если ошибся в выводе, то соединить факты в новую цепь уже не сможет.

– Я не знал тогда! – искренне удивился Чухновский. – Я думал, что и Генрих Натанович не знает. Цель была – выявить убийцу, наказав его. Впрочем, возможно, мы бы никогда и не узнали, совершено ли это наказание, ибо меч Господень рубит тогда, когда это становится угодно Творцу. Это ведь не карательная секира палача, выполняющего приговор суда...

– Рабина убили, кажется, через месяц после того, как в его адрес был произведен обряд пульса денура, – напомнил Аркадий, удивив раввина знанием истории Государства Израиль.

– Не доказано, что убийство Рабина было следствием обряда, – сухо сказал Чухновский. – Рабин не удовлетворял главному условию: он не был врагом еврейского народа. Впрочем, – перебил сам себя раввин, – с моей стороны было, возможно, опрометчиво поддаться доводам Подольского, но я ощущал его внутреннюю правоту, я видел его убежденность, я слышал его рассказ – в том числе и о тех научных экспериментах, в которых ничего не понимал, но сомневаться в их истинности не имел права...

– Печать дьявола... – напомнил Аркадий.

– Да–да, именно печать... – кивнул раввин. – Но не дьявола, в иудаизме нет такого существа. Это печать Сатана, предводителя демонов... Впрочем, неважно. Печать, да... Именно так мы и надеялись выявить истинного убийцу. Точнее, узнать, кто в наше время стал его новой инкарнацией и кто должен нести ответственность за содеянное в прошлой жизни. Я сомневался в том, что это удастся... На Земле сейчас девять миллиардов человек, и любой из них мог бы... Не обязательно еврей, кстати говоря. Но Генрих Натанович убедил меня в том, что служба информации сейчас так совершенна... В какой бы стране мира ни произошло событие, связанное с явлением печати Сатана, это фиксируется, это появляется во Всемирной сети, и он, Подольский, непременно об этом узнает... Я сделал это...

– Как? – быстро спросил Аркадий.

– Как? – поднял брови раввин. – Я не могу сказать.

– Я расследую дело об убийствах! – вскричал Аркадий, наклоняясь вперед. Он неожиданно опять увидел перед собой открытую шею Алены, расплывающееся мрачное жженое пятно, комок подступил к горлу. – Я веду официальное расследование!

– Спокойнее, – сказал Виктор и положил руку Аркадию на плечо. – Детали обряда будут прояснены в ходе следственного эксперимента.

– Вы намерены... – возмущенно начал раввин и мгновенно осекся, встретив взгляд Виктора. – М–м... – Он покачал головой и сказал, обращаясь к Аркадию: – Я и представить себе не мог, что результат скажется так быстро и необратимо. Я и представить себе не мог, что печать Сатана ляжет на Генриха Натановича.

– И не на него одного! – резко сказал Аркадий. – Погибли еще две женщины, одна из них моя жена, вообще никак не связанная с этим старым убийством, по которому больше века назад истек срок давности.

– Генрих Натанович умер прошлой ночью, – мягко сказал раввин. – Он не мог...

– А не кажется ли вам, господа, – высоким, как звук скрипичной струны, голосом произнес молчавший до сих пор Лев Николаевич, – не кажется ли вам, что вы слишком увлеклись потусторонним? Убийца – живой человек. И вы, господин Хрусталев, знаете, кто это сделал. Черт возьми, я не понимаю, для чего вы тянете резину!

– Помолчите! – бросил Виктор. – Я разрешил вам присутствовать при условии, что вы не пророните ни слова. Вот и не роняйте.

Подольский насупился и, демонстративно сложив руки на груди, отошел к окну, за которым уже начала заниматься заря; впрочем, движение времени от тьмы к свету можно было угадать лишь по возникшему низко над крышами домов серому оттенку, смешавшемуся с розоватым аргоновым светом реклам.

– Обращаясь к вам с просьбой провести обряд еврейского проклятия, – сказал Аркадий, – Подольский должен был назвать вам имя убийцы.

