19. Архаисты и Новаторы
– Прекрати, Анджей.
– Что именно?
– Ты ходишь из угла в угол, как тигр в клетке, а я взираю на тебя, как
робинзоновский Пятница. Хватит! Все внизу, а мы на необитаемом острове
третьего этажа. Пошел же Семчик: есть, говорит, смысл познакомиться до
встречи с Селестой.
– С кем познакомиться? С лапутянами?
– А вдруг эти лапутяне, опровергнув открытие, освободят тебя от
необходимости сидеть в Гамильтоне?
– Истину не опровергнешь.
– А что есть истина?
– Я отвечу. Истина – это оптимальный вариант достоверности. Только
параметры разные. У одних – вера, у других – опыт, у третьих – логика. У
нас все три. Предел вероятности. Но я предвижу другое. Поражение лапутян –
частность. Предвижу игру политических интересов, борьбу влияний, схватку
доллара с фунтом, лиры с маркой, франка с песетой. И я не хочу, чтобы меня
втягивали в эту помойку. Хочу спокойно искать математический уровень
мышления. Без подсказок. Без разноголосицы знаний, которые я могу
приобрести, будучи телефонной трубкой Селесты. Экклезиаст сказал: «Умножая
знания, умножаешь скорбь». Верно сказал.
Шпагин открыл дверь и постучал, зажмурив глаза. Потом вошел, извлек из
кармана портативный магнитофон с микрофоном. За ним двигался длинный и
аккуратный, как хорошо заточенный карандаш, профессор Мак–Кэрри. Кислое
лицо его без слов поясняло, что происходившее внизу не доставило ему
удовольствия. Зато Шпагин сиял.
– О последствиях умножения знаний я уже слышал у закрытой двери.
Подтверждаю, только с поправкой: у кого скорбь, у кого смех. Сейчас
убедитесь, только включу большой «маг», а то мой портативный работяга
отлично слышит, а говорит шепотом. Дикторский текст в паузах, если не
возражаете, мой.
Шпагин переставил катушку с пленкой на большой магнитофон на столе и
включил запись. Сквозь фон – звон посуды, скрип передвигаемых стульев,
кашель и бульканье – прорвались отчетливо слышимые слова:
"...Никогда не поверю, пока не увижу».
"...Вы и не увидите, коллега. Он невидим».
"...Надо понимать, что я оговорился. Хотел сказать: пока не осознаю,
что он существует».
Лукавый, лукавый вопрос:
"...А кто, собственно, «он»?»
"...Вызываете на дискуссию? А мне спорить не хочется. Мне пить хочется.
Бармен, пива!»
"...А мне мартини».
"...Два мартини!»
"...Все–таки это не мозг. Мозг предполагает сознание, личность. А у
него нет личности».
"...Гигантский информарий. Разум–память».
"...И вы верите? Как все это хранится у него в условиях невидимости?»
"...А может, просто недоступности визуальному наблюдению?»
"...Так они же зонд запускали. Прошел, как обычно. С ветерком. И
химический состав воздуха – норма».
"...Меня не интересует проблема хранения информации. Вероятно, она
кодируется. Что–нибудь вроде математических моделей и микрофильмов...»
"...Невидимых?»
"...Аллах с ними. Меня интересует проблема записи. Как посылается в
пространство записывающаяся волна и что это за волна, какой частоты и
силы. А может быть, и формы. Волна в принципе может фиксировать любую
запись – теперь это делается с помощью безлинзовой оптики. Как у вас в
голографии».
"...При чем здесь голография?»
"...Притом. Там даже осколок воссоздает все изображение, так и здесь –
касание волны получает информацию о всей записи».
"...Фантастика!»
Кто–то скрипнул стулом. Звякнула тарелка или бокал. И сейчас же другие
голоса:
"...Позвольте вмешаться... Я дую на пиво. Что происходит? Волна. Она
касается борта кружки и гаснет. А почему ваша икс–волна не гаснет, а
возвращается, да еще с прикупом?»
