* * *
Открыв глаза и еще не поняв, где находится, Муса Шарафи прежде всего
инстинктивным движением выбросил вперед правую руку, чтобы защитить себя
от удара. Рука встретила пустоту, и Муса подумал, что сейчас упадет. Это
было невозможно – он и так лежал на спине, а над ним сияло небо такой
ослепительной синевы, что Муса лишился бы зрения, если бы мгновенно не
зажмурился.
Муса не умел бояться, инстинкт самосохранения рождал в нем иные
эмоции – гнев, жестокость, желание мстить. Если он не боялся людей – самых
страшных созданий Аллаха, – то ни чужое небо, ни чужое солнце не могли
вызвать у него не только паники, но даже недоумения.
Доли секунды понадобились Мусе, чтобы напрячь мышцы и вскочить на
ноги, готовясь отразить любой удар Мессии, откуда бы он ни был нанесен.
Однако никакого Мессии не было и в помине – во всяком случае, не было
нигде вплоть до самого горизонта.
Муса подумал, что злые чары еврея перенесли его на юг Аравийского
полуострова. Золотистые барханы тянулись во все стороны, ноги по щиколотку
увязали в песке, и вокруг – ни единого следа. Ни зверя, ни человека. А
солнце жгло так, как не жгло никогда. Если бы Муса хоть на мгновение
отключил эмоции, включив разум, он непременно подумал бы о том, что небо
здесь слишком синее, солнце слишком большое и вовсе не золотистое, а
ослепительно и однозначно белое, как лист ватмана самой высокой пробы.
Просеяв сквозь пальцы пригоршню песка, Муса мог бы убедиться в том, что и
пустыня, в которой он оказался, не могла находиться на Земле – каждая
песчинка обладала очень сложной структурой и была подобна снежинке с
множеством окончаний, но ведь и снега Муса никогда, в сущности, не видел,
разве только один раз, когда зимой девяносто второго года оказался в
Аль–Кудсе.
По привычке идти против всего на свете, Муса начал карабкаться на
песчаный холм, перерезанный барханами, идти было трудно, Муса хрипел, пот
пропитал рубаху, в кроссовки набился песок, но Муса и не думал
разоблачаться, понимая инстинктом, что, скинув обувь и одежду, мгновенно
ошпарит спину и пятки, и тогда останется только умереть стоя, потому что,
если лечь, песок сварит его заживо.
Муса бросил взгляд на вершину холма и замер. Темной тенью на
ослепительно синем фоне перед ним стоял Пророк.
Значит, я умер, – мелькнула мысль.
Впрочем, это была скорее не мысль, но эмоция. Как следствие
рассуждения вывод никуда не годился, и Муса легко нашел бы в нем сразу
несколько противоречий, будь он способен рассуждать, а не только
чувствовать.
Пророк был высок ростом, широкоплеч, борода спадала на грудь волной
бархана, а глаз Муса не мог разглядеть, потому что вместо зрачков перед
ним открылась пропасть, бесконечный туннель, всасывающий в себя любую
мысль, любое движение.
– Аллах велик, и велика сила его, и нет пророка, кроме...
– Перестань, – сказал Пророк и сошел с вершины. Он приближался
медленно, и черты лица его неуловимо менялись. Он оставался Пророком,
потому что не внешние признаки определяют суть, но Муса с ужасом видел,
как все больше и больше проступает облик того, с кем он вел смертельную
схватку.
Мессия.
Муса не отрывал взгляда от двух открывшихся ему колодцев, он пил из
них; Мессия, принявший образ Пророка, переключал в организме Мусы
невидимые генетические каналы, перестраивал молекулы, работа эта была
неблагодарной, потому что требовала точности и не гарантировала
результата.
А потом колодцы взгляда неожиданно обмелели, и у Пророка оказались
серо–голубые глаза.
Мессия смотрел на Мусу с любопытством, улыбался, и Муса подумал, что
перед ним не тот человек, которого он собирался пытать в своем жилище.
Похожий как две капли воды, но – не тот. Другой взгляд, другая улыбка.
Другие мысли. Он знал, что другие, хотя и не слышал их.
– Да, ты прав, – сказал Мессия. – Мое имя Йосеф Дари, я тебе уже
говорил об этом. Я должен быть тебе благодарен. Хотя и не хочется быть
благодарным именно тебе. Ты вернул меня из смерти. Но ты едва не погубил
народ.
Жаль, нет ножа. Ничего, обойдемся. Муса осторожно сделал шаг, силы
вернулись, это он понял сразу и бросился вперед – движение было
молниеносным, и Мессия, взмахнув руками, упал. С головы его свалилась
кипа, и Муса успел даже втоптать ее в песок, прежде чем обрушился на
еврея, вложив в удар всю накопившуюся злость. Хрустнула челюсть. Руки,
пытавшиеся оттолкнуть Мусу, ослабли. Глаза Мессии закатились. Муса встал и
начал бить еврея ногами. Он не получал от этого удовольствия, просто
выполнял привычную работу, довершал начатое. Тело сначала дергалось, а
потом перекатывалось от каждого удара как мешок. Песок на песке. Все.
Муса стоял, тяжело дыша, смотрел на врага, надеясь, что тот умер. Изо
рта Мессии текла струйка крови, воротник белой рубашки уже пропитался ею,
а на черном пиджаке крови не видно, и на песке тоже, но еще была кровь
внутри, в желудке, будто Муса напился ею, горячей и сладковатой, как в
детстве, когда он пустил кровь Ибрагиму с соседней улицы, а потом
облизывал палец и был как никогда прежде горд, потому что кровь – это
победа. Победа – это кровь.
Он победил.