Чухновский покачал головой.

– Если бы он знал это имя, – сказал он, – я бы потребовал, чтобы оно было мне названо. Если бы имя было названо – любое! – я бы отказался проводить обряд. Кто–то, возможно, и убил человека. Кто–то, вероятно, хотел отомстить или преследовал иные цели. Но я–то убийцей становиться не имел никакого желания!

– Вы так верили в силу молитвы? – недоверчиво спросил Аркадий.

Раввин помолчал, взгляд его было обращен куда–то внутрь сознания, будто Чухновский рассматривал картину, нарисованную воображением.

– Я знаю, какую силу имеет молитва, – сказал он наконец. – Я знаю, что Создатель слышит и видит все, что обращает к Нему человек. Значит, и пульса денура, в какой бы форме ни была проведена, даже если это молитва, а не обряд по всей форме, достигает Творца. Он оценивает грех и выбирает меру наказания или прощения.

– И в данном случае, – сказал Аркадий, стараясь придать голосу насмешливое выражение, но ощущая, что независимо от его желания слова звучат глухо, серьезно и даже мрачновато, – в данном случае Бог решил наказать сразу, причем не того человека, и, к тому же, использовал способ, выдавший божественную суть наказания.

– Не того человека? – задумчиво произнес Чухновский. – Вам лучше знать, тот ли человек понес наказание...

– Мне? – поднял брови Аркадий. – Возможно, я буду знать это, закончив расследование.

– Вы это знаете, – объявил раввин, не обращая внимания на брошенный в его сторону испепеляющий взгляд Виктора. От напряженного внимания Аркадия этот взгляд, однако, не скрылся, и почему–то именно в этот момент движением сознания, будто тонкими пальцами сложив все элементы мозаики, Аркадий – нет, не понял еще, но интуитивно прочувствовал мысль, от которой у него захолодели ноги, а по рукам побежали сонмы мурашек, заставляя мышцы ослабнуть и опустить тело на подушки.

– Видишь ли, Аркадий, – кашлянув, сухо сказал Виктор, – вывод, который приходится сделать, исходя из материалов следствия, к сожалению, однозначен. Минуту назад ты, сам, видимо, о том не догадываясь, поставил последнюю точку. Я расцениваю это как признание.

– Признание... чего?

– Признание в убийствах, – пояснил Виктор, наклонившись над Аркадием и удерживая его за плечо, будто боялся, что даже в этом своем состоянии Аркадий сумеет то ли убежать, то ли, напротив, напасть на присутствующих. – Признание в том, что ты убил Подольского Генриха Натановича, Метальникова Владислава Тимофеевича, Раскину Наталью Леонидовну и Можейко–Винокур Елену Алексеевну. Четыре человека, – вздохнул Виктор, – и я впервые сталкиваюсь со случаем, когда убийца сам ведет расследование, не подозревая о том, что смотрится в зеркало...

– Ты сошел с ума? – сказал Аркадий, не обнаружив в лице Виктора даже намека на шутку.

– Ровно в той же степени, что и ты, – ответил Виктор. – Ровно в той же. Кстати, как и ты, я атеист. В Бога не верю. Вера иррациональна изначально, с помощью аргументов невозможно заставить человека поверить. Жена изменила, мужу показывают видеофильм, а он, заламывая руки и угрожая убить негодяйку, шепчет в промежутках между воплями о мести: «Не верю!" И не верит даже тогда, когда закалывает изменницу и идет в полицию признаваться.

– Дело Ивана Приходько, – пробормотал Аркадий.

– Вот именно. Отелло – противоположный случай. Он поверил в измену Дездемоны, хотя аргументов было кот наплакал, а доказательств, с точки зрения нормальной процедуры расследования, никаких.

– При чем здесь...

– При том. Я хочу сказать, что в Бога не верю, но по делу имею результат, прямо указывающий на тебя, как на исполнителя божественной воли. Окончательное доказательство может быть получено только от тебя.

