Часть Первая. Мир Входящему
1. Гости Съезжались На Дачу
Не помню, кто из нас процитировал Пушкина, когда наше такси отважно
свернуло с Киевского шоссе на путаницу горбатых дачных проселков. Но
цитата в точности соответствовала действительности: гости именно
съезжались на дачу. Мои гости. Ирина уехала с академиком в Ригу на
симпозиум биофизиков – Осовец не доверился другой стенографистке, – а я
остался единственным и полновластным хозяином садового участка с коттеджем
из фанеры, шестью эмбрионами яблонь и тремя березками у садовой калитки.
Гостей было трое: Мартин, приехавший из Нью–Йорка по маршруту
«Интуриста» и без помощи локатора нащупавший меня в студийной монтажной,
Толька Дьячук, оторванный нами от институтской ЭВМ, и Борис Аркадьевич
Зернов, извлеченный с редакционной «летучки» в журнале «Земля и
Вселенная». Три мушкетера и д'Артаньян, проникшие в тайну розовых
«облаков» и одно время затмившие блеск всех земных «звезд» от Сальвадора
Дали до Жана Маре. Судьба уготовила нам встречу не двадцать лет, а всего
три года спустя, но температура дружеской радости была не менее
оптимальной. Зернов даже забыл плащ на редакционной вешалке, но
возвращаться мы не стали: машина к этому времени уже пересекла московскую
кольцевую, а счетчик угрожающе достиг трехзначной цифры.
Встреча друзей состоялась на дачной веранде за бутылкой настоящего
скотча, привезенной Мартином, совсем как на пикнике где–нибудь в штате
Мичиган, недалеко от Великих озер. Только вместо штата Мичиган был
Нарофоминский район Московской области, а вместо Великих озер – невеликий
Чуркинский пруд с относительно живописной рощицей на берегу, которую можно
было пройти вдоль за пятнадцать минут, а поперек – за четыре. От нашей
веранды до рощи было примерно сто метров дачной улички, пыльного проселка
и вытоптанной травы по берегу пруда. Все эти географические подробности,
как увидим, пригодятся в дальнейшем.
Всего три года прошло с нашего отъезда из Гренландии, а память уже
успела многое стушевать. Капризная и непрочная штука эта человеческая
память, как дешевый старый будильник, иногда звенит, когда это совсем не
нужно, и молчит, когда вы так на него надеетесь. Совсем недавно, казалось,
исчезли розовые «облака», изменившие облик нашей планеты, а газеты и радио
уже ищут свежих мелодий для своих ежедневных запевок. Правда, еще пишут о
новых курортах, вырастающих, как грибы после дождя, на берегах потеплевших
рек и морей, о комфортабельном плавании через Северный полюс и о снежных
беретиках, надеющихся дорасти до былых снежных шапок на Кавказе и в
Гималаях. Но серьезные разговоры о феномене розовых «облаков» ведутся
только на страницах научных изданий. Честно говоря, и мы их между собой не
ведем, как постаревшие мушкетеры, давно забывшие о подвесках королевы.
Д'Артаньян вернулся в приемную короля, а я – в монтажную киностудии. Ирина
делит обязанности строгой жены с еще большей строгостью секретаря
академика. Толька по–прежнему вычерчивает карты циклонов и антициклонов, а
Мартин осваивает амплуа нью–йоркского газетчика. Лишь Зернов, где–то
обобщающий материалы парижского конгресса, до сих пор верен памяти
пережитого, и лишь в его присутствии наши встречи нет–нет да вернутся к
мечтательному «а помнишь?". «А помнишь собрание в столовке Мирного?", «А
где сейчас Мак–Эду?", «А дуэль свою помнишь?", «А фиолетовое пятно?".
И сейчас это «помнишь» сопровождало чуть ли не каждый глоток
крепчайшего скотча.
– А помнишь пресс–конференцию в отеле «Омон»?
– Мартин не был, – поправляет Зернов.
– Я другое помню. Коньяк в Сен–Дизье – мечта!
– Борис, а как мы с тобой на лестнице сидели! В «Омоне», помнишь?
Разговор идет по–английски, и Мартин тотчас же вмешивается:
– Я другую лестницу помню.
– Это какую?
– В казино. Как я по ней из автомата полоснул.
– И кончился Ланге. Кстати, ты, говорят, потом его живого встретил?
– Было дело. Без автомата.
– Жалеешь?
– Зачем? Прямой справа – и он уже слюнки пустил.
– А Этьен?
Мартин морщится.