"...А если это не волна?»
"...Вы что пьете, коллега?»
"...Соду–виски. А что?»
"...Оно и видно. Луч, по–вашему? Газовый лазер? Невидимое «зеркало» и
пластинка в «кассете»? Бред!»
"...А может быть, поток частиц? Волнообразность и корпускулярность дают
возможность двигаться по определенной траектории и не расплываться в
пространстве».
"...Извините, коллега, но так можно докатиться и до нейтрино. Ха!»
"...Почему «ха»?»
"...Потому что, коллега биолог, это вам не биотоки и реакция внешней
среды. Это – физика. У нейтрино, мой друг, нет массы покоя. И как вы
направите или остановите этот «записывающий» поток? Никакая сверхэнергия
не создаст нужной стабильности. А сама запись? Вы можете сказать мне о
вращении нейтрино, о его спиральности, о его превращениях, наконец, но не
о записи. Что может «записать» частица, не имеющая никакой структуры?»
Шпагин нажал кнопку магнитофона. Звук погас.
– На минуту прерву передачу. Это не архаисты и не новаторы. Это
любители шахматных трехходовок, подыскивающие среди ложных следов один
решающий. А решения нет.
– Зато есть надежда открыть «черный ящик» отмычкой, – буркнул Рослов.
– У меня скулы сворачивало, когда я прислушивался к этой коровьей
жвачке, – признался Мак–Кэрри.
– Потерпите, профессор: пожуют и нас с вами. – И Шпагин снова включил
запись.
"...И вы верите в эту безмятежную бухточку?»
"...А почему бы нет? Крутизна кораллового плато сама по себе гасит
волну, а на подходе к бухте опора в виде естественного подводного барьера.
Скажем, скопление коралловых массивов, скошенных в сторону океана,
образует своего рода волнолом».
"...А химический состав воды в океане и бухте один и тот же».
"...Не убежден. Исследовательский эксперимент мог быть поставлен
традиционно. Химия одна и та же, а молекулы не идентичны. Может быть, мы
имеем дело с аномальной водой».
Снова шепот Шпагина в микрофон:
– Знакомьтесь: архаист и новатор. Еста Крейгер из Упсалы и Юджин Бревер
из Гарварда. Следуем далее.
Два звонких голоса, молодых и пьяных:
"...Не верю – раз, не верю – два, не верю – в периоде».
"...Во что?»
"...В остров. В магнит. В призраки. В Пилата, в Билли Кривые Ноги... и
кто там еще?»
"...Кентавр! В кино ходишь? А вдруг русские изобрели безэкранное кино и
Мак–Кэрри пайщик?»
– Ну, а где же союзники, кроме Бревера? – взмолилась Янина.
Шпагин без звука прокрутил ленту и снова включил запись. Новый голос,
пойманный на обрывке реплики, продолжал:
"...Двести лет назад наука не могла объяснить феномен «падающих звезд»
– метеоритов, сто лет назад – феномен появления комет. Нынче не можем
объяснить, что такое неопознанные летающие объекты, и прячемся за
спасительное «не верю». Не ссылайтесь на парадоксы, господа. Парадоксы
возникают как раз тогда, когда наука вплотную подходит к неизвестному».
– Это Джон Телиски, – сказал Шпагин и снова прокрутил пленку. – А вот
еще один союзник – Анри Пуассон из Парижа.
"...Собрались великие, вещают гении: не верим! А ведь когда–то ни лорд
Кальвин, ни астроном Ньюком – люди не мельче нас – не верили, например, в
возможность полетов в воздухе. Теперь же «самолет» – одно из первого
десятка слов, которые заучивает полуторагодовалый ребенок».
– Стоп! – сказал Рослов, выключая магнитофон. – У меня, как и у сэра
Сайруса, тоже сводит скулы от коровьей жвачки. И от противников, и от
союзников. Столкнем их лбами на коралловом рифе!