– Признание? – усмехнулся Аркадий. Им почему–то овладело состояние, близкое к полной душевной расслабленности. Он готов был не только слушать, не только отвечать на конкретные вопросы, но и сам искать доказательства – находить истину, какой бы она ни была.

– Признаваться будешь сам себе, – усмехнулся Виктор. – Или ты изменил свое мнение о признании как о царице доказательств?

– Нет, – дернул головой Аркадий.

– Ну и хорошо. Мне лично не нужно твое признание для завершения расследования. От тебя мне нужны факты, которых я еще не знаю. Ты, возможно, не знаешь тоже, но должен вспомнить.

– Вспомнить то, чего не знаю?

– Именно, – кивнул Виктор. – Поэтому мы с Пинхасом Рувимовичем тебя сейчас так тщательно обрабатывали, используя все доступные сознанию и подсознанию вешки и знаки. Ты ведь это понял, верно?

– Понял...

– В таком случае давай начнем официальную часть. Согласен?

– Что я могу сказать... Послушай, Виктор, это же просто...

Он хотел сказать «это просто чушь», но слово не проговаривалось, оно застряло в одной из щелей сознания и отсекло все прочие слова, которые могли бы прийти на ум. Из этого определенно следовало, что гипнотическое воздействие Виктора блокировало эту часть мозга, слова «чушь», «чепуха», «ерунда», «бред» мешали работе подсознания, эти вешки следовало убрать, Виктор это сделал своими, казалось бы, не к месту разговорами о вере в Бога и о венецианском мавре. Искусная работа, Аркадий подумал, что сам бы так не сумел, ему недоставало опыта, а Виктор, конечно, ас...

Но что теперь говорить?

– Согласен, – сказал Аркадий.

– Отлично, – вздохнул Виктор с облегчением. Он знаком показал Чухновскому отодвинуть стул подальше к окну, а Подольскому – встать или сесть, если ему будет угодно, ближе к стеллажу. Оба беспрекословно выполнили распоряжение, понимая, что в противном случае их запрут в соседней комнате, а им до смерти хотелось присутствовать, причем раввин воображал, что обязан здесь быть и все видеть, поскольку это каким–то образом задевало его профессиональную честь.

– Допрос подозреваемого в убийствах первой степени Аркадия Валериевича Винокура, детектива–расследователя частной сыскной компании «Феникс», проводит руководитель компании детектив–эксперт Виктор Николаевич Хрусталев, – сказал Виктор, прикрыв глаза. – Лицензия компании ноль–семь–три–один–четыре от восьмого марта две тысячи пятьдесят шестого года. Всякое вмешательство в ход допроса со стороны любого из присутствующих свидетелей наказывается, согласно процессуальному кодексу России, административным задержанием сроком до семи суток.

Он повернулся в сторону Чухновского и Подольского, но те слушали и смотрели со вниманием, заведомо исключавшим любую степень вмешательства. Виктор кивнул и продолжил:

– Аркадий, нам с тобой придется кое–что повспоминать, начиная со вчерашнего вечера, а именно – с двадцати двух часов, с того момента, когда Подольский вернулся в свою комнату в «Рябине».

Аркадий кивнул, подтверждая, что слышит и все понимает.

– Где ты находился в это время, с кем, чем занимался и о чем думал? Отвечай последовательно. Вопрос первый: где?

– Дома... Я вернулся после посещения арестованного Николая Примакова, дело дознанием было закончено, я оформил протокол и по дороге домой заехал в судебную палату, передал дискету секретарю Толстовского отделения страхового суда господину... м–м... Игорю Стародубцеву.

– Кто был дома, когда ты вернулся?

– Алена и Марина. Алена смотрела сериал, Марина говорила с подругой по видео.

– Чем занялся ты?

– Никто на меня не обращал внимания, и я пошел в кухню. Хотел включить свет, но...

