* * *
Он ощущал свою массу как сердечную боль. Были и другие ощущения,
столь же неприятные, сколь и бесполезные, потому что он не знал, что они
означают.
Он не хотел быть планетой. Из всех эмоций именно эта преобладала, не
позволяя сосредоточиться на решении основной задачи. Он не хотел быть
небесным телом необычной для планет многогранной формы, не хотел, не хотел
– до слез, которые он ощущал на своих щеках, не ощущая в то же время самих
щек.
Необыкновенно ярко представилась ему Дина – как она стояла на фоне
светлого квадрата окна. Он хотел эту женщину – ее волосы, кольцами
лежавшие на плечах, ее глаза, серо–голубые как камень аметист (его камень
по гороскопу), он хотел ее губы и ее ладони, шершавые от тяжелой работы.
Господи, да что перечислять – он просто хотел быть с этой женщиной где
угодно и на любых условиях, и нужно было стать планетой, чтобы понять
это?!
Он устыдился своего желания – не потому, что считал для себя
невозможным думать о чужой жене, тем более о жене Мессии, а потому, что
своих желаний у него сейчас быть не могло, он был единым целым еще с
миллионами людей, умерших на Земле тысячи лет назад. И смущать их
представления о допустимом и возможном у него не было оснований.
Он заставил себя открыть глаза миру. Будучи планетой, он видел. Не
глазами, конечно, но всей поверхностью, поглощавшей любые лучи во всем
диапазоне электромагнитного спектра, улавливающей все падающие частицы,
фиксирующей направление движения любого кванта. Он сосредоточился на
окружающем космосе.
Колея, в которой он медленно двигался к узкой горловине, отделявшей
его от большого пространства, выглядела как продавленная в поле тяжести
линия, как след от тяжелого груза на растянутой тонкой материи. Для того,
чтобы расширить горловину, необходимо было участие внешних полей, внешних
звезд, явившихся на небе бегущими блестками. Он понимал, что каждая из
этих звезд или планет вполне может оказаться и разумной – как он.
Наверное, став планетой, он утратил какие–то качества собственной
личности, потому что не испытывал никакого страха, никакого даже
сколько–нибудь значительного удивления. Не впадая в панику, он подумал о
том, возвратятся ли эти способности, когда он вновь станет человеком –
собой, и станет ли он собой, если не вернутся способности удивляться,
бояться, паниковать. Будто именно они, а не способность мыслить, которая
не только сохранилась, но и возросла, были ему абсолютно необходимы для
того, чтобы называться Ильей Денисовичем Купревичем.
Он осмотрел свои недра. Понял: вся планета была одним кристаллом,
выращенным за много тысяч лет (почему тысяч, а не миллионов? что вообще
время – здесь?). Довольно легко провести разлом по геометрической оси
кристалла. Он это сможет. А последствия? Для личности – возможное
умопомешательство. Для памяти? Чем станет все это множество впечатанных в
кристал сущностей – множество жизненных опытов людей прошлого? Они мыслят,
они в нем, и он не сможет разделить себя, не продумав заранее всех
следствий.
Из горловины, будто из пустоты, начало втягиваться внутрь толстое
бугристое щупальце. Оно никому не принадлежало, возникая в том месте,
сквозь которое – как сквозь горло бутылки – он недавно безуспешно пытался
прорваться.
Щупальце вытягивалось, освещенное тусклыми лучами далеких звезд, но и
само чуть светилось мягким зеленоватым светом. Оно было красиво, и он не
знал, следует ли ему бояться. Впрочем, страха он все равно не испытывал, и
свое отношение к щупальцу определял не эмоциально, а сугубо логически –
следует ли ему устраниться с пути или, напротив, войти в прямой физический
контакт.
Он решил устраниться и подождать. Перекатываясь с грани на грань, он
освободил колею. Щупальце ползло толчками, и он ощутил притяжение. Его
влекло к приближавшейся вибрирующей поверхности. На какое–то время,
ставшее для его сознания мгновением, он оказался на оси симметрии этого
огромного бревна, и две картины ясно явились ему – обе вместе, но детально
отличимые одна от другой.
Ярко освещенная площадь перед высоким зданием белого камня, со
множеством колонн, каждая из которых была символом еще недоступного ему
знания. И длинная, хотя, вероятно, и высокая тоже, стена со множеством
бьющих горизонтально фонтанчиков, каждый из которых был символом еще
недоступного ему понимания.
Щупальце дернулось, обе картины исчезли, и он попытался перекатиться
следом, чтобы восстановить изображение. Не удалось, и он закачался, будто
переступая с ноги на ногу, готовый в любую секунду броситься вперед или в
сторону. Щупальце оказалось проворнее. Наверное потому, что, в отличие от
него, знало чего хотело.
Рывок. Щелчок. Темнота.
