32. На Века!
Никто долго не решался заговорить после его ухода. Дыхание смерти,
гдето поджидавшей на ледяной дороге, казалось, проникло и к нам. Что ни
говори о моделировании и синтезации, а он всетаки был человеком!
Жалко, вздохнул наконец Толька, наверно, они уже летят...
Брось, остановила его Ирина, не надо.
Но молчать уже не хотелось.
Случится такое, опять запсихуешь, скривился Вано, должно быть
вспомнив свое приключение в Антарктике, и прибавил смущенно: А я тебя
поначалу и не узнал, Юрка. Мне тот посмышленее показался.
Всем показался, ввернул Дьячук не то иронически, не то восхищенно.
Память как у библиотеки. С такой памятью жить да жить!
«А ему, наверно, очень хотелось жить».
Я подумал, он ответил:
А я полено, потвоему? «Хотелось»! Мне и сейчас очень хочется жить.
Все прозвучало у меня гдето в сознании. Я не сочинял, не придумывал,
не воображал. Я слышал.
А где ты сейчас? так же мысленно спросил я его.
На ледяном шоссе. Кругом белымбело. А снега нет. А впрочем, какая
разница? До фонаря, правда?
Страшно?
Немножко. И всетаки не из пластмассы. Только ты меня не жалей и не
думай высокопарно: ледяное дыхание смерти! Вопервых, штамп, а вовторых,
неправда.
Ты же исчезнешь.
Это не смерть, а переход в другое состояние.
В котором тебя уже нет.
Почему нет? Просто не ощущаешь себя, как и во сне.
Сон проходит. А у тебя?
И у меня.
Думаешь, вернешься?
Когданибудь да.
А если не уходить?
Не могу.
А ты взбунтуйся.
Это сильнее меня, старик.
Какой же ты человек после этого? Нет свободы воли? Нет?
Пока нет.
Что значит «пока»?
Ты что шепчешь, Юрка, стихи?
Я, должно быть, пошевелил губами, потому Ирина и спросила.
Молитву он шепчет, сказал Толька. Да воскреснет Бог, и да
расточатся врази его. У нас дьякон в коммуналке жил. Как напьется, всегда
так.
«Врази»! передразнила Ирина. Пусть адмирал молится. А Юра поэт.
Чьи стихи твои?
Пришлось соврать.
Блока. «Узнаю тебя, жизнь, принимаю и приветствую звоном щита!»
Чью жизнь?
А не все ли равно? Даже синтезированную.
Неточная формулировочка, тотчас же вмешался он, ортодоксы
придраться могут. Живая, мол, собака лучше мертвого льва. Девиз
коллаборационизма. Призываешь к сотрудничеству с враждебной цивилизацией.
Опять Томпсон. Надоело.
Им тоже. Разобрались.
Предполагаешь?
Знаю.
А что ты хотел мне сказать?
То, что мы еще встретимся.
Почему же об этом наедине?
Потому что так запрограммировано. Помозгуй. Нет нужды пока уточнять
подробности.
А хочешь честно?
Что?
Не восторгает меня сие. Отнюдь не восторгает.
Ну, старик, это невежливо.
А надоели мне все эти чудеса и фокусы! До зла горя надоели.
Ты опять шепчешь чтото?
Это вслух. Это опять Ирина.
Пришибло его. Доведись до меня, я бы орал.
А это Толька. Почемуто Зернов молчит. И никто не замечает. Нет,
заметили.
Почему вы молчите, Борис Аркадьевич? Наш треп надоел?
Просто задумался. Зернов, как всегда, тактичен. А интересный
эксперимент! Поразительный по замыслу: получить всю нужную им информацию
через Анохина. Создать некий дубль памяти. Видимо, они пока еще не
воспринимают языковую, смысловую информацию непосредственно ни
акустически, ни оптически. Слово не доходит до них, ни произнесенное, ни
начертанное. Доходит только переработанная человеком информация мысль,
образ.
Но почему Анохин? Могли взять любого ученого.
Спросил, конечно, Толька.
Неужели только потому, что его синтезировали первым? Какое значение
может иметь порядковый номер?
Порядковый номер, бесспорно, не имеет значения. Но первый опыт да!
И возможно, еще потому, что образное восприятие у Анохина особенно ярко. У
каждого оно есть, лишь выражено поразному. Математик видит мир иначе, чем
художник или музыкант, у поэта тоже свое поэтическое видение мира. Когда я
говорю, допустим, «палка», у разных людей сознательно или подсознательно
возникает свой образ. У одного смутное воспоминание о боли, когдато
испытанной, у другого о тросточке, увиденной гденибудь на витрине
универмага, у третьего о суковатой дубинке грибника. А у тебя что
мелькнуло, Анохин?