Аркадий замолчал, потому что лишь сейчас вспомнил свои ощущения в тот момент, когда вошел в темную кухню, куда свет падал лишь из дверного проема и выглядел тонким щупальцем, прилепившимся к липкому вязкому мраку. Из мрака...

«Господи»... – сказал Аркадий.

Перед глазами пробежали, сворачиваясь и уносясь вдаль, белые, зеленые и желтые окружности, но через секунду воображение сконцентрировалось, и Аркадий вернулся в кухню, вошел в нее из ярко освещенного салона, остановился на пороге, поправ ногами щупальце света и не в силах сделать следующий шаг.

Кто–то был здесь. Кто–то стоял у плиты, устремив на Аркадия холодный взгляд. Ощущение было мимолетным, но очень определенным – настолько, что правая рука сама собой устремилась вперед, и лишь сознательная воля остановила на полпути это движение, которому неминуемо пришлось бы разбиться о пустоту, поскольку в кухне, естественно, никого не было и быть не могло, а существо, притаившееся у дальней стены, было игрой полутеней на поверхности шкафа, в котором хранились многочисленные аленины кухонные автоматические устройства.

Аркадий сделал шаг, ощущая, что ноги не желают его слушаться, как не желал почему–то и разум воспринимать отсутствие в кухне постороннего. Там кто–то стоял, и вопреки очевидному, Аркадий был в этом подсознательно убежден.

Он заставил себя подойти к плите и только после этого подумал о том, что не включил света.

Аркадий обернулся и увидел на стене кухни лицо.

– Господи... – повторил Аркадий, потому что лишь сейчас, больше суток спустя, он это лицо узнал.

– Я вошел в кухню, чтобы приготовить себе ужин, – медленно заговорил Аркадий, стараясь подбирать точные слова, потому что все, им сейчас сказанное, имело характер официальных (только ли свидетельских?) показаний и могло быть обращено против него. – Я вошел, в кухне было темно, и я не стал включать свет. Почему – не знаю. На дальней стене... кафельная стена белого цвета, хороший экран... я неожиданно увидел лицо... черно–белое, как в кино прошлого века. Я подумал, что это игра света и тени – все равно что узнать воздушный корабль в летящем в высоте облаке... Это было лицо Генриха Натановича Подольского.

– Внимание, – прервал Виктор, – этот момент имеет важное значение, прошу повторить: когда ты понял, что возникшее на экране лицо является лицом убитого в ту ночь Генриха Подольского?

– Когда понял... – растерянно повторил Аркадий. Имел ли он основание заявлять твердо, что видел обращенное к нему лицо именно Подольского, а не чье–то иное, а может, и вообще не лицо, поскольку в темноте можно было лишь угадывать, но не видеть, воображать, но не фиксировать?

– Я понял это только сейчас, – сказал Аркадий. – Но уверен, что не ошибаюсь.

Он почему–то действительно был в этом уверен, как и в том, что, приблизившись к стене, протянул к изображению руку, но лицо исказилось будто от неожиданной боли и начало сминаться подобно горящей бумаге.

Виктор смотрел Аркадию в глаза. Молчание затягивалось, Хрусталев не собирался комментировать сказанное, он просто ждал продолжения.

А продолжения не было. Гипнотическая установка вызвала ответ–воспоминание. Ответ был дан, воспоминание застопорилось и, не получив нового побуждающего импульса, начало расплываться. Аркадий хотел сказать Виктору: «Спрашивай дальше, иначе я все забуду – и лицо на стене, и то, что случилось потом, хотя я и не знаю, не помню сейчас, что именно потом случилось»...

– Фиксировано, – сказал Виктор, – утверждение о том, что Аркадий Валериевич Винокур опознал лицо Генриха Натановича Подольского, которого не мог знать в момент, о котором сейчас сообщил следствию.

– М–м... – промычал Аркадий.

– Производил ли ты, – продолжал Виктор, наклонившись к Аркадию, – какие–либо конкретные действия по отношению к Генриху Подольскому в тот вечер, ту ночь и то утро – до тех пор, когда получил от меня задание взять на себя расследование смерти этого человека?