Рослов обмолвился. Он подразумевал «столкновение лбами» с Селестой. А
до этого во время поездки на полицейском катере и противники и союзники
были до приторности любезны и с первооткрывателями, и друг с другом. Не
инспекционная поездка, а дипломатический экскурсионный вояж.
О Седеете не вспоминали, будто его и не было. Говорили о жаре, о
мертвом сезоне на Бермудах, о курортных порядках и качестве шотландского
виски, благоприятного для любителей во всех климатических условиях. Только
когда катер подошел к патрульной зоне и, не отваживаясь заплывать в
контролируемые Селестой воды, пересадил своих пассажиров на сопровождавшие
его две весельные шлюпки, а коралловый островок уже сверкнул у горизонта
белой чайкой на пенистой океанской волне, запретная тема словно разомкнула
уста.
– Это и есть ваш Невидимка? – спросил у Янины ее сосед.
– Почему Невидимка? У него есть имя.
– И вы думаете, что оно будет признано наукой?
– Почему нет? Оно благозвучно, легко произносимо на всех языках, а
главное, семантически точно.
– А что такое «семантически»?
– От слова «семантика».
– Понятия не имею.
Янина внимательно оглядела соседа: тропический костюм, шорты, золотые
очки, не менее сорока на вид, позади колледж, по меньшей мере два
университета, частная лаборатория, ученая степень.
– Семантика, – снисходительно пояснила она, – это область науки о
языке, занимающаяся смысловым содержанием слова.
– Понимаю. Ваша область лингвистика?
– Нет, кибернетика. Биокибернетика, – улыбаясь, уточнила Янина.
– А я только физик и горжусь этим.
– Ограниченностью?
– Почему? Просто я не признаю эклектики в науке.
– А вдруг будущее за эклектикой? Химия уже тесно соприкасается с
физикой, а биология с математикой. И вы едете сейчас к величайшему из
эклектиков мира.
– Не понимаю.
– К Селесте.
Шпагин и Рослов сидели в другой шлюпке, против Юджина Бревера и
Крейгера из Упсалы. Разговор был общий.
– Все живое доступно наблюдению, – горячился швед. – «Невидимка» Уэллса
– нонсенс. Живое и невидимое несовместимы.
– А если не живое?
– Могу представить себе энергию мыслящей машины, но не могу даже
вообразить мыслящей энергии.
– Мы тоже не можем, – сказал Рослов, – и объяснить не можем. Но тем не
менее она существует.
– Не верю.
– Вы, кстати, не верили и в изоляцию акватории бухты, – сказал Бревер.
– Мы подходим к ней. Видите? А вот здесь и гаснет волна. Именно здесь, под
нами, где наверняка проходит подводный волнолом скошенных в сторону океана
коралловых рифов. Идеальный гаситель. Вы измеряли глубину? – обратился он
к Рослову.
– Здесь? – переспросил Рослов. – Не уверен. Какие–то глубины
измерялись, но где – не знаю. Этим занимался Смайли. А меня лично
интересует только феномен Селесты.
– Вы правы, – согласился Бревер. – Это самое важное. Но прав и
Мак–Кэрри. Его уникальный институт не мечта, а потребность. Здесь найдется
работа ученым всех специальностей.
Шлюпки тем временем подошли к сооруженному Смайли причалу, ученые
поднялись на плато острова и при виде тента со столиками буквально ахнули
от восторга; со стороны моря это сооружение Смайли не смотрелось: его
закрывал белый, косо вздернутый коралловый гребень.
– Кафе «Селеста», – сказал кто–то.
– Браво, Мак–Кэрри!
– Хозяйничайте, – отмахнулся тот, – каждый сам себе бармен.
Открыли ящики, вынесенные на берег, растащили по столам – кто виски,
кто джин, кто мартини, кто сифоны с содовой и сельтерской. Анри Пуассон
самоотверженно рубил лед в контейнерах, соотечественники Бревера Кен
Чаррел и Джимми Спенс смешивали коктейли, а поклонник немецкой кухни
Баумгольц вскрывал одну за другой жестянки с пивом и консервированными
сосисками.
