32. На Века!
Никто долго не решался заговорить после его ухода. Дыхание смерти,
где–то поджидавшей на ледяной дороге, казалось, проникло и к нам. Что ни
говори о моделировании и синтезации, а он все–таки был человеком!
– Жалко, – вздохнул наконец Толька, – наверно, они уже летят...
– Брось, – остановила его Ирина, – не надо.
Но молчать уже не хотелось.
– Случится такое, опять запсихуешь, – скривился Вано, должно быть
вспомнив свое приключение в Антарктике, и прибавил смущенно: – А я тебя
поначалу и не узнал, Юрка. Мне тот посмышленее показался.
– Всем показался, – ввернул Дьячук не то иронически, не то восхищенно.
– Память как у библиотеки. С такой памятью жить да жить!
«А ему, наверно, очень хотелось жить».
Я подумал, он ответил:
– А я полено, по–твоему? «Хотелось»! Мне и сейчас очень хочется жить.
Все прозвучало у меня где–то в сознании. Я не сочинял, не придумывал,
не воображал. Я слышал.
– А где ты сейчас? – так же мысленно спросил я его.
– На ледяном шоссе. Кругом белым–бело. А снега нет. А впрочем, какая
разница? До фонаря, правда?
– Страшно?
– Немножко. И все–таки не из пластмассы. Только ты меня не жалей и не
думай высокопарно: ледяное дыхание смерти! Во–первых, штамп, а во–вторых,
неправда.
– Ты же исчезнешь.
– Это не смерть, а переход в другое состояние.
– В котором тебя уже нет.
– Почему – нет? Просто не ощущаешь себя, как и во сне.
– Сон проходит. А у тебя?
– И у меня.
– Думаешь, вернешься?
– Когда–нибудь – да.
– А если не уходить?
– Не могу.
– А ты взбунтуйся.
– Это сильнее меня, старик.
– Какой же ты человек после этого? Нет свободы воли? Нет?
– Пока нет.
– Что значит «пока»?
– Ты что шепчешь, Юрка, – стихи?
Я, должно быть, пошевелил губами, потому Ирина и спросила.
– Молитву он шепчет, – сказал Толька. – Да воскреснет Бог, и да
расточатся врази его. У нас дьякон в коммуналке жил. Как напьется, всегда
так.
– «Врази»! – передразнила Ирина. – Пусть адмирал молится. А Юра поэт.
Чьи стихи – твои?
Пришлось соврать.
– Блока. «Узнаю тебя, жизнь, принимаю и приветствую звоном щита!»
– Чью жизнь?
– А не все ли равно? Даже синтезированную.
– Неточная формулировочка, – тотчас же вмешался он, – ортодоксы
придраться могут. Живая, мол, собака лучше мертвого льва. Девиз
коллаборационизма. Призываешь к сотрудничеству с враждебной цивилизацией.
– Опять Томпсон. Надоело.
– Им тоже. Разобрались.
– Предполагаешь?
– Знаю.
– А что ты хотел мне сказать?
– То, что мы еще встретимся.
– Почему же об этом наедине?
– Потому что так запрограммировано. Помозгуй. Нет нужды пока уточнять
подробности.
– А хочешь честно?
– Что?
– Не восторгает меня сие. Отнюдь не восторгает.
– Ну, старик, это невежливо.
– А надоели мне все эти чудеса и фокусы! До зла горя надоели.
– Ты опять шепчешь что–то?
Это – вслух. Это опять Ирина.
– Пришибло его. Доведись до меня, я бы орал.
А это Толька. Почему–то Зернов молчит. И никто не замечает. Нет,
заметили.
– Почему вы молчите, Борис Аркадьевич? Наш треп надоел?
– Просто задумался. – Зернов, как всегда, тактичен. – А интересный
эксперимент! Поразительный по замыслу: получить всю нужную им информацию
через Анохина. Создать некий дубль памяти. Видимо, они пока еще не
воспринимают языковую, смысловую информацию непосредственно – ни
акустически, ни оптически. Слово не доходит до них, ни произнесенное, ни
начертанное. Доходит только переработанная человеком информация – мысль,
образ.
– Но почему Анохин? Могли взять любого ученого.
Спросил, конечно, Толька.
– Неужели только потому, что его синтезировали первым? Какое значение
может иметь порядковый номер?
– Порядковый номер, бесспорно, не имеет значения. Но первый опыт – да!
И возможно, еще потому, что образное восприятие у Анохина особенно ярко. У
каждого оно есть, лишь выражено по–разному. Математик видит мир иначе, чем
художник или музыкант, у поэта тоже свое поэтическое видение мира. Когда я
говорю, допустим, «палка», у разных людей сознательно или подсознательно
возникает свой образ. У одного – смутное воспоминание о боли, когда–то
испытанной, у другого – о тросточке, увиденной где–нибудь на витрине
универмага, у третьего – о суковатой дубинке грибника. А у тебя что
мелькнуло, Анохин?
