Продвижение к Разгадке
Я сдержал слово и только в общих чертах рассказал Ольге о происшедшем.
Мне и самому не хотелось даже отраженно вновь переживать все увиденное в
искусственных снах. Я и Ольгу не спрашивал ни о чем, что имело бы к ним
хоть какое–нибудь отношение. Только поздно ночью уже в постели я не
выдержал и спросил:
– Мы получали когда–нибудь приглашения от венгерского посольства?
– Нет, – удивилась Ольга. – А что?
Я подумал и спросил опять:
– А кого из твоих знакомых зовут Федор Иванович и кто такая Раиса?
– Не знаю, – еще более удивилась она, – нет у меня таких знакомых.
Хотя, погоди... Вспомнила. Ты знаешь, кто это Федор Иванович? Директор
поликлиники. Не нашей, а той, министерской, куда меня на работу
приглашали. А Раиса – это его жена. Она меня и сватала. Ты где–нибудь
познакомился с ними?
– Завтра расскажу, а сейчас у меня мозги набекрень. Извини, –
пробормотал я, засыпая.
Проснулся я поздно, когда Ольга уже ушла, оставив мне завтрак на столе
и кофе в термосе. Вставать не хотелось. Я лежал и не спеша перебирал в
памяти события вчерашнего дня. Сны, показанные мне в лаборатории Фауста,
вспоминались особенно отчетливо – не сны, а живая конкретная явь, памятная
до мелочей, до пустяков, какие и в жизни–то обычно не запоминаешь. А тут
вдруг запомнились даже бумага на блокноте в больничном кабинете, цвет
пуговиц на Мишкином плаще, стук упавшего на пол зонда и вкус абрикосовой
палинки. Я вспомнил всю гофманскую путаницу, сопоставил разговоры,
поступки и взаимоотношения и пришел к странным выводам. Очень странным,
хотя странность их отнюдь не умаляла убедительности.
Меня поднял с постели телефонный звонок. Звонил Кленов, уже узнавший от
Зойки о моей встрече с Заргарьяном. Пришлось применить болевой прием.
– Тебе знакомо понятие «табу»?
– Предположим.
– Так вот: Заргарьян – это табу, Никодимов тоже табу, и телепатия табу.
Все.
– Рву одежды свои.
– Рви. Кстати, у тебя дача в Жаворонках?
– Садовый участок, ты хочешь сказать. Только не в Жаворонках. Нам
предлагали два варианта: Жаворонки и Купавну. Я выбрал Купавну.
– А мог выбрать Жаворонки?
– Мог, конечно. А почему тебя это интересует?
– Меня многое интересует. Например, кто сейчас пресс–атташе в
венгерском посольстве? Кеменеш?
– А у тебя не энцефалит, случайно?
– Я серьезно спрашиваю.
– Кеменеш пресс–атташе в Белграде. В Москву его не послали.
– А могли послать?
– Понимаю, ты пишешь диссертацию о сослагательном наклонении.
В общем–то, Кленов почти угадал. В своих попытках разгадать бродившую
вокруг меня тайну я уже много раз в это утро спотыкался на сослагательном
наклонении. Что было бы, если бы... Если бы Олег не был убит под
Дунафельдваром? Если бы не он, а я женился на Гале? Если бы после войны я
пошел в медицинский, а не на факультет журналистики? Если бы Ольга
согласилась на предложение министерской поликлиники? Если бы Тибор Кеменеш
поехал работать не в Белград, а в Москву? Если, если, если...
Сослагательное наклонение расточало всю гофманскую чертовщину. Я мог быть
на приеме в венгерском посольстве. Я мог поехать на «Украине» вокруг
Европы. Я мог быть доктором медицинских наук и оперировать живого Олега.
Все это могло быть в действительности, если...
И еще одно «если». Если у Заргарьяна я видел не сны, а гипотетическое
течение жизни, в чем–то измененной в зависимости от тех или иных
обстоятельств? Тогда законное право голоса получала фантастическая история
Джекиля и Гайда. Если журналист Громов мог на какое–то время сделаться
доктором медицины, хирургом Громовым, то разве не мог доктор Громов тоже
на какое–то время стать Громовым–журналистом? Он и стал им тогда на
Тверском бульваре. В одно мгновение, налитое тушью и лиловым туманом. В
одно мгновение, как Гайд, впрыгнувший в тело Джекиля из губчатого кресла в
лаборатории Фауста. Ведь у доктора Громова были свои Никодимов и
Заргарьян, управлявшие теми же таинственными силами.
Значит, и Заргарьян с Никодимовым и я одинаково участвовали в
одновременном течении каких–то параллельных, нигде не пересекавшихся
жизней. Сколько их – две, пять, шесть, сто, тысяча? И где протекают они, в
каком пространстве и времени? Вспомнилась Галина беседа с Гайдом о
множественности миров. А если это уже не фантастическая гипотеза, а
научное открытие, еще одна разгаданная тайна материи?
Но разум отказывался принять это объяснение, тем более мой разум, не
тренированный в точных науках. Я мог только посетовать на ограниченность
нашего гуманитарного образования: что даже просто поразмышлять, подумать
об открывшейся мне проблеме у меня, как говорится, не хватило умишка.
В таком состоянии меня и застала Галя, забежавшая к нам по дороге на
работу. Еще вчера вечером она узнала от Ольги, что я отправился с визитом
к Заргарьяну, и ее буквально распирало желание узнать, нашел ли я ключ к
разгадке.
– Нашел, – сказал я, – только повернуть его в замке не могу. Силенок не
хватает.
Я рассказал ей о кресле в лаборатории Фауста и о трех увиденных «снах».
Она долго молчала, прежде чем спросить:
– Он постарел?
– Кто?
– Олег.
– А что ты хочешь? Двадцать лет прошло.
Она опять задумалась. Я боялся, что личное заслонит в ней любопытство
ученого. Но я ошибся.
– Интересно другое, – сказала она, помолчав. – То, что ты увидал его
постаревшим. С морщинами. Со шрамом, которого не было. Невозможно!
– Почему?
– Потому что ты не читал Павлова. Ты не мог видеть во сне того, чего не
видел в действительности. Слепые от рождения не видят снов. А каким ты
знаешь Олега? Мальчишкой, юнцом. Откуда же морщины сорокалетнего человека,
откуда шрам на виске?
– А если это не сон?
– У тебя уже есть объяснение? – быстро спросила Галя.
Мне даже показалось, что она догадывается, какое именно объяснение
кажется мне самым вероятным и самым пугающим.
– Пока еще только попытка, – нерешительно отозвался я. – Все пытаюсь
сопоставить мою историю и эти «сны»... Если Гайд мог сыграть такую штуку с
Джекилем, то почему бы им не поменяться ролями?
– Мистика.
– А ты помнишь свой разговор с Гайдом о множественности миров?
Параллельных миров, параллельных жизней?
– Чушь, – отмахнулась Галя.
– Ты просто не хочешь серьезно подумать, – упрекнул я ее. – Проще всего
сказать «чушь». О гипотезе Коперника тоже так говорили.
Гипотезой Коперника я ее не сразил, но над моей гипотезой заставил
задуматься.
– Параллельные миры? Почему параллельные?
– Потому что нигде не пересекаются.
Галя откровенно и пренебрежительно рассмеялась.
– Не сочиняй научной фантастики – не получится. Непересекающиеся миры?
– Она фыркнула. – А Никодимов и Заргарьян нашли пересечение? Окно в
антимир?
– Кто знает? – сказал я.
А узнал я об этом через два часа в лаборатории Фауста.