Молодцеватый Кен Чаррел, проглотив два коктейля, принес еще два себе и
Рослову.
– Выпьем за вашего Саваофа, который почему–то не появляется.
– Не кощунствуй, – остановил его католик Спенс.
– Ну, за архангела с магнитом вместо копья.
– Ты имеешь в виду Святого Георгия?
А Рослов молчал, не притрагиваясь к бокалу.
– Неужели русский джентльмен откажется выпить с американским? –
настаивал с явным вызовом Чаррел. – Америка, по–моему, друг, а не враг
России.
– Ваша Америка? – переспросил Рослов.
– А разве есть другая?
– Есть. Например, Америка Бревера. Он не надевает по ночам балахонов с
прорезями для глаз.
Чаррел не обиделся.
– Вы намекаете на мой инцидент в Джорджии? С тех пор я вырос и поумнел.
А тост можно сменить. Не за Святого Георгия, так за магнит!
– А где же магнит? – хихикнул Спенс. – Часы ходят, нож режет, и ключи в
кармане лежат.
И тут же мощный безветренный шквал сорвал часы с его руки, а зажигалка
и ключи, прорвав карман нейлоновых джинсов, ринулись к эпицентру магнитной
бури. Посреди островного кафе на столике, куда выгрузили оставшиеся
напитки из ящиков, разбросав бутылки, в одно мгновение выросла
бесформенная груда металла, оказавшегося на острове. Ножи, вилки,
консервные банки, зажигалки и ключи, со всех сторон устремившиеся к
столику, слиплись с громом и скрежетом. Даже сифоны с содовой и
сельтерской, притянутые за металлические рычажки и наконечники, дополнили
звуковой эффект звоном разбитого стекла. Многие получили ранения; кого
царапнуло ножом, кого банкой от консервов, кого осколком сифона. Врача не
потребовалось, но йод и бинты, заготовленные предусмотрительным Смайли,
пригодились. Тем временем груда распалась, металл утратил свою
намагниченность так же непроизвольно и так же необъяснимо, как и приобрел
ее под ударом магнитного шквала.
– Селеста начал традиционным спектаклем, – поморщился Рослов, потирая
здоровенную шишку на лбу: его саданула с налета невскрытая жестянка с
пивом, – и, честно говоря, уже надоевшим.
Непострадавший Шпагин заметил философично:
– Посетители премьеры на третий спектакль обычно не ходят. А мы, увы,
нечто вроде театральной администрации.
Оба говорили по–русски.
– Вы о чем? – спросил Еста Крейгер, только что извлекший из кучи свой
перочинный нож и часы.
– О том, что вы видели, – ответил Рослов. – Краткий урок для
последователей Фомы Неверующего.
– А меня это не убедило. Магнитная буря – ясно. Очень большой мощности
– тоже ясно. Но признаков мысли не вижу. Любопытный физический феномен –
не больше. Может быть, такие магнитные аномалии возникают периодически?
Скажем, волнообразно. Подъем – спад, некая электромагнитная синусоида.
Максимум функции, и – бац! – шквал.
– И каждый раз наша высадка совпадает с максимумом функции? – ехидно
заметил Рослов.
– Возможно. Мы же не знаем ни природы волны, ни ее параметров. Почему
обязательно разумный источник?
Еста Крейгер не дождался ответа. Он странно выпрямился и замер, положив
руки на колени. Пухлое лицо его, обросшее русой бородкой, напряглось и
застыло. Взор потух.
– Что случилось? – спросил подошедший Бревер.
– То, что обычно случается с человеком, подключенным к Селесте, –
пояснил Рослов. – Это уже не Крейгер, а канал связи. Сознание отключено.
Мускульное напряжение доведено до критического. Только почему Крейгер?
– Может быть, его рецепторы в чем–то соответствуют нашим, а может быть,
Селеста нарочно избрал его, как наиболее упрямого в своем неверии, –
сказал Шпагин и встал. – Тише, господа. И присаживайтесь поближе. Сейчас
вы услышите Селесту.