– Шест, – сказал я, – фибергласовый. Прыгал на занятиях по легкой
атлетике.
Все засмеялись.
Он тоже. Я тотчас же услыхал его смех. Не самый звук смеха, а то
состояние нервных клеток мозга, которое этот смех порождает.
– Ты смеешься? – спросил я.
– Конечно. Шест! – Он опять засмеялся. – Сколько я намучился с этой
палкой.
– Почему ты?
– Не задавай глупых вопросов. Кстати, Зернов верно подметил
необходимость образного восприятия информации.
– Ты что, весь наш разговор слышал?
– Сквозь тебя. Я же воспринимаю всю переработанную тобой информацию.
Незримо присутствую при всех твоих разговорах.
– Так я сам сейчас не все слушаю.
– Не слушаешь, но слышишь. А я накапливаю все это в своей копилке
памяти. Кстати, прислушайся. Наш Борис Аркадьевич о ней и вещает.
– ...в такой копилке многое накапливается. А тренированная память сразу
извлекает необходимое. Вообще «сверхпамять» – не чудо. Вспомните Араго –
феномен! А шахматисты? Поразительная профессиональная память. Если б мы
только знали ее код и механизм запоминания...
– А они знают?
Это – снова Ирина. Почему–то недоверчиво, даже с иронией. Но Зернов не
замечает иронии, он серьезен.
– Не убежден. Может быть, Анохин только удачный эксперимент. Но узнают
обязательно. Где–нибудь у себя.
– И вы поверили в эту гипотезу?
– А почему бы нет? Чем она хуже других? Столько же доводов «за»,
сколько и «против». И потом, она не обидна для человечества, даже
импонирует ему. Последнее звено контакта, взаимоизучения и, как следствие,
обмена информацией между двумя космическими цивилизациями.
– Слыхал? Умница наш Борис Аркадьевич. Последнее звено. Верно.
Недостающее звено.
– Ты тоже веришь в эту гипотезу?
– Я молчу.
– Почему?
– Пока еще рано. У меня еще нет свободы воли. Но придет время...
Мне смешно.
– Начинается мистика. Я что–то не верю в твою загробную жизнь.
– А в скачок из царства необходимости в царство свободы веришь? Можно
ведь и так сформулировать. Свободы воли. Свободы мысли. Свободы
творчества. Почему бы и нам не повторить ваш путь?
– Что ж, значит, мечтатель прав? Появится где–то планетка, этакая
Земля–бис, с нашей водой, с нашим воздухом, с нашими городами?
– Вышутить все можно. А что появится и где появится, никому еще не
известно. Изучение не всегда повторение, чаще поиск.
– Чего? Синтезированных грез? Суперпамяти?
– Все это пробы, старик. Только пробы. Мы живем в мире констант. Для
условий Земли и белковой жизни природа давно уже создала оптимальные
размеры и формы. Так зачем же им менять константы?
Я, должно быть, повторил это вслух, потому что Зернов, улыбнувшись,
ответил:
– Конечно, незачем.
Я покраснел. Как объяснить им свои «мысли вслух» и о чем? Выручил меня
Вано.
– Может, двинемся, Борис Аркадьевич? – сказал он. – Мотор в порядке. И
дорожка, можно сказать, беговая.
Зернов внимательно посмотрел на меня:
– А ты как думаешь, пора?
«Что он хотел сказать этим «пора»? Неужели понял?»
– Давным–давно понял. И ты понял, что он понял. Не притворяйся. Можешь
доложить: пора. Анохин–второй к отбытию готов.
– Не мути душу.
– Так действительно пора. Я – далеко, они – близко.
Мне вдруг стало тяжко, так тяжко, будто перехватило горло и нечем
дышать. Я уже никого и ничего не видел, кроме одинокого путника в белом
поле.
– Значит, прощай.
– Не прощай, а пока. До новой встречи.
– А она будет?
– Непременно.
– Там или здесь?
– Не знаю. Юрка. Чего не знаю, того не знаю. Так ведь не мы с тобой
встретимся, вернее, не только мы с тобой. Миры. Мы и они. Помнишь, как он
кончил свою речь на конгрессе? «И если вернутся они, то вернутся уже
понявшими нас, обогащенными таким пониманием, что–то сумевшими взять от
нас и знающими, что дать нам на взаимном пути к совершенству». Хорошо было
сказано, старик!
И вдруг что–то оборвалось. Я ощутил полную свободу ничем не связанной
мысли.
– Можно ехать, – сказал я Зернову, чувствуя, как у меня дрожит голос.
Только бы он не заметил.
– А почему это решает Анохин? – задорно спросил Дьячук.
Ответил Зернов, у меня не было сил:
– Из трех миллиардов человек на Земле только один Анохин сейчас связан
с неземной, может быть, даже с внегалактической цивилизацией. Так что же
мы скажем человечеству, Юра? Есть контакт, и надолго?
– На века, – сказал я.
