* * *
К ночи Людмила осталась в доме одна. Никто не вспомнил о ней, никто
не зашел за ней, и больше всего ее удивило, что никто не подумал, уходя,
отключить в доме свет, газ и воду. В конце концов, если уходишь не за
хлебом и, скорее всего, навсегда, естественно принять меры
предосторожности. А если пожар? Или прорвет канализацию?
Выйти на улицу она не решилась – ей казалось, что, влившись в общий
поток, она потеряет некую неощутимую нить, все еще связывавшую ее с сыном
и с Мессией. Кроме того, Людмила просто боялась. Толпа всегда производила
на нее впечатление безнадежности, даже если это была праздничная толпа на
Красной площади. Людмила обошла здание, везде проверив, выключен ли свет,
не текут ли краны, не работают ли зря телевизоры. Потом, прихватив на
кухне пакет с «бейгеле» и пачку вафель, она вернулась в студию,
единственное место в Доме, где вся аппаратура работала на прием информации
из внешнего мира, села в тот угол, где сидела в момент ухода Мессии, и
стала следить за фигурками на экране телевизора, отключив звук – ей не
хотелось слышать слова, чтобы не впасть в панику окончательно.
Первый российский канал передачи прекратил – экран показывал лишь
серое поле, как это было в ночь на четвертое октября девяносто третьего
года. Ту ночь Людмила хорошо помнила, хоть и прошло немало времени.
Помнила страх – ей почему–то казалось, что вместе с «Останкино» исчез весь
мир. Возможно, это была естественная реакция человека, привыкшего
отождествлять событие с сообщением о нем. Хорошо, что работал канал
«Россия», это позволяло думать, что мир еще не провалился в черную дыру,
откуда не выходит ни свет, ни звук.
Канал РТР работал и сейчас, но показывал странные картинки. Камера
стояла, видимо, на крыше гостиницы «Москва» и смотрела в сторону Манежной
площади. Ясно был виден свободный от людей круг радиусом метров десять –
на полпути между гостиницей и Манежем. Люди что–то кричали, а кто–то один
вступал в круг, выходил в центр, поднимал над головой руки и... исчезал.
Первый израильский канал еще вел передачи, а второй и третий
показывали цветную рамку с предложением выключить телевизор. Так, во
всяком случае, показалось Людмиле, надпись была на иврите, Людмила даже
сумела прочитать ее и найти слово «телевизия», перевод же был чисто
интуитивным.
Она переключилась на следующий канал, то ли европейский, то ли
арабский, на котором уже не было передач. На восточных каналах – то ли
индийских, то ли малазийских, – повторялись кадры, уже виденные в
репортажах из Москвы и других европейских и американских городов.
Людмила сидела в своем углу, на экран уже не обращала внимания,
ничего нового там не происходило. Думала об Андрее и прислушивалась к себе
– сейчас он позовет, и тогда она будет знать, что делать. Вот сейчас...
Андрей не звал, молчал и Мессия, вместо них примерно около полуночи на
экране возник Любавический ребе в окружении огромной толпы хасидов. Ребе,
которому три месяца назад исполнилось семьдесят пять, казался помолодевшим
на полвека. Людмила включила звук и была оглушена ревом толпы. Ребе
опустил руку, и упала тишина.
– Мессия позвал нас, – услышала Людмила надтреснутый голос, тихий и
не очень внятный. Она понимала не каждое слово, но смысл был ясен. – Мы
должны выйти из египетского плена, мы должны перейти пустыню и войти в
дарованную нам Господом землю, текущую молоком и медом. Исход начался. Но
фараон не отпустит народ наш, фараон пошлет вслед свое войско, и Творец
поможет нам, осушив море, погубив врага и дав нам силу выжить в пустыне.
Об этом сказано в Торе. Не бойтесь. Уходя, не берите с собой больше, чем
нужно для того, чтобы выжить. Так повелел Творец. Уходя, не копите злобу
против Египта, бывшего нам приютом долгие тысячелетия, ибо такова была Его
воля.
Ребе сделал шаг вперед, его поддержали под руки, и толпа рванулась к
нему, Людмиле показалось, что два эти движения вызовут аннигиляцию, будто
частица с античастицей сольются, и произойдет взрыв.
И стало так.
Экран на мгновение ослепил голубым, потом ярко оранжевым, а потом
погас, прикрывшись чернотой, будто шторкой, что–то начало возникать в
глубине – грохот? свист? – но обернулось шипиением и смолкло.
Людмила переключила канал на Москву, но уже обе российские програмы
покинули эфир, а первый Израиль показал застывшую толпу перед Стеной
плача, лиц не было видно, но камере каким– то образом удалось передать
ощущение ожидаемого ужаса и готовности принять свой жребий.
Мы уходим или возвращаемся? – подумала она.
Она впервые так подумала – «мы». Значит, пора и ей.
Голос Андрея все еще не звучал. Сын не звал ее. Но что–то было...
Ощущение, будто стоишь в абсолютно пустой огромной комнате, где уже больше
нечего делать и где ничего больше не произойдет. И каждая мысль отражается
эхом от стен. И нужно выйти. А дверей нет. Значит – сквозь стену. Лбом. И
будет больно.
Вытянув вперед обе руки, будто слепая, Людмила прошла из дикторской в
комнату операторов. Дошла до студийного магнитофона, стоявшего в углу,
пальцы уперлись в ряд кнопок и сами нашли нужную. Поползла пленка, и голос
Андрея сказал:
– Мама... Мамочка...
– Иду, – то ли произнесла вслух, то ли подумала Людмила.
Оглянулась. Ей показалось почему–то, что все люди Кода во всем мире,
от Лос–Анджелеса до Новосибирска, смотрят сейчас на нее. Ждут, когда она
сделает шаг. Чтобы пойти вслед. Глаза, глаза, глаза...
– Почему я? – подумала она. – Моисей – мужчина...
Это не имело значения.