Их столик окружили.
– Да ведь это Крейгер. Что с ним?
– Не подходите, – предупредил Рослов. – Задавайте вопросы.
– Какие? Это ты, Еста?
– Я не Крейгер, – послышался монотонный деревянный голос. – Вопросы –
любые, какие вам нравятся. Я не ограничиваю выбора. Исключаю лишь
повторные и наивные.
Шум голосов взорвал паузу:
– Это явно не Крейгер!
– Не говорите глупостей.
– А может быть, он под гипнозом?
– Не теряйте времени, господа, – нетерпеливо заметил Рослов. –
Задавайте вопросы. Вы слышали? Исключаются только повторные и наивные.
– Что значит «повторные и наивные»?
Снова раздался монотонный деревянный голос:
– На ряд вопросов, какие вам хочется мне задать, я уже ответил раньше.
Ответы документированы в досье, хранящемся в конторе Роберта Смайли.
Наивным вопросом я считаю тот, на который, подумав, может ответить
спросивший.
– Почему вы говорите за Крейгера?
– Употребляйте единственное число. Вежливая форма множественного
излишня.
– Нужно ли повторить вопрос?
– Не нужно. Я ищу канал связи.
– Как?
– В мозгу и голосовых связках.
– А точнее?
– Настраиваюсь на группу рецепторов, принимающих передаваемую мысль и
преобразующих ее в слова.
– Телепатия?
– Не знаю.
– Может быть, волна, я не уверен какая... бэта, каппа, кси, пси...
именно та волна, с помощью которой ведется передача?
– Не знаю.
– Высокоразвитый мозг не может не знать механизма своей деятельности.
– Я не мозг.
– Значит, самоорганизующееся устройство?
– Я не самоорганизующееся устройство, так как не произвожу себе
подобных.
– Тогда кто?
– Повторный вопрос. Вы все уже знаете ответ.
Спрашивали поочередно, торопя и перебивая друг Друга:
– Я не понимаю, что такое мыслящая энергия... Как и где у тебя
возникает мысль?.. Какими средствами передается?.. Как «прочитывается»
человеческий мозг?.. О каких рецепторах идет речь?.. Как «нащупываются»
эти рецепторы?..
– Не знаю. Не знаю. Не знаю. Я как часы. Они отстают или уходят вперед,
не зная, почему они это делают.
– Тебе нравится имя Селеста?
– «Нравится» или «не нравится» – не мои параметры. Имя точное. Селектор
стабильной информации.
– Почему стабильной?
– Повторный вопрос.
– Сколько тебе лет?
– Тысячелетий.
– С сотворения мира?
– Я прибыл в мир уже сотворенный.
– По какому календарю?
– Календари менялись вместе с цивилизациями. Наиболее удобен для ответа
на ваш вопрос календарь Скалигера. Этот французский ученый занумеровал все
дни с 1 января 4713 года до нашей эры. По его отсчету прошло уже более
двух с половиной миллионов дней.
– Почти семь тысяч лет. Ого!
– Селеста–7000! Ура!
– Мне кажется, господа, мы ведем себя неприлично.
– Селеста простит. Ему важна информация.
– И все–таки я не верю. Похоже на спиритический сеанс с медиумом для
легковерных.
Это буркнул все время молчавший профессор Баумгольц.
– Я тоже не верю, – поддержал его Чаррел. – Какой–то фокус.
– Вы слышите, я не одинок, – засмеялся Баумгольц.
– Вы, кажется, были футболистом в юности, герр Баумгольц? – вдруг
спросил Рослов.
– Судьей на поле. И не только в юности. Я и сейчас член международной
коллегии судей. А что?
– Ничего. Покажи им большой футбол, Селеста. Авось поверят! – Рослов
выкрикнул это по–русски.
И последнее, что он увидел, были не то удивленные, не то испуганные
лица Янины и Шпагина.