Вопрос показался Аркадию донельзя запутанным, но нужно было отвечать, и ответ возник сам, поскольку этой части своего существования Аркадий не помнил вовсе.

– Я думал о Генрихе Подольском всю ночь, – сказал Аркадий. – То есть... Я не знал тогда, как зовут этого человека, это лицо, которое я видел... Я думал о нем как о преступнике, которого нужно наказать. Почему–то я думал именно так и сказал о своем ощущении Алене, но, видимо, был неправильно понят...

Господи, все так и происходило, теперь он вспомнил!

Он вытащил из холодильника пачку бифштекса, разогрел в микроволновой печи (все – в темноте!), это заняло минуту, потом он вышел в гостиную, чуть не ослеп от яркого света, ничего не видел, но ему было все равно, он и в кухне не видел ничего, но ведь справился, так что же он, в собственной гостиной не разберется, где стол, где стул, где солонка?

«Я его ненавижу, – сказал Аркадий Алене, которая, услышав слова мужа, приглушила звук в телестене. – Я должен его убить, и я это сделаю, это будет не убийство, а исполнение приговора».

«О ком ты?" – с холодом в голосе спросила Алена.

«Неважно», – бросил Аркадий, хотя это, конечно, было очень важно, но назвать имени он не мог, потому что тогда он имени не знал, а без имени – к чему было Алене знать детали?

Сейчас он вспомнил взгляд, который бросила на него жена в тот момент: Алена ничего не поняла, не могла понять, он и сам не понимал ничего, она услышала слова «я его ненавижу», «я должен его убить» и решила, конечно, что Аркадий узнал о ее связи с Метальниковым, именно его он ненавидел и именно его собрался убить, объявив эту акцию охваченного гневом ревнивца исполнением приговора. Господи, подумал Аркадий, почему мы всегда понимаем сказанные кем–то слова только так, как сами считаем нужным? И почему слова всегда так неоднозначны?

– Что ты сделал потом? – напряженно спросил Виктор.

– Потом я пошел спать, – заторможенным голосом сказал Аркадий. Он не пытался вспоминать. Он уже все знал – из памяти, будто из опрокинутого кузова, вывалился весь мусор вчерашней ночи, то, что и вспоминать не имело смысла, а вместе с тем и все, что происходило на самом деле и что он не то чтобы прочно забыл к утру, но просто раздавил в углу какой–то из ячеек памяти. Не знал он одного только – почему это случилось именно с ним, какое он, Аркадий, имел отношение к жизни и смерти Генриха Натановича Подольского, имени которого он вчера не знал и знать не мог?

– Потом я пошел спать, – повторил Аркадий, он тянул время, чтобы дать воспоминанию оформиться, и только после того, как цепочка выстроилась, а события, свершившиеся в реальности, стали свершившимися и в памяти, он сказал:

– Было около двух часов, когда я проснулся... Алена не спала, она ходила по спальне и курила... Мне показалось, что я плыву, поднимаюсь в воздух...

Ему показалось еще, что он – палач. Он получил приказ и должен исполнить волю Суда. Именно так – Суда с большой буквы. Такой Суд был Аркадию не известен, но ни это короткое и самодостаточное название, ни приговор, ни даже способ, с помощью которого приговор нужно было привести в исполнение – ничто не заставило Аркадия ни задуматься, ни усомниться.

Он лежал с закрытыми глазами, но видел все – жена склонилась над ним, взгляд ее был сосредоточен, Алена поднесла окурок к его лежавшей поверх одеяла ладони и прикоснулась горячим еще кончиком к коже; адонь впитала жар, Аркадию показалось, что тепло распространилось по всей руке, неожиданно удлинившейся, а в ладони – внутри, в костях, – начало невыносимо жечь и нужно было немедленно прикоснуться к чему–нибудь холодному.

Ему не казалось удивительным, что, удлинившись, рука свободно проникла сквозь стены дома, пальцы коснулись холодного воздуха ночи и от этого стали еще горячее, будто, в противовес всем правилам термодинамики, холод рождал тепло.