Шест, сказал я, фибергласовый. Прыгал на занятиях по легкой
атлетике.
Все засмеялись.
Он тоже. Я тотчас же услыхал его смех. Не самый звук смеха, а то
состояние нервных клеток мозга, которое этот смех порождает.
Ты смеешься? спросил я.
Конечно. Шест! Он опять засмеялся. Сколько я намучился с этой
палкой.
Почему ты?
Не задавай глупых вопросов. Кстати, Зернов верно подметил
необходимость образного восприятия информации.
Ты что, весь наш разговор слышал?
Сквозь тебя. Я же воспринимаю всю переработанную тобой информацию.
Незримо присутствую при всех твоих разговорах.
Так я сам сейчас не все слушаю.
Не слушаешь, но слышишь. А я накапливаю все это в своей копилке
памяти. Кстати, прислушайся. Наш Борис Аркадьевич о ней и вещает.
...в такой копилке многое накапливается. А тренированная память сразу
извлекает необходимое. Вообще «сверхпамять» не чудо. Вспомните Араго
феномен! А шахматисты? Поразительная профессиональная память. Если б мы
только знали ее код и механизм запоминания...
А они знают?
Это снова Ирина. Почемуто недоверчиво, даже с иронией. Но Зернов не
замечает иронии, он серьезен.
Не убежден. Может быть, Анохин только удачный эксперимент. Но узнают
обязательно. Гденибудь у себя.
И вы поверили в эту гипотезу?
А почему бы нет? Чем она хуже других? Столько же доводов «за»,
сколько и «против». И потом, она не обидна для человечества, даже
импонирует ему. Последнее звено контакта, взаимоизучения и, как следствие,
обмена информацией между двумя космическими цивилизациями.
Слыхал? Умница наш Борис Аркадьевич. Последнее звено. Верно.
Недостающее звено.
Ты тоже веришь в эту гипотезу?
Я молчу.
Почему?
Пока еще рано. У меня еще нет свободы воли. Но придет время...
Мне смешно.
Начинается мистика. Я чтото не верю в твою загробную жизнь.
А в скачок из царства необходимости в царство свободы веришь? Можно
ведь и так сформулировать. Свободы воли. Свободы мысли. Свободы
творчества. Почему бы и нам не повторить ваш путь?
Что ж, значит, мечтатель прав? Появится гдето планетка, этакая
Землябис, с нашей водой, с нашим воздухом, с нашими городами?
Вышутить все можно. А что появится и где появится, никому еще не
известно. Изучение не всегда повторение, чаще поиск.
Чего? Синтезированных грез? Суперпамяти?
Все это пробы, старик. Только пробы. Мы живем в мире констант. Для
условий Земли и белковой жизни природа давно уже создала оптимальные
размеры и формы. Так зачем же им менять константы?
Я, должно быть, повторил это вслух, потому что Зернов, улыбнувшись,
ответил:
Конечно, незачем.
Я покраснел. Как объяснить им свои «мысли вслух» и о чем? Выручил меня
Вано.
Может, двинемся, Борис Аркадьевич? сказал он. Мотор в порядке. И
дорожка, можно сказать, беговая.
Зернов внимательно посмотрел на меня:
А ты как думаешь, пора?
«Что он хотел сказать этим «пора»? Неужели понял?»
Давнымдавно понял. И ты понял, что он понял. Не притворяйся. Можешь
доложить: пора. Анохинвторой к отбытию готов.
Не мути душу.
Так действительно пора. Я далеко, они близко.
Мне вдруг стало тяжко, так тяжко, будто перехватило горло и нечем
дышать. Я уже никого и ничего не видел, кроме одинокого путника в белом
поле.
Значит, прощай.
Не прощай, а пока. До новой встречи.
А она будет?
Непременно.
Там или здесь?
Не знаю. Юрка. Чего не знаю, того не знаю. Так ведь не мы с тобой
встретимся, вернее, не только мы с тобой. Миры. Мы и они. Помнишь, как он
кончил свою речь на конгрессе? «И если вернутся они, то вернутся уже
понявшими нас, обогащенными таким пониманием, чтото сумевшими взять от
нас и знающими, что дать нам на взаимном пути к совершенству». Хорошо было
сказано, старик!
И вдруг чтото оборвалось. Я ощутил полную свободу ничем не связанной
мысли.
Можно ехать, сказал я Зернову, чувствуя, как у меня дрожит голос.
Только бы он не заметил.
А почему это решает Анохин? задорно спросил Дьячук.
Ответил Зернов, у меня не было сил:
Из трех миллиардов человек на Земле только один Анохин сейчас связан
с неземной, может быть, даже с внегалактической цивилизацией. Так что же
мы скажем человечеству, Юра? Есть контакт, и надолго?
На века, сказал я.