– Он уже мертвый был, когда я ему о девушке из казино напомнил. «Иес,
сэр», «Ноу, сэр». А глаза стеклянные.
Минутное молчание, и я спешу переменить тему:
– Женился?
– Нет. Девчонки нет подходящей.
– А Мария?
– Вернулся из Гренландии, а она уже замужем. Не верила, говорит, что
вернусь. Кстати, знаешь за кем? За тем полицейским–оборотнем, которому я
башку продырявил, а он даже не пошатнулся. В жизни он штучка, между
прочим. Геракл с медными пуговицами. Три фута в поперечнике.
Мартин вздохнул, и я снова переменил тему:
– Старика видишь?
– Томпсона? Нет. Он сейчас в Пасадене грейпфруты выращивает. Вот такие.
– Мартин показывает что–то вроде арбуза.
– Занятный старик, – говорит Зернов.
Но я отрубаю:
– Вредный.
– Нет, – задумчиво поправляет Мартин. – Честный. Только...
– ...без чувства юмора, – смеется Зернов.
Мартин весело подхватывает:
– Потому он меня и уволил в Гренландии.
– Когда?
– Вас еще не было. Мы только–только фиолетовое «пятно» обнаружили. Он
все: вакуум да вакуум. И пристал: «Вы, говорит, о вакууме Дирака слышали?»
Ну а я честно: «Нет, сэр». – «А кто такой Дирак, знаете?" Я опять: «Нет,
сэр». – «А Эйнштейн?" – «Ну, об этом я слышал еще в колледже. Служил
парень в бюро патентов, а потом теорию относительности придумал». – «А
что, говорит, стимулировало открытие этой теории?" – «Заработать хотелось,
сэр». Ну, он меня и уволил. Тут же. Приказал выдать наградные и отправить
в Уманак. В Уманак я вылетел за вами, а наградные все–таки выплатили. Не
мелочился старик.
Почему–то стало темнее, хотя до вечера было еще далеко.
– Гроза, что ли, собирается? – спросил я, выглядывая с веранды.
– Гроза прогнозом не предусмотрена. Без осадков, – важно сказал Толька.
Все засмеялись, даже Мартин, которому я перевел реплику Тольки.
– Все прогнозы врут, наши тоже, – сказал он. – А ведь и в самом деле
темнеет.
Я повернул выключатель на стенке, но лампочка не зажглась.
– Выключили на линии. Говорю – гроза.
Но Толька все еще сопротивлялся: признать нашу правоту не позволял
престиж.
– Ни одной же тучки нет. Откуда гроза? Да и темнеет не дальше рощи. За
ней светло.
Но что–то на небе все же привлекло его внимание. Он нахмурился.
Какой–то сумеречный заслон закрывал от нас дальнее, не затемненное тучами
небо, и в этой непонятной сумеречности то и дело мелькали какие–то
тоненькие, но яркие белые вспышки, точно искры электросварки.
– Непонятно, – проговорил он, как мне показалось, с какой–то ноткой
тревоги.
– А косяки у двери совсем посинели, – заметил Зернов.
Действительно, белые косяки открытой в комнату двери стали неровно
синими, причем синева расползалась и темнела.
– А туча не черная, а лиловая, – сказал Мартин.
Посыпались эпитеты:
– По–моему, багровая.
– Дальтоник. Нормальная крышка рояля. Даже блестит.
Мартин почему–то поднес к уху часы.
– Стоят.
– И у меня, – сказал Зернов. – Без четверти шесть.
Я не успел ответить – что–то ударило меня по глазам. Тьма. Черный
бездонный провал, в котором исчезло все – и дом, и веранда, и мы сами. А
может быть, это погасло солнце? Ведь такой тьмы не бывает даже во сне. И
первое свидетельство обострившихся ощущений: стало странно жарко и еще
более странно тихо. Даже сравнить нельзя это с тишиной одинокой бессонной
ночи. Где–то тикают часы, скрипит пол, капает вода в кране. А здесь
какая–то первобытная мезозойская тишина. И неподвижность. Сижу, а тела нет
– не космическая невесомость, а просто высвободившийся из тела дух, если
называть духом неугаснувшее сознание. Я сказал: сижу, но это лишь
привычный образ – просто ничего не чувствую и пальцем двинуть не могу.
Паралитик. А сознание не только не погасло – наоборот: обострилось.
Спрашивай, гадай, прикидывай, что случилось. А спросить – голоса нет да и
не у кого: жаркая тьма кругом и беззвучная немота, даже листья в саду не
шуршат.
Может быть, это смерть? Может быть, так умирают? Может быть, это уже
загробная жизнь?