Аркадий определил направление по странной мысленной ассоциации, уподобившей хостель «Рябина» вражескому аэродрому, к которому лететь нужно было, руководствуясь сигналами радиомаяка. Рука устремилась на этот сигнал, но пальцы не обладали собственным зрением, и Аркадий лишь ощущал происходившее, восстанавливая изображение фантазией, которая, как он почему–то был уверен, была точна в деталях.

Мужчина, лицо которого являлось на кухонной стене, опустил ноги с кровати и сидел, уставившись в одну точку. С того момента, когда между ним и Аркадием установился мысленный контакт, Подольский (сейчас, зная все, что произошло потом, Аркадий мог назвать этого человека его настоящим именем) ощущал беспокойство, то возникавшее, то исчезавшее, а следом пришел еще и страх. Страх увидеть лицо смерти. Почему лицо? – подумал Аркадий. Этот человек не увидит моего лица. Он и руки моей тоже не увидит, а лишь ощутит ее жар и все равно не сможет понять происходящего.

Аркадий почувствовал, как его рука удлинилась еще на несколько сотен метров, вошла в стену «Рябины», будто нож в масло и проникла в комнату Подольского.

Генрих Натанович встал на ноги и пробормотал странные слова:

– Не для себя, – сказал он, – не для себя я делал это... Ради спасения...

Он увидел пылавшую во тьме ладонь Аркадия и испугался. Господи, как же он испугался! Подольский упал на колени и протянул вперед руки, отталкивая пламенную печать, но не умея этого сделать, поскольку – Аркадий это понимал, а Подольский понять не мог – мир существовал сейчас и здесь как бы в двух плоскостях. В мире раскаленной ладони Аркадия «сейчас» и «здесь» были другими, но через мгновение плоскости должны были пересечься – вне желания Подольского и вне желания Аркадия изменить ситуацию – и жизни Генриха Натановича должен был прийти конец, которого он желал сам и которого сейчас так боялся, потому что, желая и призывая Божью кару на убийцу предка, он не верил в ее реальность. Для Подольского обряд и молитва, произнесенные раввином, были и оставались только обрядом и молитвой.

Чего он ждал от них? И что получил?

Ладонь Аркадия двигалась теперь, будто тяжелый поезд, подходивший к станции. Еще чуть–чуть, медленнее, еще медленнее...

Все.

Кожа на лице Генриха Натановича Подольского была холодной и влажной. Он плакал? Влага испарилась мгновенно, кожа зашипела, ткань обуглилась, хрип, раздавшийся в комнате, не был хрипом живого существа, так хрипит душа, проносящаяся в темном туннеле навстречу свету, которого на самом деле нет, потому что это всего лишь угасание клеток, не получающих кислорода.

Подольский умер прежде, чем его тело мешком повалилось на пол. Рука инстинктивно вцепилась в ножку кровати.

В следующее мгновение жар в ладони исчез, и – по контрасту – Аркадий ощутил такой дикий холод, что его затрясло. Он потянул на себя одеяло, но это не помогло, Аркадия трясло так, что – ему показалось – начала содрогаться кровать, Алена что–то пробормотала во сне, отодвинулась на край постели и инстинктивным движением подоткнула под себя одеяло – должно быть, исходивший от Аркадия холод ощущался ею как дуновение ледяного воздуха от комнатного кондиционера.

В этот момент Алена произнесла отчетливо и громко:

– Господи, как же я люблю тебя, как же я тебя люблю...

Аркадий натянул одеяло до шеи – жаркое, как бархан в Сахаре, – мгновенно вспотел, но раскрываться не стал, почему–то ему казалось, что раскрываться нельзя, иначе что–то случится. Несколько минут он лежал без всяких мыслей, слышал прерывистое дыхание жены, она бормотала во сне, потом вскрикнула и сразу успокоилась, задышала ровно – ее сон закончился.

Аркадию предстоял еще один сон.