* * *
Людмила сидела перед телевизором и старалась не плакать. Все было
плохо, кошмарно, и становилось хуже. Восемь вечера, Господи, восемь часов!
Андрюша так и не нашелся. Илья не вернулся с совета, который сам же и
созвал.
По телевизору показывали ужасные сцены. Когда камера кейптаунского
репортера CNN проехалась, будто автомобиль, по раскоряченному на мостовой
телу, у которого не было головы, Людмила на мгновение отключилась, не
впервые, впрочем, за этот день, а когда пришла в себя, уже вовсе не могла
сдержать слез и продолжала плакать, не видя ничего на экране и не слыша
громких разговоров хасидов за стеной.
Но страх за Андрея прошел.
Просто она поняла, что случилось. Могла бы и раньше. Он ушел к отцу.
К отцу и той женщине, жене Мессии. На планету со странным названием
Саграбал. С ним все в порядке.
Она знала, что и сама может прямо сейчас уйти туда. К Андрею. И быть
с ним. Может. Но останется здесь. Потому что... Нет, нельзя говорить
«потому что». «Потому что» – из системы формальной логики. Вопрос–ответ,
причина–следствие. А ее знание интуитивно, явилось оно, когда Людмила на
миг провалилась в обморок. Она могла (Господи, могла ведь!) сказать сыну
несколько слов, и он услышал бы, но в беспамятстве не сделала этого (или
сделала? разве можно вспомнить сознательно то, что делаешь, теряя себя,
пусть на миг, но – теряя?).
Кресло, в котором сидела Людмила, показалось ей слишком мягким, она в
нем тонула, и Людмила пересела на стул с низкой спинкой, один из четырех,
стоявших у небольшого стола. На экране (Людмила переключила программу на
двадцать первый канал – Общественное Российское телевидение) диктор
Светлана Кулагина читала обращение Президента к народам России. Людмила
уже знала содержание, хотя и не слышала текста. Все, что происходило, было
нелепо, но неизбежно.
Армагеддон.
Силы Бога против сил Дьявола.
Слишком рано. Да и нет в Торе даже намека на какой–то там Армагеддон,
нет этого в словах Кода, нет в генах, значит – и в природе нет. Ни один
человек, перешедший Грань, не станет враждовать ни с кем, кто Грани не
переступил. Почему же эта нелепая конференция стран Независимого Востока
вдруг принимает решение объявить миру Мессии священную войну? Для чего?
Убить – кого? Или быть убитыми?
Людмила никогда не была сильна в политике. Игры эти ей казались
грязными по определению, а всякая война (и гены Торы тут были ни при чем)
– по определению гнусной. Она не выходила на улицу в дни первого путча,
она отсиделась дома, мучаясь перед экраном телевизора, когда Ельцин
расстреливал парламент, она не пускала Андрея в школу, когда бомбили
Грозный и чеченцы грозили потопить Россию в крови; Илья (тогда он еще не
уехал и приходил к ним по воскресеньям) соглашался с Людмилой в том, что
обсуждать решения политиков глупо, поскольку все равно не знаешь всех
подводных камней – наверняка то, что происходит на поверхности, то, что
знает так называемый народ, мало соответствует реальности, известной
главным «шишкам». Людмила считала принцип невмешательства основным, когда
дело касалось любой политики. Если политика не начинает ломиться в дом.
Слава Богу, прежде ей удавалось избегать подобных ужасов (а многим не
удалось – где теперь Наташка с мужем–коммунистом, и где их мебель,
погромленная в одночасье милыми, но упрямыми демократами?). А сейчас?
Здесь – в самом центре событий (сама приехала, сама – и сына привезла!)?
Она внимательно слушала и смотрела репортажи – сначала из Джакарты,
где двухмиллионная толпа брала штурмом склады оружия, потом из Пекина, где
решение о военном противостоянии принималось на уровне ЦК, – но
информационный ряд совершенно не доходил до ее сознания. Она впитывала
эмоции.
Когда ближе к полуночи распахнулась дверь и вошел мрачный, бледный и
ждущий какого–то озарения Илья Давидович в сопровождении
секретарей–хасидов, Людмила не смогла сдержаться и бросилась ему на шею.
Мессия отшатнулся, взгляд его скользнул по ставшим пунцовыми лицам
секретарей.
– Успокойся и сядь, – сказал он. – Не все так плохо, как показывают.
А может, даже и совсем хорошо.
У Мессии раскалывалась голова после совещания, он мало что понимал в
политике, он не мог, даже имея достаточную информацию, логически принять
верное решение. Слушая, он всматривался в лица: Любавического ребе, всех
президентов, папы Римского и русского Патриарха, и еще – представителей
разведок и комитетов безопасности. Связь была организована отлично, и
Мессия, глядя на одутловатое, с мешками под глазами, лицо российского
президента, вспомнил, как еще полгода назад он пытался дозвониться до
оставшегося в Москве Наума Златкина, товарища по институту, который просил
прислать ему вызов, и как не сумел пробиться через шелест и тихое
звякание, и чьи–то голоса, видимо, из тонких миров, приближенных к
Создателю. Где теперь Наум? Наверное, в Израиле. И наверняка поражен – был
знаком с самим Мессией, скажите, какая честь! Почему не появился, не
позвонил? Стесняется? Многие стали стесняться. Он сам себя стесняется,
носит эту надутую собственной значимостью маску, а внутри сидит испуганный
ребенок, и львиная доля энергии уходит на то, чтобы не показать, не
пропустить страх через фильтры мысли, чтобы никто не прочитал то, о чем он
думает. Мессии казалось, что не всегда это удается. Выражения лиц
секретарей иногда становились слишком уж выразительны. Впрочем, думали
хасиды в это время о святом, а не о низменном в душе.
Мессия заставил себя вслушаться в то, что говорят президенты, хотя и
сам знал все, что они могли сказать. Как посланник Бога, только он мог
решить – на какие рельсы перевести отношения между миром, принявшим Код, и
миром, оставшимся на естественном (естественном ли?) пути развития.
Президент Соединенных Штатов перечислял названия военных баз,
полностью готовых к отражению любой атаки, и Мессия понял вдруг, что
никакое знание не поможет принять решение, ибо оно задано Кодом.
Детерминированность. Судьба. Рок. Какая разница?
Мессия мягко надавил на глазные яблоки, будто прервав этим движением
демонстрацию сюрреалистического, но совершенно документального, фильма.
Выпрямился. Вздохнул. Протянул руку к экранам.
– Господа, – сказал он, и президент США замолк на полуслове. – Через
полчаса я выступлю по всем государственным телевизионным каналам с
обращением к миру. Мне нужно пять минут. Надеюсь, что получаса хватит,
чтобы подготовиться. Я буду говорить отсюда.
Встал. Потянулся – совершенно непроизвольно. И вышел.
Он сам не ожидал от себя такой уверенности. Супермен. Видела бы Дина.
Мессия. Посланец Бога. Самозванец. Страха в нем было больше, чем в прежнем
Илье Кремере. Какое это сейчас имело значение? Он читал как–то, что трус
способен бояться лишь тогда, когда существует выбор. А если выбора нет,
трус поступает, как предписывают обстоятельства, и кому–то может
померещиться, что он совершает подвиг.
Илью Давидовича не интересовало, что думают президенты, папа Римский
и даже Любавический ребе.
Он просто боялся это знать.
